П р е д ы с т о р и я [Низам]
В славных краях Парсы кипарис влюблен в орлицу, а орлица — в кипарис.
В Персии то и дело вспыхивали восстания с тех пор, как Низам занял трон и разбил мидийцев. Покоренные народы полагали, что царская власть слаба, что юный владыка, лишенный жизненного опыта, станет для них легкой добычей, а раздоры его судий и полководцев, притязающих на главенство в совете, омоют кровью все, чего ни коснутся. Шараман не вспомнил бы и половины тех потрясений. Его смутная память вытряхивала из себя измену за изменой и битву за битвой, когда он задабривал ее отменным вином. Но мятеж в Арбеле отпечатался в его голове так же ясно, как победа над Аманом и негласный порядок, по которому первенство в свите царя всегда принадлежало Оху. В начале весны брату исполнилось двадцать лет. Он возмужал и целиком завершил воинское обучение, что, конечно, мешало Низаму проводить грани дозволенного, которые не допускали бы Шарамана к заботам государства в силу возраста неразумного и неподготовленного. Но наставник настоятельно советовал, чтобы принц учился искусству правления, будучи верной опорой Низаму. Спорить с Охом, на чье мнение они всегда полагались, Низам не стал, но в душе советом пренебрег. В Персидской державе может торжествовать лишь власть царя царей, и иной благие боги не приемлют. — Брат! Одернув полог, Шараман неуклюже ввалился в шатер и вытер мокрые кожаные сапоги о раскинутый у входа ковер. Веки под толстой черной подводкой чуть заметно дрогнули на его приход, брови напряглись, но, не отрываясь от клочка пергамента, Низам продолжал чтение. — Ох сказал, что я должен быть здесь. Харбона принес тебе письмо, — в застенчивом поклоне Шараман нечаянно оросил стол Низама дождевыми каплями со своей войлочной шапки. — Если позволишь, я бы тоже хотел прочесть его. Оно из Арбела?.. Равнодушно дождавшись, когда непутевый братец вытрет влагу со столешницы, Низам отложил пергамент, но ответом его не удостоил. Холодные глаза впились в Шарамана и сковали его тело, будто зимняя стужа. По горлу скатился комок неозвученных слов, и он замер в стойке, сминая у живота пальцы рук в надежде на благосклонность. Сколько наставник ни прикладывал усилий, а боевой дух Шараману привить не удалось. Не повлияли тренировки и военные походы, что должны были закалить брата, и не выручала врожденная гордость, которую Низам целиком присвоил себе, помножив на опытность и гнев. Сознавала ли мать, что из Шарамана выйдет недостойный наследник их рода, Низаму неизвестно, однако какой позор для львицы вырастить безвольную пугливую овцу. — У тебя конечности отнялись? Брат укололся о насмешку в голосе Низама и покачал головой, снова разбросав по ковру жемчужины зимнего дождя. — О нет, я… — Тогда бери письмо и читай. Низам откинулся на спинку позолоченного кресла, прислушиваясь к ненасытным завываниям ветра, что налетал на стенки царского шатра. Звуки военного лагеря разносились по всему становищу от края до края — налетевший дождь заставил солдат и обозных слуг попотеть, хотя они готовились к тому, что лютая пора в области Арбела будет к ним сурова. Изредка выпадал тающий снег, как на нагорьях родной Парсы, но в основном жаркое небо дышало прохладой и время от времени просыпало серую морось. — Тут сказано, что Багапас убил своего брата. Об Интаферне и Рахшанде ничего… — дочитал Шараман и ошеломленно воскликнул: — Убил брата! Багапас лишился разума. Теритухм был его преданным союзником, возможно, единственным истинным другом. — Это неважно. Чем меньше у Багапаса останется верных псов, тем проще будет его схватить. Шараман, — надавил Низам тоном, заставив посмотреть на себя, — успокойся. Багапас поднял меч на отца с сестрой. Думаешь, безбожника сдержат братские узы? — Князя Интеферна он не любит и во всем идет поперек ему. Рахшанду сестрой не считает. Но брата… Теритухма он любил. И заподозрил в нем недруга… из-за одной неосторожной фразы! Снова пробегая взглядом письмена, Шараман опустился на скамью, видимо, надеясь вычитать в нем не жестокую правду, а осуществление своих грез. Письмо, нацарапанное их лазутчиком, должно поведать ему о добровольном сложении оружия Багапасом, а не о том, как мятежники захватывали все больше земель. В Вавилонии их беспощадно покарал князь Устига — в последнем письме Низаму Артабаз очень хвалил своего одаренного ученика. Беспутство Багапаса поделило их с Интаферном на врагов. Поганый изменник не освобождал князя из темницы, как мечталось Шараману, а занял Арбел и возмутил Ассирию, ожидая царское войско. Низам с Охом рассчитывали отбить город до того, как Интаферна обезглавят или заморят голодом по приказу сына. Но неясной оставалась и судьба Рахшанды: лазутчик сообщал, что она загадочно исчезла, ускользнув от Багапаса подобно кошке. — Это мерзко, — пропустил вздох Шараман со своего сиденья, темного от дождевой влаги, — убить брата, не дав ему объясниться… Багапас должен был допросить Теритухма и свидетелей или, наконец, устроить ему испытание жаром. Пылающий Атар не позволит скрыть истину и обнаружит лжеца. Ведь так, брат? Багапас — сущий дэв! Кто он такой, чтобы устанавливать истину, которую лишь Атар мог определить? Сочувствие Низама уж точно не принадлежало Теритухму. Бунтарь, предавший царя и покусившийся на жизни отца и сестры, все равно нашел бы свою смерть. Если не меч Багапаса, так высшая справедливость выдрала бы его гнилую душу из тела и бросила на суд Митры, приступи он к испытанию жаром. Огнем на суде проверяли в крайнем случае, в конце, когда все стороны выслушаны и преступнику могло быть предложено выпить зелье саокант. В более серьезных разбирательствах обвиняемые проходили через огонь или им на грудь выливали раскаленный металл, и, умерев, они считались виновными. — Помнишь, как ты ослепил змеят? Обуреваемый чувством несправедливости, Шараман все не находил покоя и по крупицам отнимал у Низама терпение. Упоминание мидийских братьев родило внутри колющую тесноту и горький гнев — шепот прошлого очень проникновенно говорил с душой, волнуя ее разнообразными помыслами. — Почему ты об этом заговорил? — Потому что ты дал им шанс! — искренне воскликнул брат. — Они находились во власти темных сил, и, если бы их истина была равна истине Аше, они бы выжили после казни. Митра защитил бы их. Низам согласно