ÁZӘM

      Самая жаркая пора подходила к концу, и во дворце с нетерпением ожидали восхода владыки звезд Тиштрии, что ярко светил в прозрачном воздухе нагорья. На протяжении десяти первых ночей Тиштрия появлялся в виде красивого пятнадцатилетнего юноши, даруя людям сыновей. В течение последующих десяти ночей он был подобен золоторогому тельцу, и поголовье скота увеличивалось. А последние десять выходил на небосклон, принимая образ белого коня, и вел ожесточенное сражение с засухами Апаоши. От исхода их битвы зависело, будут ли осенью дожди, а значит, плодородие и сама жизнь.       При упоминании магами Апаоши Низам начал держаться от служителей подальше, все глубже погружаясь в толщу хмурой, тревожной задумчивости об Охе. Мысли перетекали от наставника к тени демона, увиденной им, и в конце концов это заставило Низама, как прежде, участвовать в обрядах, что проводились в честь Тиштрии. Во имя его победы над дэвом засух маги совершали возлияния молоком и подношения благовониями священному огню и водам. И вскоре благодать небесного воителя действительно сошла на мир и семью Низама.       Месяц багаядиш робко заглянул в дворцовые окна новорожденной луной, поднеся к испепеленным губам земли чашу мелких, живительных дождей. Через день зной стал спадать не только под вечер, а еще через два царский евнух объявил о рождении наследника. Устроив пышное празднество, к столу подали зажаренного быка.       Несмотря на традиции, на обряды ритуального очищения, обязательные для матери и ребенка после родов, Низам увидел сына на третьи сутки. Маги не одобрили бы такой поступок, но он не спрашивал ничье позволение, в особенности евнухов, на которых возложили заботу о принце.       Зная вспыльчивые нравы своих господ, Харбона не шел наперекор, но предупредил Низама, что малыши очень хрупки. Дэвы часто насылают на них недуги и лучше дождаться встречи с сыном, когда тот окрепнет и переживет младенческий возраст. Но стоило им зайти в покои царицы, у евнуха отнялся язык. Он ничего не сказал ни о духах тьмы, ни о правилах, ни даже о кашле, который Низам с усилием подавил, встав у колыбели. Утрата Оха резко отразилась на самочувствии. Он ни дня не обходился без отваров Мазара, а в последнее время сомневался, что дождется положенных пяти лет до знакомства с сыном.       В покоях оказались служанки. На вопрос о Рахшанде они сообщили, что царица вышла в баню, и бесшумно скользнули за спину Харбоны.       — Ну здравствуй, львенок.       Низам взял Куруша на руки, и принц зашевелился в покрывале, нахмурив красный лобик. В щелках светлых глаз заиграли серебряные искры, как отблески души-фраваши, что сошла на землю и осваивалась в телесном облике. От поглаживаний по щеке принц успокоился, сложил губки трубочкой и умиротворенно засопел. Хотя гаремная прислужница удивленно заметила, что кроме рук матери он ничьи не признает, а также чувствителен к благовониям, исключая жасминовые. Любимый аромат Рахшанды цвел повсюду в воздухе, смешанный с более густым запахом скошенных трав и далекой грозы.       — А ты с характером, малютка. Станешь смелым царем. Да будет всегда милостив к тебе властитель жизни Ахура-Мазда, — светло улыбнулся Низам, обхватив крохотную ладошку Куруша.       По счастью, помимо красоты материнских глаз боги наградили сына здоровьем, и никому из их рабов не придет на ум заявить, что царский род хиреет из-за козней демонов. Ничей голос не отзовется презрением или жалостью, сквозь которые, как сквозь тернии, прокладывал свою судьбу Низам.       — Неслучайно говорят, что нрав закладывается в колыбели, — испуганно поддакнул Харбона. — Владыка, мы заставили слуг смыть с себя духи и унесли подставки с благовониями, которые не нравятся наследнику. А царица пела ему молитвы к Ан-анахите и Митре: они полюбились ему больше, чем об-обычные колыбельные.       — Что ты трясешься, как собачий хвост? — Низам смерил слугу с головы до ног.       — П-переживаю, владыка. Не нужно тебе привыкать к наследнику, не по обычаям это. Мало ли приболеет, и ты будешь беспокоиться о нем. Дети так уязвимы…       Харбона стоял перед ним бесформенной и трусоватой белой массой, нервозно дергая пояс на своей тунике, и в памяти всплыло, как Ох просил отстранить бестолкового евнуха от царской семьи. Тогда Низам не прислушался к совету, теперь же собирался последовать ему не откладывая.       — В хлопотах о принце ты помешался рассудком, Харбона, и не соображаешь, что несешь, — сделал строгий выговор Низам. — Тебя сменит Гигай. Отныне нужды гарема тебя не касаются.       Во дворце Куруша звали не иначе как избранником Тиштрии — с приходом наследника полили щедрые дожди, какие ни разу не бывали в начале осени, и маги пророчили хороший год. Но вслед за ливнем нахлынули ветра и бури мира утрат, от отголоска которых пришлось содрогнуться.       — Мой царь!       Гигай нашел Низама в рабочей зале и, полный смятения, точно не верил, как боги могли вложить в его уста такую весть.       — Повелитель, принц Куруш... Наш чудесный принц… В гареме страшное несчастье!       В покоях Рахшанды царили безмолвие смерти и ужас — такой разный, многоликий, исподволь надвигающийся на Низама горьким потоком чувств, на лицах одних он застыл состраданием, а других поверг в молчание, уныние и слезы. Ступая мимо слуг по мягким коврам, Низам отчетливо слышал в этой тишине собственные шаги. Последние, сделанные насильно, бросили его к колыбели, у которой сидела Рахшанда. Сглатывая рыдания, она хотела коснуться сына. Протянула над ним руку, но одернула себя, зажмурилась сильно-сильно, как от острой, непереносимой боли, и потеряла на миг дыхание. Затем все существо Низама налил холодной тяжестью душераздирающий рев, выпущенный ею в сжатый кулак.       Куруша уже завернули в льняное полотно, укрыв целиком. На мгновение душу Низама, как темный храм, осветили молитвы и надежда, что погребальная ткань колыхнется от дыхания сына или он, испугавшись, начнет отталкивать ее руками и ногами, громким плачем зовя родителей. Но малыш не отзывался на немые просьбы, и в беспомощной ярости Низам решил стянуть саван и убедиться, что сын на самом деле умер. Рахшанда поймала его руку, тоном мольбы воскликнув: «Не нужно!» Она знала, что намедни он навещал Куруша, держал его живого и призывал благословение великого бога на счастье их львенка. И если это не остановило Низама, то она ни за что не могла позволить ему увидеть сына мертвым.       Низаму казалось, что его голос, словно каменный осколок, резал изнутри. Тем не менее Гигай внял его неразборчивому требованию, склонился под мутным, но все еще непреклонным взглядом властителя, и колыбель опустела. Позже слуги вынесли ее из покоев.       Как довел обессиленную Рахшанду до постели, ее глаза, раскаленные от слез, и как евнух в утешение предлагал им вино и пригласил лекаря, врезалось в память Низама глубоко, но отрывочно. Мимолетными яркими вспышками, что походили на дурной сон. В сознании, как в пустоте, звучала тихая речь слуг. Кто-то вновь заговорил о дэве, о нездоровье царя в последние недели, и перетолки неуловимо выскользнули за пределы гарема вместе с новостью о принце.       В день погребения они с Рахшандой не покидали дворец, отказавшись возглавить похоронную процессию. Низам рано пришел в гарем, застав переносчиков трупов — они, как стервятники, кружили вокруг забальзамированного тельца Куруша, занятые последними приготовлениями. Чуть дальше у стены белела поникшая фигура Рахшанды в серой грубой тунике.       Сперва Низам подошел к саркофагу и, заглянув внутрь, почувствовал, как его сердце погрузилось к лежащему сыну. Отпрянув, он подавился судорожным вдохом и уступил место переносчикам трупов. Когда они задвинули над сыном позолоченную крышку, жена подбежала к Низаму, не дав упасть ему, но теряя себя на дне отчаяния:       — Маги твердят, что это дэв! Тот, что изводил тебя, проник в Куруша. Мазар говорил, что это не так, но они не верят ему. Они узнали, что он лечит тебя от его влияния. Мы должны что-то предпринять, пока это не стало известно князьям!       Низам пригладил распущенные волосы Рахшанды, крепко обхватив ее и прислонившись щекой к темной макушке. После того, как унесут саркофаг, он отведет жену обратно в покои, где три бессонные ночи держал ее в объятиях. Оглушенные, едва не выбитые из здравого рассудка ударом несчастья, они избегали тоски одиночества, что наиболее внушали люди и непрерывные дожди, которыми Тиштрия благословил приход Куруша. О причинах его смерти между ними не было сказано ни слова, но Низам изводился мыслью, что он мог быть виновен в смерти сына, мог впустить за собой демона, когда навещал его. И эта жадная до людских страданий тварь, всюду скользя за Низамом, ввергла в хаос их жизнь.       