ÁZӘM

      Новая царица ступила в Персеполь, плотно закутанный в снега, и в чарующих улыбках и смехе, в богатых дарах арийским племенам, солдатам и придворным, на кончиках смуглых пальцев явила раннюю весну.       Ее сравнивали с Анахитой, горячо поздравляя со свадьбой и кланяясь до пола на церемонии встречи. Ведь, словно богиня, Рахшанда носила на голове золотой обруч, украшенный самоцветами и перевитый лентами, и высоко подпоясала платье под меховым плащом. Она задорно отвечала вельможам, а ее мелодичный голос изгонял из города певучие вьюги.       Молодая весна покорила и людские сердца, и персидские просторы.       С появлением во дворце полновластной хозяйки поменялись порядки, заведенные опытными слугами. Они помнили жестокие дни царицы Вашти, в которые правом считалось то, что исходило от нее, а потому не сокрушались, когда боги призвали ее в свой чертог. Годы спустя на смену матери Низама пришла Рахшанда, строгая, но великодушная госпожа, чье имя не отзывалось в слугах трепетом и страхом.       Харбона задыхался, как тучный боров, преодолевая залы и лестницы Персеполя. Забот у него прибавилось: получая указания Низама, он спешил отчитаться перед юной царицей за работу управляющих, казну и гарем. В помощники ему зачислили Гигая. Рахшанда не давала им слоняться без дела и охотно распоряжалась царским имуществом. Как своими землями и сокровищами, что достались от отца и в дар от Низама, так и его собственностью, которую он ей доверил.       Он все еще спорил, когда она пыталась лечить его тяжелые приступы кашля, тайно посылая Гигая за настоями Мазара и извещая Оха. Рахшанда всегда находила на возражения Низама необходимые подкупающие слова. Он уступал — неохотно и болезненно ощущая на себе ее тревожный взгляд, и тем не менее ей легко позволялось все, что бы она ни замыслила. Разрушать между ними остатки расстояния, которое уничтожило то откровение в Арбеле. Поддерживать Низама за руку, притворяясь для царедворцев, будто она опиралась на него при прогулке в саду. Возлагать на себя его долг и вместе с Охом, от лица Низама, вести дела совета, когда он занемогал на день-два, неделю. Но, в конце концов, срывать завесу привычного, яростного хладнокровия, обнажая сомнения и непоколебимый стыд. Как и правда о недуге, хранимая Низамом, они сгорели в священных кострах зимних глаз Рахшанды.       Их магия влекла, бросая Низама в опьяняющее и упоительное наслаждение. Всего несколько вкрадчивых, затихающих шагов, и он снова замер, неотрывно глядя на Рахшанду. Она неловко прикрыла грудь шелковой шалью, когда он неожиданно вошел в комнаты царицы, и весело улыбнулась. Виссонная ткань широких штанов едва прикрывала совершенство ее точеных бедер. А платья и украшения, что Рахшанда примеряла после бани, держали служанки и подавали вместе с ларцом из слоновой кости, где хранилась ее рабочая печать.       — Выйдете.       Повинуясь его приказу, они присели в низком поклоне и удалились в соседние покои. Рахшанда говорила, что среди девушек есть наложницы, которых она взяла в услужение и обеспечила жалованьем, а остальных распорядилась обучать и пристроить в мастерские. Низам давно не интересовался делами гарема — с тех пор, как похоронили мать и запечатали ее покои. Князья хвалились, что сердце их царя бьется не в камне дворца, как у изнеженного труса, а на арене сражений. Теперь оно билось в руках воительницы Арбела.       — Я рада, что ты пришел. Я хотела сама просить встречи с тобой. Холода покидают Персию, близится Новруз и…       Она осеклась, когда Низам запустил пальцы под шаль, лаская надушенную маслом кожу, но как ни в чем не бывало продолжила, гордо сверкая все той же пленительной улыбкой и маленькой тиарой в волосах:       — Скоро со всех концов царства съедутся послы, чтобы почтить тебя подношениями. Я позаботилась, чтобы они с удобством расположились в городе, и подготовила для них в честь празднеств небольшие дары. А к пиру я велю… Рано меня целовать, государь, ты же еще не знаешь о моем подарке, — посмеялась супруга.       — Ты можешь звать меня по имени, — напомнил Низам, наклонившись к ней из-за разницы в росте. — Какой подарок?       — Я молилась покровительнице домашнего очага о благословении стать матерью, и, кажется, она меня услышала. Я приглашала Мазара, чтобы узнать у него о нашем будущем. Он наблюдал за движением блуждающей звезды, за той, которую в Вавилоне именуют Иштар, и предсказал, что в новом году у нас родится сын. Это божественная Анахита посылает благую весть!       Волнующая радость застучала в груди бурей, и, подхваченный ее порывом, Низам закружил Рахшанду на руках. Она зашлась сверкающим, звонким смехом и, прижимаясь для поцелуя, нечаянно смахнула войлочную тиару с его головы. Вместо нее супруга с триумфальным видом надела на Низама свою золотистую, как будто они находились в зале приемов, и растроганно сказала, что сегодня же вызовет лекаря для осмотра.       — Я подарю тебе сына, и ты увидишь в нем мою любовь, — в обещании Рахшанды промелькнула красота простой человеческой мудрости, как отблеск звезды, в движении которой прорицатели ищут послания богов, а находят судьбы царей и великих держав.       Низам отпустил ее и, целуя подставленный лоб, ласково обхватил лицо с накрашенными глазами. На них переливались золотом тени.       — Пусть благословят нас боги, чтобы это было так. Я буду ждать новостей от лекаря, — понизив голос, ответил он и не сдержал любопытства: — Уже выбрала имя принцу?       По игривой дрожи в ресницах и крови, что залила щеки жены огнем, Низам, как те звездочеты, что толковали смысл небесных предзнаменований, читал утвердительный ответ.       — Я бы хотела, если ты позволишь, — Рахшанда суетливо поправила на груди шаль и заключила после короткого раздумья: — Назвать сына в честь царя Арксама ты, скорее всего, не захочешь...       Кивком головы Низам согласился и слегка нахмурился. Маленькая тиара съехала набок, поэтому он вытащил ее из волос, растрепав отросшую челку.       — В честь своего отца не назову я, потому что мне горько вспоминать о нем, — Рахшанда забрала у него украшение, но надеть на себя не спешила, а словно разглядывала в золотых переливах несуществующее отражение князя Интаферна. — Я не знаю, — она подняла на Низама смущенный взгляд, — подойдет ли имя моего деда по отцу — Бардия? Отец рассказывал, что дед не был знаменитым героем и богатым князем, но никогда не нарушал закон правды. За это мидийцы его и убили: он отказался им повиноваться, когда они захватили его деревню.       — Носить имя столь храброго предка большая честь для принца, — без колебаний ответил Низам. — Для младшего. А старшему наследнику подойдет имя Куруш.       Рахшанда сильнее зарделась счастьем и гордостью, видно, подумав о том же, о чем и он. Удостоенный имени легендарного из персидских царей, принц будет осенен духом и нетленной славой Куруша, и доблесть, здоровье, удача и проницательность владыки арийцев перейдут вместе с именем в его потомка. В их юного льва, что затмит предков могуществом. Как Куруш, он будет смирять врагов, дав клятву воина, и, как когда-то Курушу, ему будут отдавать во власть свои жизни покоренные народы и союзники. Доброе имя — самая безопасная колыбель, которую только можно иметь.       — Чудесно! — воскликнула Рахшанда. — А если родится принцесса?       — Царству хватило одной Вашти, — опережая ее мысль, Низам оскалился в улыбке. Он бы не назвал дочь именем матери, чтобы не вспоминать о годах ее самоуправства во дворце. — Напомни, как звали твою персидскую бабушку?       — Кассандана.       На советах полководцев и высших чинов царства Рахшанда сидела на возвышении слева от Низама. Она посещала заседания и после того, как в середине весны почувствовала, что носит под сердцем дитя. В высокой тиаре, тяжелой, наподобие царской, и завернутая в несколько слоев ткани, чтобы скрыть округлившийся живот, она не тяготилась ребенком. Супруга училась править державой, разумея это как свой второй долг.       О подготовке к Новрузу сановники докладывались Рахшанде — раньше их выслушивал Низам, в том числе магов, что разжигали на холмах ритуальные костры и усердно славили богов и небо перед великим праздником. В эти дни советники следили за соблюдением порядка на улицах и чисткой подземных оросительных каналов, а также за началом посевных работ. Людям полагалось избавлять от грязи свои дома и прощать старые долги.       — И обязательно позаботьтесь о бедных, — напоследок приказывала Рахшанда. — Вы уже приняли меры?       — Да, моя царица. Наши слуги раздают праздничные пайки нуждающимся. Вдобавок мы распорядились одарить людей новыми белыми одеждами, которые ты заказывала, и выделить дополнительные выплаты рабочим, матерям младенцев и воинам.       — Прекрасно.       Кого-то из князей удивляло, что важные государственные вопросы решала одна женщина, но их замешательство, не доходившее до Рахшанды, пресекал Ох: «У нас нет закона, запрещающего царской супруге помогать владыке в богоугодных делах, зато есть закон, по которому ей надлежит быть опорой и армией царя. Будьте почтительны с госпожой». Требования хазарапатиша никогда не возбуждали ропот у сановников — Оха очень уважали, а половина князей не смогла бы предстать пред Низамом без его позволения.       — Кстати, о воинах, государь, — помешав выступить Сардару, подал голос Гидарн, зять Статиры. — Я разобрался с теми меонцами с наделов коня в Эламе. Подати они платят исправно, но военачальники жаловались, что вместо себя знатные господа отправляют в войско плохо обученных поваров и банщиков, своих слуг…       Гидарн осекся и с показной вежливостью поджал губы, когда Ох склонился к Низаму, передав срочное донесение из Мидии.       — Держи ответ перед царицей, пока я занят, — читая табличку, велел Низам.       — Государь, я не смею утомлять царицу скучными военными мелочами…       — Госпожа тебя слушает, Гидарн, — строго надавил Ох, придя на помощь Рахшанде, — продолжай.       Никогда еще Низам не уходил с совета таким взбешенным, и виной тому послужил не Гидарн, что стал проявлять к царской чете неуважение, а письмо из Мидии, в котором говорилось о Шарамане и обстановке в сатрапии. Брат, чье сердце тешилось вином и игрой в кости, проиграл унаследованные от матери земли. Сокровищницы Шарамана оскудели из-за пиршеств и щедрых подарков гостям — в попытках спасти имущество, не привлекая внимания семьи, он обратился к богатым ростовщикам. И задолжал годовое содержание армии. Неотложные долги ставили под угрозу мидийскую казну, что была в распоряжении брата.       От этой вести Ох осел на скамью. У него закружилась голова от затрудненного и быстрого дыхания, и Харбона дал ему чашу кипяченой воды.       Низам поклялся, что изгонит брата в Мудрайю или на покоренные земли саков, на край света, где Шараман захиреет в ничтожности и безвестности. Ох просил пощады. От звука его голоса и надломленной позы веяло таким странным, неземным холодом, что он заставил Низама уступить, а ощущения внутри спутаться и слиться в болезненно-тревожную массу. Под ее гнетом Низам опустился рядом с Охом и помертвел, отметив его матовую бледность.       — Хорошо, — внял он страданиям наставника. — Только потому, что ты просишь, я не вышлю его. Пусть Шараман живет в Мидии, но сатрапом не будет. Ты возьмешь там власть, а Сардар поедет в Экбатаны и проверит сохранность казны.       — Нет, ехать должен я. Это моя ошибка, я оставил принца без надзора… Я поговорю с казначеем и потребую отчитаться за каждый потраченный талант. Я выплачу со своих средств...       — Для начала тебе нужно отдохнуть. Позже поедешь. И убедишься, что Шараман расплатился с ростовщиками, или они обратятся в суд и пострадает честь моей семьи.       В действительности Низам мечтал, чтобы выходка Шарамана запятнала его в глазах князей. Он бы не жалел темных красок для наложения позорного клейма на имя брата, но беспокоился за Оха, что в волнении прижимал к груди руку и морщил влажный лоб.       Низам вызвал ему лекаря и забрал табличку из Мидии от тайной царской службы. Обычно она не сообщала о Шарамане ничего вопиющего. Брат с супругой жил во дворце Экбатан, почасту созывая сановников на увеселительные пиры и охоту. Разве что, по настоянию Статиры, Виталу с Тасом переселили за город в поместье, и с тех пор никто не приглядывал за братом. С щедростью хозяйки его судьбы Статира поила Шарамана вином и сторонилась его общества, слуги же, как верблюды, молча делали, что велено.       Когда Ох вернулся из Мидии, чувство холода, настигшее Низама, поднялось с новой силой и леденило кровь вопреки иссушающему зною лета. За несколько месяцев подавленный наставник постарел и осунулся, точно этот призрачный холод сковал его в своих объятиях, и как ни горел костер его могучей души сильно и высоко, последние искры угасли в глазах Оха, поднятых на Низама в стыдливом замешательстве. Долг правой руки царя обязывал его сообщать о Шарамане всю правду.       