покивал со смесью облегчения и тревоги. Мидийцев Шараман не жалел — он мог упрекать их в судьбе, постигшей их, осуждать ее, как научала мать, проклинать, высмеивать, замалчивать, но не приведи боги — разделить. Ох не допустил бы этого. Он, как опора, на плечах которого держался мир их семьи. И пока от брата и его доброжелателей не исходила угроза смуты, Низам не предпринимал ответных мер, не вредил ему, даже не упоминал при нем мидийцев по просьбе Оха. В обмен на его обещание наставник нес ответ за ошибки принца, изгоняя всякий раздор из царского дома и их дружбы с Низамом. Обманчивой и не имеющей смысла, но той, что Шараман наивно принимал за настоящую. — Я одного боюсь, — признался он, обеспокоенно поведя плечами. — Вдруг мы не застанем Интаферна живым? Багапас так озверел, что стал способен на все, он ничем не лучше змия Амана. Эта война так похожа на ту… Мало того, что мидийцы поселились в моих ночных кошмарах, теперь Багапас нас предал. Я говорил с военачальниками. Кто-то считает, что нам не хватает войска. У нас сильная конница, сказали, но мало колесниц и пеших солдат. Битвы истощили нашу армию. Глядя на Шарамана, Низам в который раз подметил, как сильно тот напоминал ему принца Дайукку. Глаза братьев горели не темным, как у Низама, а отцовским зеленым светом, который будто бы разрывал и без того немалое расстояние между ними невидимой пропастью. И так же как Шараман, миденыш смотрел на Низама беспомощно и обреченно, когда их поставили напротив друг друга, решая, какой наследник достоин занять трон. От мысли о Дайукку прилив смеха залег на губах Низама резким изгибом ухмылки. Обратив ее в дружелюбную улыбку, он со снисхождением заверил: — О воинах можешь не беспокоиться, Ох передал мне сомнения советников. Я вызвал князя Устигу. Когда он с войском прибудет сюда, мы двинемся на Арбел. Шарамана отяготило недолгое, но унылое молчание, что едва скрадывало в нем смятение. Он вернул пергамент на стол и запнулся на полушаге к выходу. За поясным поклоном подкрался очередной глупый вопрос: — Как думаешь, может, мне обсудить это с Охом? Я не хочу отнимать у тебя время, но я еще так мало смыслю в военной стратегии. Полководцы не дают мне точные ответы: одни полны решимости, а другие остерегаются необдуманных действий. Да и от моего присутствия на советах никакого толка, потому что мне нечего предложить. — Не стоит отвлекать Оха, — запрет Низама надломил слабую волю брата, отчего тот неуверенно потоптался на месте. — Из-за возросших обязанностей хазарапатиша он очень устает. К тому же, Шараман, ты учишься, и твои ошибки и неопытность неизбежны, как и страх допустить их. — Наверное, ты прав… — Кажется, военные дела тебя утомили. Тебе бы отдохнуть, выпить вина, расслабиться. Пригласи к себе Виталу или Статиру. Они наверняка соскучились по тебе. Шараман не откажется, ни разу не отказывался, даже помня, что учитель сердился, когда его мозг туманило вино, а сердце погрязало в празднестве, иной раз длившемся до нескольких недель. Во власти хмеля и объятиях жены или эллинской наложницы лишние думы о Багапасе покинут брата так же, как он спешил покинуть шатер Низама. — Да благословит тебя Ахура-Мазда, брат, — повеселел Шараман. — Если бы не ты, не знать мне покоя. Обещаю, что в этом походе ты сможешь мной гордиться. Я постараюсь быть полезным вам с Охом. Ткань защитного полога опустилась за Шараманом, закрывая вход. Быстрые шаги брата смыло тяжелыми всплесками луж, и Низам сразу потянулся к пергаменту из Арбела. Забирая его у ангара Виваны, он ждал хороших новостей о Рахшанде, но на раскаленных строках об убийстве Теритухма тающая надежда испарилась в один миг. «…сообщников держит в страхе и подчинении, а младшего брата Теритухма пригвоздил к столбу и повесил в назидание им…» — гласило послание из Арбела. Все мысленные силы Низам бросил на убеждение, что пока рано искать княжну среди мертвых. Словно успокаивая, тонкое знание людей подсказывало, что Багапас не расправится с последними членами своей семьи, не дерзнет. Он будет добиваться выгодных условий в обмен на отца и сестру, и Низам не постоит за ценой. Каждое его решение, деяние и вздох будут принадлежать одной заветной цели, известной мятежникам: спасти близких. Князь Интаферн дорог ему наравне с Охом. И то, что Рахшанда предназначена царю в невесты, ветер сплетен разнес по Вавилонии еще летом. Ветра же месяца ашийадйа завывали сильнее и яростнее, унося эту весть дальше, на север… Они провели помолвку в Персеполе, в тесном семейном кругу. Скромная церемония не походила на пышное празднество с множеством гостей, которое когда-то устраивала мать. Она подошла к выбору первой жены Низама с хитрым расчетом и, будь сейчас жива, не преминула бы упрекнуть его за то, что избрал Рахшанду. Непокорную ей, смелую и отчаянную Рахшанду. Царицу, а не бессловесную питомицу Вашти — все, что делала его первая жена, она делала, как рабыня, сливаясь с тенью матери, и в свой последний миг оставалась рабыней. — В славных краях Парсы кипарис влюблен в орлицу, а орлица — в кипарис, — Ох, его свидетель в день помолвки, отсалютовал золотым кубком и поздравил Интаферна, как отец отца. Низам посмотрел на свою прелестную орлицу, облаченную в праздничные алые одеяния, и ее нежный взгляд задержал в плену его глаза. Край улыбки сверкнул лучиком Митры. Он накрыл рукой смуглую девичью ладонь, будто вкладывая в нее свое сердце, которое со всем жаром любви посвящал Рахшанде. Ведь она была той, кого называют дочерями победоносного Веретрагны — девой с острым умом и неукротимым духом, столь необходимыми в управлении царством. Она была воительницей, а, кроме Рахшанды, из жен, приближенных к нему, Низам уважал только Пармис и погибшую Индабаму. Видят боги — она и была Индабамой. — Да пребудет над вами покровительство Ахура-Мазды, господин! Пусть вашу с Рахшандой жизнь наполнит благость и озарит его свет, — пожелания Пармис звучали материнским благословением, но Низам уже не вникал в то, о чем говорили приближенные. Он забыл обо всем и обо всех, лаская взглядом лицо и манящие губы Рахшанды, что напитало алое вино, покуда не выпитое им досуха. — Наконец, Персия обретет достойную царицу, — поддержала подругу Артунис. Она устроилась на диване между Охом и Пармис, представляя вместе с родителями сторону жениха. От