Пустив трещину в его терзаниях, к ним приблизился пожилой мидиец в белом жреческом одеянии. От него повеяло дымом сандала, который сопровождал божественные песнопения в очистительных ритуалах. Маги бросали ветки сандалового дерева в священный огонь для его поддержания.       — Боюсь, царица права, владыка, — повинился Мазар. — Мои собратья не умолчат о подобном, так как призваны служить правде и говорить одну правду. Ни с клинком у горла, ни дарами их не заставить замолчать.       — Значит, злые языки будут обрезаны, — отрывисто произнес Низам.       Говорить о царе плохое преступно, и каждый, нарушивший закон, будет судим, как того требует правда, как учил Ох. Невиновную кровь Низам не тронет, но под сводами дворца, где теперь чинил правосудие дэв, разве может быть кто-то невинен?       Последнюю чистую душу, маленького принца, он истребил.

*******

      Гибель Куруша посеяла среди вельмож зерна слухов о демоне, что вернулся к нему из-за болезни и проклял сына. Низам вырывал обильные всходы, что снова поднимались и успевали превратиться в колос, но, казалось, кровь клеветников, пролитая на судах, только удобряла землю, питавшую злые сплетни.       С волнением он ждал от князей чего-то ужасного и непредсказуемого — вскоре так и случилось. Знать начала шептаться, умолкая при появлении Низама. Тайная служба докладывала ему суть этих разговоров. Между полководцами, сатрапами и царскими советниками нарастал раскол, но защищавшие Низама не могли противопоставить что-то своим противникам на доводы о дэве.       Хватило тени, отброшенной его прошлым, чтобы погрузить царство во тьму.       Как-то Низам стал свидетелем спора. Он вошел в рабочую залу в тот момент, когда разъяренный Сардар прижал Вивану к стене и сказал:       — Довольно, заткни пасть! Иначе я не посмотрю на то, что ты царский ангар — размажу тебя, как жука. Перестань поддерживать слухи о государе и наследнике!       — Я передаю лишь то, о чем говорит народ, — спокойно ответил Вивана. — Посуди сам, Сардар, смерть принца так подозрительна, но подозрительнее в ней всего то, что она наступила недолго после смерти досточтимого Оха. А нас казнят за то, что мы хотим знать правду. Да и вид у царя болезненный.       — Он скорбит. Мы потеряли Оха, не знавшего себе равных среди его поданных. Потеряли наследника, на которого царь возлагал огромные надежды. А ты, как трупная муха Насу, разносишь о нем всякую дрянь и волнуешь людей! — и без того красные щеки Сардара вспыхнули негодованием и жаждой отмщения. — Это государственная измена. Одумайся, пока жив.       — Сардар, Вивана.       Низам вышел вперед, стараясь двигаться ровно, без заминок, и остро воззрился на мужчин. Рукой он упирался в глазурованную стену — шершавые кирпичи с рельефами царских копейщиков дарили зыбкое, безрассудное подобие опоры, которое сейчас не обеспечил бы даже некогда надежный престол. С Виваной трудно было не согласиться. Черные глаза Низама глубоко запали в глазницы, подернулись удушающей тоской, а в теле отцветали бледностью остатки сил. Порой ему становилось лучше, как сегодня, и он рьяно брался за дела государства.       — Господин… — склонились князья, но Низам опередил их:       — Сардар, такое поведение непозволительно для моего харазапатиша. Ты должен уметь сдерживать себя.       — Но…       — Я повторять не буду, — покашливание пресекло голос Низама. — А Вивана, стало быть, желает знать правду? И я бы хотел ее знать. Вивана, — Низам повернулся к ангару, — я не разделяю подозрения Сардара. Ты ни разу не подводил меня, и, думаю, тебе можно доверять. А чтобы тебя не смущали нелепые слухи, ты выяснишь, кто поддерживает и выдумывает их, чего хочет, с какой целью интригует. Доложишь мне, и я вознагражу тебя.       — Ты поручаешь мне тайную службу, государь? — озадачился Вивана.       Вместо ответа последовал сухой приказ приниматься за работу, и, обдав Сардара надменным прищуром, ангар удалился из залы.       — Вивана не выдаст сплетников, господин. Первым делом он расскажет обо всем князьям и станет вредить тебе, — запротестовал Сардар, но, сообразив, что это и нужно Низаму, задумался. — А если... если его служба усугубит положение? Слышал бы царь, какую мерзость Вивана распускал о сыне богов!       — Мне это известно, — отозвался Низам так спокойно, что лицо Сардара, как зеркало, отразило боль, засевшую тяжелым обломком в его интонации. — Мне известно, что говорят. Как я лгал о том, что вылечился. О том, что я дэв во плоти и он живет во мне. И как Оха с Курушем ему в жертву принес, чтобы царствие мое было вечно. Иногда, Сардар, надо ослабить хватку и дать недругам проявить себя. Вивана мог вступить в тайные соглашения, рассчитывая на место ближе к трону. Скажем, на твое при малолетнем царе Гарсиве. Вызови Хумшшата, пускай присмотрит за этими змеями.       — Как велишь, господин.       Опустившись за рабочий стол, Низам с усилием вчитался в надписи на письме, но терпение вмиг раздробилось о плавающие перед глазами арамейские строки, и он отложил табличку.       — Харбону нашли?       — Нет. Я всех допрашивал: и прислужниц гарема, и Гигая. Харбона как в бездну канул. Похоже, сбежал, испугавшись смерти наследника.       — Найди его и приведи ко мне. Он мог что-то знать, Сардар. Он странно вел себя, дрожал, как будто ему демон привиделся. Неспроста это.       Словно почуяв, что духи тьмы нанесли рану царю, сыну богов, некоторые сатрапии восстали. Народы осмелели, разуверились в могуществе верховной власти, а искры сражений стали долетать до Персеполя все чаще — плохие слухи о ходе событий опережали ангаров с письмами полководцев.       Советники давали на это неопределенные ответы, и потому, доверяя лишь себе, Низам взвешивал ситуацию на золотых весах собственного благоразумия. Чаши долго перетягивали друг друга под весом сомнений, затем выстроились на одной высоте и через мгновение вышли из равновесия, которое не смогла вернуть даже Рахшанда.       Однажды полное слов молчание воцарилось между ними в саду. Прикосновение ее вспыхивали на коже, когда она протягивала к нему ледяные руки, и тут же гасли, раздирая нутро мукой стыда. В перезвоне птиц слышался зов приходящей весны. Но для Низама это значило лишь то, что прошло семь месяцев борьбы с мятежниками и людскими перетолками, которые ни к чему не привели.       Скамья, на которой они отдыхали, ютилась под кроной толстого дуба, надежно скрывавшего их от посторонних. Обитатели жилой половины не заглядывали сюда, их предупредили, что царь и царица никого не желают видеть.       — Ты будешь возражать, называя это трусостью, но я скажу, — все же заговорила Рахшанда, придвинулась ближе и беспомощно прислонилась лбом к его плечу.       Ее слова дрожали, как натянутая тетива. Лицо скрывалось за темным шелком волос, но Низам ярко представлял на нем нездоровую бледность, что делала Рахшанду похожей на изваяние Иштар, и чуть тлеющую улыбку, которой иногда жена одаривала его сквозь боль. Словно пыталась сказать: «Раны затянутся, и я вновь вступлю в бой. Не отступай и ты».       — Ты о походе? — догадался Низам.       И она отсекла:       — Не нужно тебе ехать.       — Это что еще за вздор?       — Если ты уедешь, Персеполь останется без должной охраны. Без полка арцибара мне будет трудно защищать город. Я подозреваю, что военачальники того и ждут, чтобы выманить тебя и убить, а после объединиться с изменниками и взять Персеполь. Ведь они могли бы давно начать подавлять бунты, но они не стремятся к победе.       Ни одна стрела не сравнилась бы в меткости со словом Рахшанды: стрела ранила тело — ее слово резало по живому. От удивления Низам не поверил, что это говорила она — та, что всегда призывала его бороться, не считаясь с препятствиями.       — Низам, военачальники не верны нам больше. Пренебрегая законом, они изыскивают все возможные лазейки, чтобы досадить нам и подготовить заговор. Теперь мне очевидно, что мятежи дело их рук. Раз они поддержали эти гадкие слухи о Куруше…       Рахшанда сжала ладони и проглотила всхлип, что раздался воспоминанием о похоронах сына — воспоминанием ярким, как молния, и изнуряющим, как засуха перед дождем. Он вытеснил все сказанное до этого, даже справедливое обвинение жены в сторону вельмож. Низам постарался вытравить его из себя, чтобы сосредоточиться на восстаниях, и прижал Рахшанду к груди, почти уверенный, что уже в следующее мгновение она его оттолкнет и обругает.       — Если я останусь, бунт придет в Парсу, — собственный голос показался Низаму хриплым и опустошенным, но, несмотря на это, ему удалось поставить себя непримиримо и грозно.       — Отправь вместо себя Артабаза или его сыновей, — с предвиденной горячностью настаивала она. — Они справятся.       — Нет.       — Почему?       — Потому что без меня беспорядки не прекратятся! — прикрикнул Низам, отчего Рахшанда разорвала прикосновение и оцепенела в мрачном спокойствии, будто это причинило ей настоящую боль. И боль острой иголкой вины кольнула Низама в задетую гордость, заставив отвести взгляд. — Стоит хоть что-то бросить без надзора, как царство превратится в груду развалин. Нас первыми похоронят под ними, а Шарамана возведут на трон, сделав послушным орудием в своих руках. Я обязан ехать и преподать этим паршивым тварям урок, — он накрыл ладони супруги, и ему стало тяжело обходиться без ее потухшей улыбки, без этого спасения и обещания, что ему под силу одолеть любую напасть.       Мятеж в Маргине и Парфии обрел насколько широкий размах, что стало невозможно откладывать участие в походе. Последнее известие о битвах на Востоке передало, что восставших поддержало население Сагартии. Низам посылал войска под командованием трех полководцев. «Глаза и уши», преданные царю, проследив за ними, указали на преступления двоих, а третьего застали мертвым. Тайное расследование затянулось, но выяснило, что князья медлили нарочно, вероятно, вступив в сговор с предателями.       — Нам следует действовать быстро и разумно, — погрузился в размышления Низам, кидая фразы отрывисто и торопливо. — Артабаза я не пошлю. Он судья и нужнее мне здесь, в тылу…       — Нет, — судорожно перебила Рахшанда.       Он поморщился как от неприятного звука и вскинул взор.       — Я тебя не отпускаю. Рассуди прежде, успокойся, и Ахура-Мазда укрепит твои мысли своей мудростью. Ведь если из-за войн твое здоровье снова пошатнется, ты не вернешься из этого похода. Тебе не дадут вернуться.       Низам не знал, что пугало его больше: запрет Рахшады, вынесенный будто приговор, или же ее испуганный леденящий взгляд, который открывали тяжелые от бессонниц и слез веки. Прежде он искал в глазах жены душевный покой, упивался их неземным очарованием, как путник, что согревается у костра, любуясь огнем. Теперь в их снежных бликах застыл надсадный отчаянный крик, и этот крик неотличим от его собственного.       «Оглянись, учитель! Мы до сих пор живы, потому что не пришло время нас убивать. Ты и не заметишь, как слуги подсыплют яд в твою еду, когда им прикажет Аман».       — Артабаз присмотрит за городом и поможет, если тебе потребуется помощь. В твоем распоряжении будет его войско, — шумный вдох наполнил грудь Низама прохладным дыханием дня, обрушивая на него пристальное внимание Рахшанды. Но, увы, вместо того, чтобы растворить, оно раскололо скопившееся напряжение на острые ледяные осколки, от которых избавят лишь отвары мага. — Со мной поедет Сардар. Мы отправимся в Сагартию, а потом, когда усмирим волнения, наш путь будет лежать в Артакоану. Из Арейи мы выступим против Парфии и Маргианы.       — Я тебя не отпускаю… — не слушая, молитвой повторила Рахшанда.       — И это говорит гордая царица Персии?.. Помнится, ты обещала служить интересам царства, как служишь правде и великим богам. Так легко, значит, ты отказываешься от своих клятв? А жаль.       Слабо хмурясь, она промолчала. Вздрогнула и оглянулась на хлопок крыльев, которым возвестил о своем приходе гордый павлин. В царском саду их водилось много — они свободно гуляли по территории, волоча за собой изумрудные мантии хвостов.       — Ты была воспитана, как воин, и поступала, как надлежит воину, — произнес Низам с уважением. — Ты брала меч, чтобы решать свою судьбу, и бросала вызов солдатам не только вдвое сильнее тебя, но и вдвое старше и опытнее. Теперь ты царица. Ты располагаешь более сильным оружием, и, если воспользуешься им, закон правды не умолкнет, а наши враги никогда не заговорят вновь.       