Брат не перенес бесчестья от утраты положения сатрапа. День за днем он гасил в винных кувшинах свой дух, который неустанно и тщетно воспламенял наставник.       — Есть еще кое-что, господин… — добавил Ох, стоя немного наклоненным на левый бок, словно щадил его. — Неделю назад убили его любимую наложницу. Кто-то напал на поместье Виталы и поджег его, евнухи успели спасти только малютку Таса. Принц Шараман безутешен.       — Покушение?       Сделав вид, что заинтересован делами брата, Низам заметил нездоровое состояние учителя и предложил ему сесть.       — Видимо, Ох, мы не все знаем о долгах Шарамана. Либо о недругах, которых он нажил за время своего правления и судейства. Наконец, не стоит забывать о Статире, для которой Тас — главный соперник ее сына. Убийц поймали?       Ох утомленно откинулся на спинку кресла, положив руки на колени, и всевидящим взором орла томительно долго глядел на Низама. Но он так и не рискнул озвучить какую-то затаенную мысль, около которой тяжело ходили его мрачные предчувствия.       — Преступников выследить не удалось, но, мне кажется, настоящий злодей ближе, чем мы думаем, — несколько замедленно произнес Ох. — Я непременно доберусь до него, господин, — раздалась клятва, наполняя слух то ли угрозой, то ли обвинением, от которого Низам замер в молчании. Взвесив сказанное в уме, он уклончиво ответил:       — Сердце твое видело много мудрости и знания, однако, когда болеешь, ты не в силах рассуждать здраво. У тебя измученный вид. Тебя осматривал лекарь?       — Меня тяготит скорбь принца Шарамана, господин…       — Она не будет длиться вечно, — недовольно возразил Низам. — За свои ошибки он расплачивается сам. Это не наша вина, Ох.       Наставник вздрогнул от этих слов, словно они покачнули его.       — Принца Шарамана нельзя оставлять в одиночестве и праздности. Вино в его покоях льется рекой и затягивает в бездонный омут. Я знаю, что он подвел тебя, господин, но принц уже достаточно наказан раскаянием. Его нужно вернуть на службу — она ободрит его и даст надежду на твое прощение. Если ты не протянешь ему руку помощи, дни его горести не закончатся, а умножатся…       Ох сдавил челюсти, резко замолчав, а на лице, до неузнаваемости напряженном, разрослась серая тень страха. Едва Низам подступил к учителю, как тело пронзила ледяная, звенящая волна оцепенения, и он онемел в отчаянии. Взывая к небесам, Ох мешал вдохи и хриплые стоны с именами богов, и их безучастное молчание делало разум Низама бессильным. Вслед за этим наставник опрокинулся на подлокотник и схватился за сердце. На этот раз оно вобрало в себя слишком много боли. И не выдержало.       Пускай в то же мгновение был вызван царский лекарь, и Оху немедленно оказали помощь, уже второй восход он не приходил в сознание и Низам сидел у постели больного, карауля его пробуждение. Веки смежало долгое бессонье, а за каменным окном разливалась красная река утренних сумерек, в которых перед Низамом предстали полутемные фигуры Рахшанды и Пармис. Вместе с супругой Оха во дворце находились обе их дочери, но сейчас они спали, отсидев ночь с молитвой у священного огня. Чашу с ним внесли в покои наставника, как только иноземные лекари и маги приступили к лечению.       Заклинания, что читали над ним ежедневно, подкреплялись очистительным благовонием сандала и жертвенными дарами для услаждения благих богов. Но по тому, что Ох не просыпался, целители заключали, что злой дух еще терзал его плоть и, будто через ореховую скорлупу, рвался к душе.       В случившемся Низам не винил дэва. Он даже задумался об этом не сразу, а когда маг провел осмотр и заявил, что тьма ударила мудрейшего князя Оха прямо в сердце. Все это время проклятия Низама обильно сыпались на голову брата, доводя чуть ли не до исступления и вызывая в нем чудовищные картины непоправимого исхода.       — Как он?       Восковое лицо Пармис застыло по другую сторону ложа в бледном луче солнца. Она любовно пригладила седые волосы Оха, за которым ухаживала без помощи слуг.       — Иногда почти не дышит.       На этом Низам сам забыл дышать, а потом шумно втянул воздух.       — Но он будет сражаться с хворью. Ради нас он одолеет ее, — севшая рядом Рахшанда накрыла его ладонь, которая держала ладонь Оха. В общем томлении жена, как и все, искала покой возле больного и, несмотря на дитя, которое носила, на надежды, коих не давали лекари, находила.       Низам пробыл с Охом еще день, и, не наблюдая улучшений в его состоянии, ждал четвертую ночь, противясь сну и не выпуская руки наставника. Она стала настолько холодной, будто Низам вытягивал его из глубин мрака, где господствовали зимы севера. Лютая зима просочилась и в покои и, пройдя сквозь тело, соприкоснулась с душой Низама. Он уронил голову на постель, а краем зрения поглядывал за размытым пятном прикрытых дверей. Благо, Пармис с дочерями отдыхала в другой комнате, поэтому он смог расслабиться, обретя уединение. И в дремоте, которой тотчас объяла Низама тяжелая ночь, чуть не упустил тонкую дрожь колыхнувшихся пальцев.       Они слабо сжали его руку, и Низам подскочил от неожиданности.       — Ох! — позвал он, заметив в глазах учителя долгожданный медный блеск, отброшенный висячими светильниками. — Слава Анахите, ты очнулся. Я позову Мазара, тебе надо принять лекарства.       Железной хваткой Ох остановил его.       — Не надо, — сдавленно прошептал. — Не зови никого. Хворь неисцелимая. Боль… повсюду…       — Ну что ты говоришь такое, Ох? Ты же пришел в себя.       — Боги… боги дали мне немного времени… попрощаться.       Леденея нутром, Низам сел обратно на скамью, что стояла у постели. Он буравил неживой взор Оха, направленный куда-то вовнутрь, как вавилонские жрецы, заклинающие идолов богов, чтобы те отозвались на молитвы хотя бы парой фраз. Чтобы пустые глаза забегали и не узрели, как неизбежная смерть покрывает их тьмой. Подобно жрецам Низам ждал любой знак и ловил каждый жест вопреки звездным картам, что, предвещая разлуку, вели его к жизни земной, а Оха — к вечной.       — Я уйду, — голос наставника раздался так ясно и легко, что, казалось, предвкушение посмертного воздаяния освобождало его от всех перенесенных тягот. — Брата не бросай, будь терпимее к нему… Оттолкнешь Шарамана — дашь возможность другим сделать его твоим врагом. Использовать против тебя…       — Дорожить его дружбой из боязни перед ним? — равнодушно произнес Низам. — По-твоему, и мидийцев стоило пощадить, уповая, что они не пойдут против меня? И ждать новой смуты в царстве?       — Ты казнил братьев, когда они даже шага не успели сделать по своей воле — ни ради тебя, ни против… Хотя, кто знает, может, они стали бы твоими сатрапами и союзниками. А может, не стали бы и подняли мятеж, но это был бы их выбор. И ты судил бы их за поступки, а не из-за ненависти. Но это моя вина… Это решение должен был принимать я, в тебе же говорил страх… Мне следовало раньше увидеть ту бурю в тебе.       Острая боль судорогой охватила грудь Оха, и Низам попытался перевести разговор на него:       — Не думай об этом…       — Как мне не думать, господин? — перевел дух учитель. — А как душу твою от крови невинных отмыть? Скажи, господин, как? Это же не телесная грязь, не трава в волосах, что ты приносил на занятия… Как мне встретить твою душу у райских врат, если ты устилаешь свою тропу мертвецами и злом? Я молюсь богам позволить мне часть этих грехов забрать с собой. Пусть Митра и Раншу меня низринут в Дом Лжи… я не лучше лжеучителей… Боги! — захрипел Ох, напрягая ускользающее сознание. — Они идут… они прорвались во дворец…       — Кто?       — Тени… их тени…       Как в агонии, наставник заметался на подушках — Низам спохватился, что не вызвал лекаря, и тут из окон в него ударил порывистый ветер. Закружил по комнатам пыль и листья. Забрался под льняную тунику и, покрыв шепот Оха свистом разнузданной стихии, стряхнул со стола пергаменты. Несколько документов отлетело к ногам Низама и на кровать. Отовсюду понеслись странные звуки, похожие на вой, и там, где горели светильники, с резким шипением тьма давила их — все, кроме священного огня. И кроме пламенной души наставника, которую смерть, обжигаясь, неистово выдирала из тела.       — Ты был прав, — с трудом выговорил Ох, пристально вглядываясь в подвижную темноту перед собой. — У него человеческий облик… И звериный череп…       Низам так быстро проследил за взглядом Оха, что, когда не обнаружил никакого чудовища, его радость оказалась спасением. Но от нового порыва ветра потянуло зловещим холодом. Пергаменты, а затем и мимолетное облегчение с мягким шорохом примяли чьи-то шаги. В слабом зареве священной чаши мелькнул изгиб длинного рога. Низам склонился над учителем. Закрыл его рукой и настороженно, болезненно ждал, что песчаная нечисть атакует немощного, пока тот наиболее уязвим.       — Только посмей. Разорву, — грозил Низам.       Он чуть не упал со скамьи, когда его резко дернул на себя Ох. Во тьме лица наставника практически не видно. Только слабые очертания иной раз вспыхивали в отблесках огня, и задыхающийся голос, который он возвысил, пугающе витал в пространстве. Витал и заклинал отчаянно:       — Нет! Больше никакой невинной крови! Никакой лжи. Поклянись. Ведь он… идет не за мной…       — Что ему нужно?! — гневно вскричал Низам. — Ох, — почувствовав, что наставник впадает в беспамятство, он вцепился ему в плечи и осторожно затряс. В первые мгновения тишины у Низама перехватывало горло и рассудок наполнял ужас. А следующие несколько были нужны, чтобы понять случившееся и сменить тяготы бдения над больным мукой скорби. — Ох, прошу, не молчи. Ох, ответь! Ох! Не оставляй меня… Ладно, хочешь, я помогу брату, будь он проклят бездной! Я все сделаю, но не уходи. Я еще не готов… Ненавижу тебя, Апаоша… Это ты. Ты мне всю жизнь поломал…       Не договорив, Низам захлебнулся слезами и уронил голову на бездыханную грудь Оха. Не падали в ней отныне звезды под раскаты непримиримых гроз, и не пламенела любовь наставника, друга и отца. Так тихо стало под ребрами, что это мгновенно успокоило все чувства.       — Мамочка, проснись! Скорее! Наверное, отец очнулся.       В дверях показался вытянутый силуэт старшей Артунис, озаренный жутким огоньком светильника, который она держала. Низам стиснул веки и уткнулся в тунику Оха.       По настоянию Низама Оха хоронили в золотом саркофаге, как царя Арксама. Как царя, которым он не был, но которого нити судьбы привели от служения персидским владыкам до величайших почестей в сердцах их потомков и воинов.       Пока трое суток душа Оха находилась на земле в ожидании божественного суда, белый саван, покрывая наставника, будто бы лежал предвестием горестей и потрясений для каждого скорбящего по нему.       В день похорон снова призвали переносчиков трупов, что обмывали и натирали покойного воском. Они уложили его тело в саркофаг, погрузили на повозку и, доставив в некрополь, поместили в скале возле царской гробницы. Низам отказался от обряда правоверных почитателей Ахурах-Мазды, которые относили усопших на возвышения и погребали в земле, в благой стихии, не ранее того, как оскверненные смертью тела разорвут птицы и собаки. Так хоронили бедных и богатых, и знатных господ, которые могли сооружать склепы для своих костей. Но даже тело Оха, ненужную шелуху без живой души, Низам не уступит зверью и почве. Не уступит человека, заменившего ему отца.       А будь в его силах спорить с богами, не отдал бы и душу.       После саркофага через выдолбленный в скале проход отнесли дары: устлали коврами пол усыпальницы, которая предназначалась Низаму, а теперь — семье Оха, положили оружие, одежды и украшения. Потом каменщики стали запечатывать сам вход, и тогда, сквозь ритуальные молитвы магов, Низам услышал позади всхлип Шарамана. На него опиралась плачущая Пармис, в то время как ее дочерей обнимала Рахшанда.       Низам стоял от своей свиты чуть поодаль, отчасти из-за брата, которого будет обречен видеть еще несколько дней траура в Персеполе. Со строительных лестниц, пристроенных к скале, доносились голоса каменщиков и стук инструментов, а еще выше, с неба обрушил свой печальный крик орел.       Низам приподнял голову так, чтобы не упала тяжелая, горячая от зноя тиара, и пытливо созерцал, как тот водил плавные круги над гробницей. Не единожды Ох говорил ему, что эта птица могущественна и защищает царский род, но всего раз она спасла Низама. От демона в Пасаргадах. Всего раз, в который, казалось, что это Ох, призвав на подмогу силу небес, расправил крылья и устремился по следу нерадивого ученика.       Когда мастера закончили укладку стены, похоронная церемония подошла к концу. Затихли божественные гимны, воспетые жрецами у переносного огненного алтаря, и, сверкая на солнце при каждом взмахе крыльев, взмыл ввысь орел, указующий путь…