Рахшанды выступал Интаферн. Ее братьев при дворе не жаловали. Родной матери, которая благословила бы княжну за пиршественным столом, она не имела, а отец, дважды овдовевший, никого больше не хотел видеть своей супругой. — Хвала всеведущему за то, что он подарил нам этот праздник. Мне казалось, что я внуков буду скорее нянчить, чем брат найдет себе невесту по нраву, — весело вылетело у Шарамана. — Иногда невесты находят тебя сами, господин, — Статира пригубила финиковое вино. — Они проникают в сердца своих избранников и становятся им хорошими женами. Хорошая жена и впредь умело повелевает мужем, подчиняясь ему. — Тогда принцу Шараману не о чем беспокоиться: у него очень хорошая жена, — не осталась в долгу Рахшанда и заразила всех звонким смехом. Статира вымучила угодливую улыбку, а из-за спины Шарамана высунулся грубый профиль Виталы с мстительной ухмылкой. Наложница брата сидела в отдалении от их стола на шелковой подушке и поигрывала пояском персидского платья с широкими рукавами. Ей выделили место рядом с прислугой, где и полагалось находиться рабам, но в такие мгновения общая нелюбовь к Статире делала эллинку ближе к царской семье. Пеструю картину помолвки вдруг унесло пощечиной ветра. На порог шатра ступил закутанный в шерстяную куртку Ох и, правильно истолковав каменный взгляд Низама, что застыл на пергаменте из Арбела, уже не ждал добрых вестей. Их не ждали вплоть до прибытия Устиги с пешим и конным войском. Встречал молодого военачальника Ох. Низам видел, как они переговаривались, пока поднимались к нему на вершину холма, поглубже запахнул плащ, заслоняясь от промозглого воздуха, и обменялся взглядами с князем Сардаром. Тот предложил вернуться вниз и погреться у очага, но Низам отказался, продолжая военный совет, что собрали за чертой лагеря. Отсюда он мог рассмотреть все: скопища шатров и уцелевших в боях солдат, реющие знамена с золотым орлом, а, главное, место, на которое указывал Сардар, считая, что вражеские отряды саков скрывались там. — За теми склонами их конница. Нашим лазутчикам удалось подобраться поближе: они говорят, что лагерь хорошо охраняется. Саки перекрыли главную тропу в Арбел. Есть другая, через ущелье, по которому передвигается Вивана, но, по его мнению, армия с обозом там не пройдет. Суровые брови Сардара сжимало напряженное раздумье, и, когда князь становился к Низаму в профиль, широко и увлеченно жестикулируя, то как никто из сыновей Артабаза походил на своего отца. Вельможи прочили его на место царского судьи после почтенного старика, однако жесткой хватке и расчетливому уму Сардара нашлось лучшее применение в войске. — С конницей Устиги, государь, можно надеяться на победу. Если не возражаешь, я осмелюсь предложить уловку, что мы использовали против мидийцев под Экбатанами. Что скажешь? — красное, обветренное лицо князя оживилось блеском ожидания. — Ты начальник конницы, ты мне и ответь, будет ли этот маневр действенен против саков. В войне они искуснее мидийцев. На твою хитрость они изобретут десяток подлостей, и мы понесем огромные потери. Низам повернулся спиной к князю и другим советникам, обдумывая его замысел. Вдалеке, где линии гор разламывали горизонт, укрылся их враг, заняв важнейшую царскую дорогу, что соединяла Арбел с крупными деловыми городами. Маневр, о котором говорил Сардар, в свое время, не разрушая, сокрушил все семь стен Экбатан: его жители сдались без боя, когда узнали о пленении брата Амана, Фраорта. Саки не строили постоянных поселений, не стояли насмерть за свои дома, как честные земледельцы, а потому и в битвах их всегда вели дэвы, толкая на коварство. — Что затихли? — подстегнул Низам вельмож. — Вам нечего мне предложить? — Господин, — за возможность высказаться ухватился ангар Вивана. В редких случаях, когда его приглашали на совет, он поддерживал идеи Шарамана, хотя вряд ли брат догадывался о готовности Виваны во всем ему помогать. Взяв в супруги Статиру, Шараман оказался окружен верными друзьями среди ее родичей. Со злости на них у Сардара как-то раз вырвалось: «Лишь бы Вивана не стал сподвижником принца и не подбил его на мятеж. Когда ты передарил Статиру господину Шараману, государь, Вивана полгода разговаривал с нами сквозь зубы. А что, Ох? По-твоему, я не прав? Их по сей день гложет, что Статира не стала царицей!» В чувствах Низама сквозила та же неприязнь к роду Статиры, но он скрыл ее за невозмутимостью быка-шеду, словно и не при нем наставник осуждающе вскинул руку и с беспокойством на него покосился. Вивану Низам держал подальше от себя и государственных дел. Но совет того, кто превосходно знал ассирийскую местность, мог пригодиться, и он выслушал ангара. Речь потекла быстро и напыщенно, точно выученная: — Сардар верно говорит, мой царь: в том ущелье войско пройти не сможет. Даже я сильно рискую, проезжая по нему. Дорога там узкая и завалена камнями. Иногда прибегают стаи волков — они свирепы, как Индра, я как-то наткнулся на обглоданный человеческий труп. Вывернув руки за спину и не отвечая, Низам обводил прищуренными глазами острые горные гребни, что рассекали серое небо, как податливую плоть. Ущелье находилось в дне перехода отсюда, однако он ни разу его не посещал. Сардар уверял, что сражение с саками неизбежно — они изгонят и пленят кочевников. Но следом их армию ждало крупное сражение с основным войском Багапаса у Арбела, а на севере, в Армине, персидская земля сокрушалась в долгих судорогах народного бунта. Арминский сатрап вступил в тайное соглашение с Багапасом. Если бы их конница прошла через ущелье, они бы ударили сакам в тыл, настигнув их мгновенно, врасплох. — А как же в ущелье приходит соглядатай и с ним ничего не случается? — вспомнил Низам, усомнившись в правдивости Виваны. — Пастух? Он ждет меня на том конце. В последнее время я его не вижу: он оставляет письма между камнями, а я их забираю. Наверное, в Арбеле начали что-то подозревать. Господин, необязательно вступать с кочевниками в сражение… — Отправим к ним посла, — поддакнул следующий советник. — У принца Шарамана, — громче сказал Вивана, — есть разумное предложение: мы заплатим их вождю больше обещанного Багапасом, и они перейдут на нашу сторону. Вызванные на обсуждение, на спор, что закипел и больнее всего ошпарил Вивану и Сардара, под разящим взглядом Низама