Низам взывал к огню внутри нее, к нетленному покровителю, у которого он, царь царей, просил о возмездии. Возмездии, что мудростью и верой Рахшанды подведет деяния изменников под священный закон правды. И на это она тихо выговорила, отрывая от себя признание точно что-то живое и недостойное ее:       — Я боюсь за тебя…       — Не того боишься. Не вступая в сражение, я могу потерять все — тебя, государство. У нас добро и истина носят имя Ахура-Мазды, так помолись богу богов за мою победу и дождись меня. Я уничтожу змею, пока она не успела вырасти.       Перед походом на Восток Низам позвал Хумшшата. Эламит, что выискивал заговорщиков, злоумышляющих против царя, предстал в разгар праздничного пира с новым донесением и получил разрешение занять кресло возле трона. Царедворцы, мидийцы и персы, то и дело оглядывались на него со своих скамей и диванов, но под властным оком Низама возвращались к разговорам, которые велись за столами с яствами и вином. Шепот вельмож, неразборчивый, заговорщицкий, точно скользящие в коврах змеи, стекался к подножию трехступенчатого тронного возвышения.       Любопытные вельможи не ведали, что завтра один из них умрет — тот, на кого указал «глаза и уши» царя Хумшшат. Голос его принял как никогда воинственный оттенок, но пьяный гомон и музыкальные ритмы, рассыпанные по трапезному залу, рождали обманчивую видимость, будто владыка и знатный муж вели дружескую беседу.       — Этой ночью Вивана от правосудия не уйдет, мой государь, — эламит отбросил за спину тонкую темную косу, вытянув шею и приметив в кругу гостей приговоренного к казни перса. — Наконец, мы его поймали. Он готовил переворот в пользу принца Шарамана и подговаривал еще троих князей. Я убедил их отказаться от бунта.       — Будь сдержаннее, Хумшшат, — с гордым торжеством предостерег Низам, вторя рокоту арфы, — на тебя смотрят с завистью. Ты ничем не обнаружил себя, надеюсь?       Поигрывая полупустым кубком, он лег боком на подлокотник в форме грифона и стал разглядывать с возвышения царедворцев — мрачно, как затаившийся волк. Он спокойно выжидал, и князья, возомнившие себя охотниками, ждали тоже, засматриваясь на шкуру и владения пока неубитого зверя. Из владыки, которого они чтили, Низам превратился для них в безжалостного демона, что судил и умертвил за смуту их родичей. Он не прощал знати грязную болтовню о себе и принце Куруше, и прощения также не находила в своем сердце обиженная знать.       — Меня никто не заподозрил, государь, — Хумшшат взял у евнуха кубок с вином и договорил, когда слуга в длинной белой тунике удалился к столам гостей: — Они уверены, что я не встаю ни на чью сторону.       — А те трое князей? Кто они и что говорили?       Склонившись к Низаму, эламит озвучил имена, но тут же поспешил заверить:       — Они тебя не потревожат. Более того, в надежде на твое расположение они готовы свидетельствовать против Виваны. Я сказал им то, что ты велел. Они думали, что Вивана готовит заговор и набирает сторонников, и пришлось объяснить несчастным, что, пользуясь положением «глаз и ушей» царя, он нарочно подстрекает глупцов, которых сдаст как мятежников. Достопочтенные князья очень удивились, узнав, что за добрую службу ты посулил Виване должность начальника конницы, — лукаво посмеялся Хумшшат, отхлебнув из сосуда.       У Низама вырвался придушенный смешок. Собеседник наверняка принял его за кашель, правда, обошелся без расспросов о царском здоровье и сохранил невозмутимый вид, удобнее устраиваясь в кресле. Болезнь все еще навещала Низама в неподходящее время, и иногда он тяжело дышал, хватаясь за грудь, как за рану. Приступ отступал долго, а жесткое выражение глаз держало всполошенных вельмож на расстоянии, напоминая, что даже растравленный хворью и их презрением волк — опаснейший враг человека.       — Однако, господин, я так и не смог выяснить, кто стоит за Виваной, — сокрушался Хумшшат. — Твои подлинные недоброжелатели не обнаружили себя… пока не обнаружили, — исправился он. — Но я подозреваю… Я не доверяю Мнемухану.       — У Мнемухана есть причины ненавидеть меня.       Острый взгляд Низама росчерком рассек сидящих вельмож и сосредоточился на бессмертных. Персидская стража охраняла входы в залу и тронное возвышение, отставив копья и не допуская никого к царю без его согласия. Хотя горьким опытом Низам убедился, что не мог целиком полагаться на войско арцибара ни в лучшие, ни тем более в худшие дни. Бессмертные перебрасывались шутками с гостями, многие из которых их родственники — отцы, дядья, братья, сыновья. И бессмертные также были способны на предательство.       — Справедливый свет Наххунте прольется на злодеяния Мнемухана, — неутомимо ответил Хумшшат, а дух его все рвался к славе предков, беззаветно служившим родине и царю. — У него тихость шакала, и то, что он не поддержал сплетни о тебе, меня сильно настораживает, мой государь.       — Странно, да, — иронично отозвался Низам, вздернув голову в низкой золотой тиаре, и поставил кубок на подлокотник. — Но я не осужу Мнемухана без всякого основания. Я избавлюсь от него в более подходящий момент, когда он поддержит заговорщиков. Просто наблюдай за ним, не спугни. Пусть Мнемухан сперва преступит черту.       Райские голоса арф запели чувствительно, бодро, нервно — пальцы музыкантш касались не струн, а как будто рвали жилы, пробегались по ребрам и позвонкам, наводя цепенящий ужас. Низам съежился, затем подобрался, положив руки на подлокотники и одной прихватив кубок. С ближайшего дивана ему выразительно кивнул краснолицый Сардар, и они оба, как по сговору, оглянулись на отдыхающего Вивану.       Время расплаты настало.       — Зови его, — повелительно приказал Низам, и Хумшшат сорвался с кресла.       Огибая столики и распихивая слуг, он с улыбкой подошел к Виване. По его жесту музыка умолкла. Вельмож призвали к тишине.       Вивана опустился на колени перед тронным возвышением и поклонился. За ним стоял Хумшшат — он потянулся к шерстяному поясу с кинжалом и поправил узел, а, когда Вивана поднялся, громко, страстно заговорил:       — Благородный князь, сегодняшний праздник, как вы знаете, был устроен нашим царем, чтобы мы насладились мирным покоем и благами, которыми одарили нас боги, перед тем, как оказаться вдали от дома и друг от друга. Кто-то из вас отправится на Восток усмирять мятежи. Если будет на то воля владыки неба, вы вернетесь к своим друзьям и любимым, вернетесь с победой над врагами Персии, взяв под защиту ее людей и древние святыни. Вы вернейшие из верных царя, и за долгую службу вы были отмечены достойными наградами. Да пребудет с вами бессмертный Хумпан!       Низам озлобленно заметил, что некоторые гости приосанились, воздели головы в войлочных тиарах, повязках и мидийских колпаках. Вернейшие из верных клеветников, просящие о его смерти у богов. Впрочем, их жажду кровной мести Низам утолит не в богатствах царской сокровищницы.       — Но сегодня, Вивана, — Хумшшат положил руку на плечо перса, и всеобщее внимание польстило тому, — мы чествуем тебя. Я наслышан о твоих военных заслугах. Еще в дни царя Арксама ты был его ангаром. Развозя государственные тайны на глиняных табличках, ты повидал весь свет и прошел через множество войн, что велись в наших краях. Посему доверие нашего владыки к тебе безгранично.       Выслушав эламита, Вивана обернулся к Низаму, который произнес твердо, отчеканивая слова:       — Ты помнишь, что за особые заслуги я обещал тебе щедрое вознаграждение?       — Да, мой царь. Если тебе будет угодно, я с радостью приму твой дар.       Губы Виваны под завитыми усами с проседью растянулись в улыбке. Сделав его своим осведомителем, Низам знал, что он болтает о них с Рахшандой мерзости и это не дает слухам о демоне иссякнуть. Он поручил Виване охоту на таких же изменников, а сам спустил на него Хумшшата. Всех казненных выследил непримиримый эламит, покуда сведения Виваны умышленно оказывались скудны. Но Низам не рассчитывал на его поблекшую с годами верность, не нужна была и кровь перса, на которую сбегутся другие шакалы и опять поднимут вой. Вельмож должно разделить, и Вивана станет клином, вбитым в эту стаю.       — Я обещал тебе должность начальника конницы.       По зале прошелся дружеский хохоток. Низам встретил его усмешкой:       — Разумеется, все уже знают.       — Прости мою нескромность, мудрейший, — повинился Вивана.       — Не скрывай свои успехи от друзей. Нельзя не отдать должное твоей находчивости. Да еще какой находчивости, — в интонации Низама проскользнул грозный вызов. — Будучи моими «глазами и ушами», ты превосходно поработал. Ведь если бы не ты, то осужденные, что порочили меня, были бы сейчас живы.       Мертвая тишина накрыла залу, звеня тревожно, подобно арфе, и так же внезапно исчезла. Грянул яростный шепот гостей, перерастая в слабый гул. Слуги замерли на своих местах у кирпичных стен и темных окон, а Вивана испуганно озирался. Сообразив, вымолвил:       — Это невероятная ложь, господин. Кто такое сказал обо мне? Обо всем я тебе лично докладывал, но я, напротив, говорил, что те люди были верны тебе. Кто-то передавал эти гнусные вести от меня? Ясно же, что казненных очернил кто-то другой от моего имени!       — А трое свидетелей с тобой не согласны. Ты сказал, что они враги, а они утверждают, что это ты подговаривал их к измене.       — Да, так они сказали. Видимо, ты хотел сдать их и выслужиться перед государем! — жестко вставил Хумшшат, выдерживая роль, что ему назначена. — Ты и меня пытался склонить на свою сторону, но не вышло. А потом меня вызвал царь, — пояснил он вельможам, — полагая, что я покушаюсь на его жизнь. Мне грозила казнь. Хвала Хумпану, владыка дал мне выбор: или я докажу ему, что обвинение ложное, или меня повесят. И тогда, Вивана, я глаз с тебя не сводил! Я, как охотничий пес, всюду шел за тобой и нашел свидетелей, которых ты чуть не погубил.       — Государь! — вскричал один из царедворцев. Не спросив разрешения Низама, он подбежал и сцапал Вивану за грудки, захлебываясь от злости: — Признавайся, гад! Ты указал на моего сына? Ты его выдал?!       — Ложь! Я не указывал на него.       — Его удушили пеплом! Из-за тебя, гнида! Кто скажет, что это не так?!       Вивана не нашелся с ответом, открыл и закрыл рот: доказательств и свидетелей у него нет.       — Великий царь, мы требуем честного суда! Где свидетели? Пусть приготовят саокант, и Вивана выпьет его! — подхватили гости, вскакивая следом, и стражники, покидая свои посты.       — Вивана, если казнят моих братьев, я прокляну твой род! — сорвалось с языка у перса за дальним столом; вино, игравшее в крови, подкосило его ноги, отчего он осел на диван. — Я перережу глотки всем твоим детям!       — Это я зарежу тебя, глупец, если не заткнешься! Меня подставили, — защищался Вивана.       — Мой царь, — взмолился седовласый мидиец в колпаке, перевязанном шелковой лентой, — что бы Вивана о нас не наговорил, я смиренно склоняюсь перед тобой и прошу не верить этим дерзким выдумкам. Я не замышлял ничего дурного… Я всего лишь пересказал известные слухи о принце Куруше.       «Зашевелились змеи», — желчно подумалось Низаму. Он встал с трона и спустился на пару ступеней — движения, исполненные сдержанности, таили волнение, что душило его невидимыми руками дэвов и скребло горло при глубоком вдохе. Багровый плащ деда потянулся за Низамом, накрыв ступени, убранные ковром, и столкнул с подлокотника кубок. В наступившем молчании гостей по полу расплылось красное пятно, только вина, а не крови Виваны, о которой они просили уже милостиво, склоняя спины:       — Владыка, пусть Вивану судят. Он убил наших близких! Они не были причастны к его делам, он оговорил их. Позволь, светлейший, услышать свидетелей.       — За то, что он выдал клеветников, я не могу его осудить, — разочаровал Низам вельмож. — Это не снимает с них вины: их сплетни внесли в царство смуту. Вивана послужил своему царю, а за то, что сам участвовал в заговоре, он будет наказан.       — Это он подговаривал нас, мы ни в чем не виновны перед тобой!       — Если подговаривал, вы, как верные люди царя, должны были сразу выдать его, — выйдя из толпы, осадил ее Сардар. Он подал знак страже, приказав связать Вивану. — А вы даже не препятствовали ему.       — Когда поймали ваших близких, вы уверяли, что за ними нет вины, — Низам взирал поверх царедворцев с последней ступени, на которой стоял. — Вы жаловались на мой суд, ибо в нем я был единственным судьей и полагался на Вивану, свидетеля интриг, и на собственные наблюдения за осужденными. А теперь вы сами во всем сознались. Сколько признаний я услышал, как много страха было в ваших глазах! Значит, вам есть что скрывать, верно? Вижу, что я прав. С этого дня вы все виновны для меня. Свою честность вам предстоит доказать так, как ее доказывал Хумшшат: каждый, кто надеется очистить свое имя от позора, должен привести на суд четырех независимых свидетелей. Не родственников, не ваших рабочих, не рабов. И не кого-либо из вас. Суд возглавит Артабаз. А если хоть один свидетель не найдется, — с рычанием в груди Низам сошел с тронного возвышения, заставив знать с опаской отступить, — вы пройдете испытание огнем.