благородные мужи стали никем и ничем. Их смирило временное затишье, а между тем снизу донеслись грузные шаги Оха с Устигой, что подошли к склону холма. Вивана пригладил пышные усы, по которым лезла редкая седина, и опустил бритый подбородок. Слева от него Шараман сиял благодарностью к ангару за признание его идеи с подкупом. Сам брат додумался или ему подсказали, но без кувшина отменного вина явно не обошлось. Его присутствие окутано вязкой пряностью благовоний — она скрывала винный запах, а под глазами расплывались тени с синим отечным отливом, ставшим темнее, чем у Низама от хвори. На рассвете Шарамана еле пробудили евнухи. Сколько уже брат стоял сатрапом над Мидией? Кажется, с шестнадцати лет, когда меньше пил и не противился надзору Оха, а мать, бережно стряхивая с Шарамана детское оперение, добивалась его назначения в Экбатаны. Теперь не верилось, что Низам согласился доверить Шараману казну богатой провинции, снабжение и размещение сторожевых полков и подготовку бойцов. Вдобавок брату, как главе сатрапии, надлежало разбирать судебные дела, в которых, однако, тот преуспевал. — Шараман, — Низам заговорил с братом, который не понимал вещей, очевидных каждому, кто усвоил уроки прошлого, — ты за золото надеешься заручишься поддержкой саков? — Нет, — растерялся Шараман, а Вивана сцепил от досады зубы. — То есть, — запнулся брат, — я думаю, нам останется или биться с ними, или откупиться дарами... — Северянам нужна земля и вода — доля в союзе, в который ты их привлечешь, а не жалкие подачки, — отрезал Низам, и вид у брата стал совсем беспомощный. — Мой принц, нельзя допустить, чтобы саки хозяйничали на нашей земле. Из друзей они обратятся в захватчиков, — благосклонно, но веско добавил Сардар. — Когда они воевали за Ассирию, то, как саранча, опустошали все страны, над которыми властвовали. — Государь! Отдуваясь на ходу, на холм взошел Ох — в недавней стычке с отрядом кочевников он повредил ногу, но от отдыха настойчиво отказывался. В Низаме с щемящим сознанием отзывалось то, как наставник, который молился за них перед престолом Ахура-Мазды, сам был вынужден искать заступничества у мага перед великими богами. В шатре Мазара для Оха готовились отвары и заживляющие мази, что притупляли боль. Одного лекарское искусство не могло изменить — вернуть ловкость в бою и несокрушимость сил, что с годами покидали наставника все быстрее, и этим пользовался враг. — Устига просит его принять, государь. Солнце играло в хрустале курчавых седых волос Оха. Прихрамывая, он поднялся выше, пока князь ждал за ним, на некотором расстоянии, а бессмертные в золотых нагрудниках стерегли проход, скрестив копья. — Зови, — разрешил Низам, расправив замлевшие плечи. — Интересно, что нам поведает герой Вавилонии. Хочу поздравить его с победой. — Устига! — окликнул молодого князя Ох и пригласил на поклон к царю.*******
Поздним вечером в царском шатре необычайно людно и тесно. Низам срочно созвал к себе всех советников и старших слуг, и места стало еще меньше, когда между князей, расталкивая их своим брюхом, втиснулся Харбона. Накрытый волной неодобрения, евнух подобрал грязные полы туники, подвинул стоявшего перед собой Устигу и с глубоким поклоном прорвался к золотому креслу Низама. — Господин! Все так, как докладывали разведчики, телега и правда одна! Я видел издали: она запряжена одной лошадью, а кроме возницы никого нет. Наши всадники выехали ему навстречу. Дозволишь впустить его, мудрейший? Кто бы мог представить, что на следующий день ничем незащищенная телега поднимет в лагере переполох, и лучшие воины царя, бессмертные, возьмутся за луки, акинаки и копья, готовясь к обороне. Телега медленно катила со стороны кочевников по царской дороге и при закате солнца свернула с нее в направлении царского стана. — Что задумали эти дэвопоклонники... — ворчал Сардар, пряча зевок. В пример солдатам он сразу облачился в чешуйчатый нагрудник, в руке нес бронзовый шлем, а его оруженосец и подчиненные воеводы ждали приказ снаружи. — Если царь согласится со мной, я предлагаю убить возницу. Его нарочно заслали к нам, — сообразил Устига. — Он соглядатай. В разговоре у князя мелко дрожала нижняя челюсть — на ней от подбородка до правого виска, прикрытого прядью рыжеватых волос, врезался глубокий шрам от топора. Подозрения Устиги многим показались справедливыми. Ох, сидя на скамье, дважды качнул головой в войлочной тиаре. В углу шатра Вивана склонился над кедровым столом, по-хозяйски уперев ладони в столешницу и шевельнув усами. — Да, — с наглым вызовом раздался его голос, будто он, поганец, объявлял царскую волю, — наверняка его послали саки, иначе он бы не выжил на царской дороге. Они никому не дают проехать по ней, а хуже всех приходится караванщикам, на которых саки налетают, как стаи волков. — А ты что скажешь, Хумшшат? Низам отыскал глазами эламита, которого заслоняло круглое туловище Харбоны. Судя по луку, наброшенному на плечо, и заплетенной для боя черной косе знатный воин из Суз явно разделял воинственный настрой Сардара и недоверие приятеля Устиги. В Вавилонии молодой князь поручал ему командование эламскими лучниками, но сейчас Низам спрашивал Хумшшата не как опытного бойца, а как свои глаза и уши, что изобличали предателей и выносили на его суд сплетни и тайные соглашения недругов. С родичей Статиры эламит не спускал глаз, а они, если и замышляли против Низама, ни в чем не давали себя уличить. — Мой царь, я соглашусь с Устигой, — без промедления сказал Хумшшат. — Схватим и допросим возницу. Если с добром пожаловал к нам, боги откроют его чистые помыслы и ему нечего бояться. Когда они вышли к телеге, которую сопровождали трое всадников, возница, спустившись, радостно приветствовал воинов, молил о встрече с царем и падал им в ноги, расшибая лоб о землю. Он напоминал счастливого безумца, впервые узревшего бесконечный свет Дома Песни после беспроглядной тьмы ада. Толпа солдат росла, загремел гул, багровые огни факелов вспыхнули в лезвиях мечей и наконечников копий. От света вечерний сумрак вокруг стал совсем черным, а голова возницы со всклоченной бородой и лохмотья его одежды — рыжими. Свита Низама потрясенно уставилась на него, встав на некотором расстоянии от телеги, а Вивана воскликнул: — Пастух? Тот повернулся, протягивая исхудалые руки к Низаму: — Владыка! Хвала небесам! Хвала покровителю Энлилю, услышавшему мои слезы! Мы добрались до вас. Я — Гигай, господин, Гигай. Ты помнишь? Слуга моего господина Интаферна и госпожи Рахшанды. Я передавал твоему ангару письма из Арбела. Возница начал срывать с лица накладную бороду, но запутался в тесемках. Он оттолкнулся от ближайшего валуна и поднялся с хрипом загнанной лошади. — Что у тебя в телеге? — спросил Ох, и они с Низамом подошли к ней. — О! — вскрикнул евнух, все же избавившись от бороды: он порвал ее в клочья и запрыгнул обратно на телегу, в которой Низам обнаружил толстый глиняный горшок и объемистый мешок из льна. Мешок зашевелился, и иглы страха впились в спину и грудь Низама. Но вместо того чтобы отпрянуть, как Ох и князья, воззвавшие к богам, он оттянул край полотнища. На него высыпалась солома, которая тут же прицепилась к рукавам сарапи, а Гигай, помогая, тащил мешок за обратный конец. Перебирая его содержимое, Низам нащупал что-то плотное и шерстяное, потянул на себя, и внезапно его захлестнул пожар зимних, блестящих глаз. Стряхнув с Рахшанды пучки соломы, он оцепенел. Она, растрепанная, с косой, спрятанной под верблюжью накидку, бросила перед собой кинжал, что хранился при ней, и улыбнулась ему: — Живи вечно, царь царей! Мы бежали из Арбела. — О нет, мы чуть не погибли, госпожа! — взвился Гигай. — Если бы те варвары решили заглянуть в мешок, нас бы ничто не спасло. Они бы нашли в нем не труп Теритухма, а тебя и изжарили бы нас живьем! Принесли бы в жертву, как барашков! — перепуганный евнух жестом показал, как сворачивает шею агнцу. — Из моего черепа сделали бы ритон, а тебя бросили бы в яму на съедение злым духам! — Не будь трусом, Гигай! — упрекнула Рахшанда. — Мы выжили, хватит вспоминать о плохом. Если бы не я, ты сидел бы в подвале до рождения Саошьянта. — Госпожа, когда нас окружили эти лохматые зверюги, я от ужаса его сам едва не родил! — обиделся евнух. — У меня несносный слуга. Шепот Рахшанды прерывался разом от гнева и от слез страха, которые она всеми силами старалась удержать при князьях. Ее трясло, поэтому, не теряя времени, Низам притянул любимую к себе и спустил на землю. Он ощутил, как она шумно, с плачем выдохнула ему в шею и то, как сердце сгорело в горячем восторге против бешено колотящегося ее. Великие боги, которых он возблагодарил в этот вожделенный миг, вернули ему Рахшанду живой и невредимой. — Теперь все хорошо, — ласково утешил княжну Низам, убрав с ее лба соломинку, — не бойся. Кочевники тебе не грозят, я рядом. — Госпожа, как вам удалось выбраться? Что в горшке? — приблизился Сардар. Вся свита Низама, снедаемая любопытством, потянулась за начальником конницы, забрасывая княжну расспросами. — Там голова Теритухма, — шмыгнула носом Рахшанда, выдержала испытывающий взгляд Низама и добавила: — Дар тебе от Багапаса. Трое слуг поставили горшок с головой перед Низамом и отвязали крышку, сколоченную из грубых досок. Ночную мглу затопило невыносимое зловоние, два раскрытых глаза масляно сверкнули на дне сосуда, и Ох, морщась, сказал унести его. — Какая щедрость, — сухая насмешка Низама пронзила советников глубже взгляда мертвеца. — Я обязательно передам Багапасу свой ответ. — Этот поганый мясник, владыка, — вклинился Гигай, — отрубил трупу Теритухма голову и велел мне отвезти сюда вместе с телом. Он говорит, князя Интаферна постигнет участь хуже, если царь не сложит оружие. По требованию Багапаса кочевники пропустили меня, но я так боялся угодить в их лапы! Боялся, что наша уловка раскроется. Госпожа забралась в мешок вместо тела брата, а эти варвары — ух! — глазели на нашу телегу точь-в-точь как стервятники! — Как ты выжила во дворце? О тебе в письмах ничего не было, — спросил княжну Низам. — Я запретила Гигаю писать о себе, господин. Если бы мое письмо перехватили, то брат узнал бы, где я. Гигай надевал накладную бороду, притворялся солдатом и выполнял поручения Багапаса. А я переоделась слугой, оборачивала лицо капюшоном и выносила из архива и покоев отца рабочие таблички. Все документы о наших поместьях, налогах, торговых сделках и личные записи отца в мешке, — с печалью показала на него Рахшанда. — Отец сдался Багапасу, чтобы дать нам шанс скрыться. На ночь княжну разместили в царском шатре — она приняла ванну с благовониями и переоделась в чистое платье и штаны из одеяний знатных жен, что следовали за своими мужьями в поход. Супруга Оха осталась в гарнизоне Суз, где находилось их войско в конце лета, усмиряя местный бунт, поэтому своими вещами с Рахшандой охотно поделилась жена Сардара. Ее слуга передал наряды Харбоне, а на утро пригласил царскую невесту в гости. Подойдя к своему шатру, Низам услышал, как уже привычно и миролюбиво переругивались Рахшанда и Гигай. С появлением царя внутри все замерло. А потом евнухи продолжили расставлять на круглом столе серебряные блюда с яствами и налили в кубок кипяченую воду, которую Рахшанда залпом выпила. В подземельях Арбела она питалась всем, что удавалось унести с кухни — слуг кормили сносно, но из-за стражников Багапаса выбраться наверх получалось не всегда. Для табличек, извлеченных из мешка, Харбона выделил отдельный сундук, стоявший у рабочего стола Низама. Гигай раскладывал на диване постель: набросил львиную шкуру, поверх нее покрывала и подушки. На подлокотник опирался старый персидский лук с концами в виде утиных голов: дед Рахшанды сделал его своими руками. Лук нашли здесь же, в мешке. Гигай извлек из-за пазухи глиняную статуэтку Энлиля и с позволения Низама поставил бога на подставку у светильника. Теплая молитва евнуха согрела покой шатра, и без того душный благодаря очагу. — Когда-нибудь Гигай перестанет опекать меня, — стыдливо произнесла Рахшанда, зачерпнув из тарелки горошки очищенного граната. — Прости, государь, что доставили тебе неприятности нашими спорами. Он обычно очень покладистый. Низам подсел к ней на диван, вспомнив, как еще утром Ох кротко, насколько позволял сан правой руки царя, отчитывал его за то, что он мало ест. Персы не воздерживались от пищи, как евреи, поучал наставник, это не входило в их религиозные обязанности. Но Низам отказывался от завтраков или ужинов просто потому, что не испытывал голода. — Не смущайся, — ободрил он Рахшанду. — Я хоть и царь, но Ох находит тысячи причин за что меня отругать. — Как эту, — она прислонила ладонь к его груди и, будь шерсть сарапи тоньше, нащупала бы шрам. Парфянская стрела пробила нагрудник, но вошла неглубоко. — Я помню, Ох тогда страшно испугался за тебя. — Ты разве была в том походе? Хотя, пожалуй, да… — Как обидно! — надула губы Рахшанда, закинув в рот алый горошек. — И как царю царей не стыдно забывать, была в том походе его невеста или нет, — и Низам не избежал дурашливого тычка в бок. — Конечно же, маленькая княжна с дедовым луком нечета обольстительным наложницам, — и за лукавую улыбку от легкого тычка не увернулась уже Рахшанда. Однако он не стал упоминать, что вечные пленницы гарема понапрасну мечтали о сильных мужских ласках, на которые изнуренный недугом, беспрерывными войнами и делами царства государь был неспособен. Женская половина дворца подолгу ждала царя, но, может, дождется его сына, который будет чаще навещать ее. — Рахшанда, ты знаешь что-нибудь об отце? Как он? Как с ним обращаются? — Нет, государь, но я очень переживаю за него. Слава Ахура-Мазде, он еще жив. Будь это не так, Багапас пировал бы дни и ночи с его головой на пике. Но я знаю, что у него сорвались переговоры с армянскими послами. Они не доверяют сакам, думают, что те нанесут им удар в спину. Что мы будем делать? — Я уже придумал. Низам упер локти в колени и сцепил ладони, не обращая внимание на поклоны уходящих слуг. Воспрянув от тоски по отцу, Рахшанда засияла всей прелестью расцветшей розы, пытливым зимним огнем в глазах и чувствами, что рождались прямо из него. Не перебивая, она с надеждой дослушала Низама: — Я в Армину пошлю надежного человека. Он передаст мое предупреждение армянскому сатрапу о том, что Багапас его предал и собирает войско кочевников на Армину. Если хотя бы половина рассудка твоего брата ясна, он не отдаст кочевникам Ассирию и царскую дорогу. — Но, если он пообещает и не уступит им земли, они сотрут его в пыль. Ты прав. Он откупится от них сатрапией армян, ему придется. Но армяне не потерпят этого, — смекнула княжна, закусывая мясом и фруктами. — В Армину поедет Хумшшат. — Хумшшат справится. — Мой второй посланник, — увлеченно делился мыслями Низам, — поедет к сакам. — И скажет, что с одной стороны их раздавит армянское войско, а с другой — царское! Они задумаются, прежде чем вступать с тобой в бой. С такой мощью им не совладать, а они от природы трусливы и вечно убегают. — Думаю, ты была бы мудрым царем, — похвалил он Рахшанду и всем телом замер в томительно-страшном упоении перед необычайным ясновиденьем ее души. Низам придвинулся к княжне, которая забралась с ногами на диван и накинула сверху одеяло. Она гордо отклонилась назад, откинув влажные волосы и выгибая упругую грудь, что обрисовалась под намокшей материей платья. Завораживая, между ними занялась искрами дышащая жаром страсть. И те сорвались, затухнув, в полутьму шатра, когда Низам ощутил глухую боль в затылке. Словно божественная длань опустилась на череп и резко сдавила его, а мышцы шеи скрутила и растянула, как канаты. — Пора спать, мой воин, — Низам встал с дивана, пересиливая слабость. — Суровый царь укладывает в постель. Издав смущенный смешок, Рахшанда легла на подушки, и ей на лицо свалилось покрывало, брошенное в отместку Низамом. Она дунула в ткань, образовав в той горку, и зашлась счастливым смехом. Вот бы с той же легкостью растворил все их горе этот чудесный грудной смех.*******
Маленькая статная фигура Рахшанды показалась издали. С утра княжна навещала жену Сардара, а теперь выпорхнула из шатра Виталы, догоняя принца Таса и задорно хлопая в ладони. Поймав, закружила вокруг себя, а затем резко подхватила на руки и вернула смеющегося принца матери. Они с Рахшандой не считались подругами, их общение ограничивалось редкими беседами и прогулками, но они ладили, и никакой опасности это знакомство не несло. Бесхитростная и близкая по разумению Шараману, эллинка не сподобится навредить царской невесте. По этой причине Низам никогда не заставал Рахшанду в обществе Статиры или ее родичей: она понимала, насколько рискованно доверять их преувеличенной кротости. Княжна приметила Низама, когда их разделяло меньше полета стрелы, и поспешила расстаться с Виталой. Поправив кинжал за поясом, Рахшанда добежала до поляны, где ее дожидался Низам, и замедлилась, чтобы не всполошить стражу. Мелодичный голос рассек расстояние, словно игра арфы, пробуждая в душе свет рая: — Царь окружен стражниками и меня приучает гулять под присмотром своих «глаз и ушей»? Легкой походкой Рахшанда подошла к нему, соскочив с небольшого камня на зеленую траву, и длинные смольные локоны, завитые на вавилонский манер, прыгнули на ее плечах. Она вела себя игриво и свободно, хотя речь шла о ее безопасности. Низам усмехнулся краем рта и жестом пригласил пройтись по лагерю. Он действительно сказал своим людям незаметно проследить за Рахшандой, но, смотря на это с пониманием, она все же противилась. — Как ты углядела? — Слугам царя стоит быть внимательнее, господин. Но беспокойства излишни, мне не нужна охрана. В конце концов, это я обязана защищать государя, разве нет? Рахшанда тихо улыбалась и покалывала его льдом обведенных сурьмой глаз, в которых нетрудно разглядеть уже известный им ответ. Она во многих отношениях была сыном Интаферна, а не дочерью и действовала, как преданный сын, возложив на себя долг братьев. Бессмысленно надеяться, что Рахшанда даст себе хотя бы на йоту отклониться от воинского духа и позволит ржавчине точить ее меч, и это укрепляло в Низаме уверенность в будущем. — Разумеется, — помолчав, коротко согласился он. — Но?.. — продолжила она, обогнав его и отрезав путь. Излучая живейший интерес, княжна подняла голову и склонила набок, дабы смотреть ему в лицо — ростом она доходила Низаму до плеча, но при этом взгляды их, казалось, находились на одном уровне. Князь Интаферн привил дочери привычку смотреть с гордостью, сверху вниз, как бы ни превосходил ее противник. — Но тебе предстоит принять тяжелую ношу, и я хочу убедиться, что ты осознаешь ее важность. Взяв княжну за талию, Низам притянул ее к себе. Разум стал мрачен и неустанен в поисках лучшего разъяснения его мыслям, но в итоге сдался и замолчал, словно перечеркнутый своевольным изгибом прелестных губ. Опьяняющий запах жасмина на теле Рахшанды вторгался вместе с дыханием в грудь, и, когда она потянула Низама за руки, увлекая за собой, в обход конюшни и хранилищ с запасами корма, он уже сильно хмелел. — Ты говоришь со мной, как отец с наследником, государь, — удивилась Рахшанда. — Пускай забота о царстве обернется чашей горестей, я все равно готова разделить с тобой ее. — Ты права, — переборов искушение чувств, Низам поравнялся с княжной, — я говорю с тобой, как с наследником. Быть может, боги не даруют покой дням их правления, и, если придется, Рахшанда должна уметь выдержать все испытания даже в одиночку. Думая об этом уже не впервые, он тщетно подбирал подходящее выражение для той ноши, которую вскоре возложит на нее. Резкие черты его лица отягчились, и он стал выглядеть стариком с серой кожей и черными, жесткими глазами, какими на людей взирает лишь одна власть во всей ее истязающей силе. Лучи Митры пропитывали синевой вороные волосы, но и та обращалась в пепельную проседь от бремени ноши, что он обязался передать Рахшанде. Этот долг, владычество над огромной и раздираемой бунтами Персидской державой — огненный сарапи, что медленно сжигал заживо того, кто его носил. — Ты и будешь наследницей, — как ни в чем не бывало сказал Низам. — Я хочу, Рахшанда, чтобы ты встала рядом со мной, как союзник, которому я смогу передать дела, и была продолжением моей воли. Видела и слышала то, что мне недоступно, говорила от моего имени тогда, когда я не могу говорить. Выше тебя будет только мой трон. — Но таким правом уже обладает Ох, а выше него может быть царский наследник. — Ты будешь наследовать мне вместе с нашим сыном. Недоумение приглушило блеск ее улыбки. Рахшанда сбавила ход, а растерянность и страх пролились в ее голос: — Мне предстоит стать твоей супругой, государь, чтобы взять власть? Она вскинула дрожащие густые ресницы и, получив утвердительный кивок, сглотнула несуществующий железный осколок. — Почему? Зачем сейчас назначать наследника? Еще и свадебные торжества не состоялись! Я дала клятву хранить твое царство и дом, будучи тебе опорой, но не править вместо тебя. Не может царица занять место царя — это право сына, избранного им. — Я тебя выбрал не чтобы править вместо меня, — Низам отвернулся от слепящего ока Митры, наклонившись к Рахшанде, но она прожигала его тем же пристальным взором, что солнцеликий. Бог наблюдал за тем, как между ним и княжной заключался новый договор. — Пока жив, я властвую. Но царя могут помышлять убить. Он может погибнуть в походе, стать заложником смертельного недуга, не дождавшись взросления наследника. Я должен быть уверен, что оставлю царство в надежных руках — в твоих. — Это не понравится князьям, государь. — Я царствую не с их разрешения, а по милости Ахура-Мазды, как сын богов, поставленный над людьми. Трава редела, сменяясь широкой каменистой тропой, неподвластной зарослям — Низам сошел с невысокого уступа, а Рахшанда замерла наверху, так что теперь они поравнялись, став примерно одного роста. Ее ладонь уперлась в его плечо, стискивая меховую куртку и оставляя на нем оттиск мучительных сомнений. — Не станет царя, и трон к своим рукам приберут советники. Благо, мне помогут Ох и Артабаз, у них влиятельные и честные семьи. А тебе известен хоть один пример, когда бы страной правила женщина? — серьезно спросила Рахшанда. Гибка и догадлива ее мысль, но бессильна поставить Низама в тупик. — Шаммурамат. Рахшанда сморгнула и неразборчиво прошептала какую-то молитву Анахите. Преклонялась она не перед Иштар, покровительницей Арбела, а перед персидской владычицей. И воспитание отец ей дал персидское. Но своей второй родиной Рахшанда считала Вавилонию, откуда происходила ее мать, и предшественницу Ассирию и знала историю этих царств не хуже Низама. — Шаммурамат правила всего пять лет, пока не возмужал принц. Она не возводилась на престол. Вряд ли ей беспрекословно подчинялись, — сопротивление Рахшанды начало слабеть. Подступив ближе, Низам загляделся на нее. В изобилии ее огня, что проливался на него, грея в этот прохладный день, в тревожных всполохах души ему привиделась далекая и грозная Шаммурамат, что держала под своими очами Ассирию, оберегая дом от осмелевших врагов. — Она усмиряла беспокойных мидян и манеев и прославилась как мудрая царица. С ней были вынуждены считаться сановники и воеводы. — Ты можешь выбрать Оха, государь. В нем мудрость небесных владык! А я буду его советницей. — Ты должна учиться править без посредников, — произнес Низам убеждающим тоном. — Ох стареет, Рахшанда. Да хранят его боги, он проживет долго на радость нам. Но, если Ох отлучится на несколько дней или месяцев, государственные решения будут зависеть от тебя. Если я отлучусь, я могу на тебя положиться? — Я справлюсь, — неуверенно обещала Рахшанда, а потом, сбросив с себя боязнь и отрешенность, добавила решительно: — Я не подведу тебя. Только… — она поразительно твердой хваткой сдавила его плечо, — дай слово, что не погибнешь и мы не разлучимся. Ты же не веришь, что можешь скоро умереть? Это просто твое наставление, правда? — Правда, — солгал Низам. Она поверила или постаралась поверить — сейчас проницательный ум стал неверным советчиком, покинув его на распутье суждений. Во всем, что затрагивало его, Низам не мог быть уверен до конца и не давал никаких обещаний. Он жил от приступа до приступа, во время которого чудилось, будто недуг руками дэва затягивал его в темную трещину, что расползалась у Низама перед глазами. По краю этой пропасти он двигался десять лет со дня коронации. Меньше, чем отец и увенчанный славой дед. Но больше, чем ожидал правитель, задыхавшийся от кашля в ожидании лекарей. После разгрома Мидии слухи о его болезни затихли не сразу. Порой они рождались из ниоткуда, в сухой желтой пыли, и проникали в мятежные сердца. Низам вырезал знатных мидийцев, а потом и других сплетников, похоронив с ними молву о своем здоровье. Демон, мучивший его, навсегда сгинул, маг Мазар готовил ему обыкновенные укрепляющие отвары, а царский род сильнее, чем прежде — вот и все, что позволено знать его подданным. Хотя они росли с Рахшандой вместе, ей не говорили, что он болен. Во все праздники их семьи собирались за пиршественным столом, и Низам не давал повода подозревать себя. Его мать, брат и Ох с женой и дочерями располагались по одну сторону от царя, а Артабаз и Интаферн с дочкой по другую. Во все праздники и когда Рахшанда с отцом задерживались в гостях, его мать жаловалась на шум и веселый нрав княжны. — Покоя от нее нет. Ну ты подумай, мой лев, она всех птиц перекричала! Наставники только ею и занимаются. Ты слишком много времени проводишь с Рахшандой. Зачем ты ее пригласил? Точно в силках, металась царица Вашти, донимая его разговорами. Она уж понимала, зачем Рахшанда начала обучение во дворце, почему Интаферн, его сатрап и верный друг, сблизился с их домом, и не упускала из внимания то, как глаза ее сына горели на княжну Арбела. Мать лучше предпочла бы в невестки одну из старших внучек Артабаза, но Низам совершенно не знал их и не интересовался их жизнью. В то время мать готовила на роль главной царской супруги дочь бактрийского сатрапа. Она сделала это, не советуясь с Низамом, не обдумав. Скрепила перед Митрой договор о помолвке с влиятельной семьей на Востоке. Разорвать это соглашение значило навлечь на себя гнев бога солнца, унизить мать, подняв ее клятву на смех, и нажить врага в лице будущего тестя Мнемухана. — Низам, не забудь, что скоро приедет Мнемухан. Ты познакомишься с невестой. Она благородная арийка из бактрийского племени и, по слухам, очень хороша! Ты же сам говорил, что Бактрия — беспокойный край. Нам нужны там сильные союзники, которые будут представлять нашу семью. А род Мнемухана древнее рода Интаферна, — мать защитилась от его недовольства очаровательной улыбкой, которая скисла, когда он иронично хмыкнул: — Невестой, к которой я не питаю доверие и дружбу. А отца ее лицезрю лишь по празднествам. Это будет надежный союз. Сатрапу Мнемухану не сравниться в заслугах с резвым, деятельным и смышленым Интаферном. Низам не сместил бактрийца лишь потому, что тот неплохо вел дела и присоединился к нему в войне с Мидией. — Боги, уговорил! — примирительно воскликнула мать. — Пусть Рахшанда будет второй женой, раз она твоя любимица. Я приму ее как младшую дочь и детей ее не обделю. — Ты предлагаешь мне повторить ошибку отца? Взять первую жену, потому что тебе это угодно, а вторую, потому что люблю. Ты помнишь, как отец посрамил тебя, женившись на мидийке? Годами ты терпела эту женщину и ее родню. Лилась кровь в войне детей от разных жен, а сейчас ты хочешь, чтобы наша семья снова испытала этот позор. Запомни: одно унижение влечет за собой другие. Мать вскочила с кресла, дрожа от нанесенного оскорбления, и вышла из покоев. Перезвон браслетов и бус бросился за ней, долго затихая в коридоре. Свадьба состоялась, и обет, данный матерью Митре, он не нарушил. А через месяц переносчики трупов выносили из дворца Персеполя саркофаг с молодой царицей, который Низам не разрешил захоронить в царской усыпальнице. Его первая жена разбилась на лестнице. Траур по ней не объявили, а тело ее отправили в Бактры к отцу, в наказание за его измену. Мнемухан стал чеканить свою золотую монету, на что обладал правом лишь царский двор, и объявлять решения от имени Низама — казнь миновала бактрийца, но за гордыню боги лишили его и дочери, и поста сатрапа. И царица Вашти, справедливо впав в немилость сына, наконец, утратила влияние во дворце. Они с Рахшандой вышли к отвесному обрыву, дальше которого простирались печальные холмистые долины, что торопились насытиться зимней влагой и опять требовали дождей и снега. Незримыми руками Митра рассеивал по ним золотой туман утра. Он четко прорисовывал смуглый лик княжны, насыщенный жаром солнца, и ее волнистые волосы, когда они пушились, сверкали и вплетались в ветряные порывы темными длинными лентами. Со стороны Арбела наползала лиловая туча. Они встали ближе к краю, а девичий крик пленительно раздался в слухе: — Надвигается гроза, государь! Низам сделал вдох и понял, что не может выдохнуть. Ветер яростно ударял в лицо, вбивая воздух обратно в грудь, и пришлось отвернуться, чтобы дышать ровнее. — Пять лет назад ты разбил лагерь на каспийских землях, там дули подобные ветра. Я сбегала от учителя, пряча от него мечи перед нашей тренировкой, и до темноты охотилась в горах. А как-то раз меня нашел отец. Отвел в шатер и сказал, что настанет срок и я буду царицей Персии. Буду всегда с тобой. Рахшанда обдала его шею горячим и таким же прерывистым дыханием. Смотрела она то на Низама, то на пологие ассирийские склоны, по которым рассыпался жесткий кустарник, и под ее ресницами мерцало отражение мира. В следующий миг там вспыхнула молния, а обрыва достигла волна грозового рокота. — Так я и сидела в том шатре — в одной руке лук, в другой колчан, а в душе радость. Наши семьи, жившие бок о бок, не разделились. О чем еще мечтать! Прикосновение улыбки к кончикам ее губ стерло касание Низама, легкое и нежное. Он провел по краснеющим щекам Рахшанды, отчего она подалась вперед, подставляя лоб для поцелуя. Именно пять лет назад он сказал князю Интаферну, что помолвится с его дочерью, но не раньше, чем она повзрослеет. Тогда от розы в ней были только шипы, а Низам не произносил клятв перед богами задолго до свадебных торжеств, остерегаясь, как бы за время долгого ожидания не пришлось отречься от них под внезапным натиском хвори на смертном одре. Покрыв тенью холмы, туча припорошила его и Рахшанду мокрым снегом. Поеживаясь от ветра, княжна затянула туже шерстяную накидку, перевязав ее концами бедра, и они заторопились назад в лагерь. У самого спуска на дорогу, по которой они добрались до обрыва, Низам остановился и вернул взгляд к долине. — Рахшанда, а ты знаешь то ущелье? Она склонилась к его плечу. — В тех горах? Да, я гуляла там в детстве, ездила верхом. Низам с некоторым изумлением вскинул густые брови. — И отец отпускал тебя? Там волки. — Зимой они приходят на охоту, это верно. По ночам лютые дэвовские ветра доносят их жуткий вой до дворца Арбела. Зимой я не хожу туда, а в летнюю пору, государь, там очень красиво. А что такое? — Вивана утверждает, что ущелье завалено камнями и по нему не проедет конница. — Этому потому, что Вивана — лжец. Такой же, как госпожа Статира, — строго заключила Рахшанда. — Конница может беспрепятственно пройти через то ущелье, если расчистить его от камней. Пастухи водят туда овец и верблюдов. Там есть тропа и прохладный источник. — Ты проведешь нас этой дорогой? — Да, конечно. Ты что-то задумал? — Пойдем! Я объясню.