ÁZӘM

П р е д ы с т о р и я [Низам]

      Мело, мело по всей земле, во все пределы. Снег курился над дворцом плотным седым дымом, поднимаясь к хмурой обители заходящего Митры. Грудь сильнее сдавили обжигающие тиски боли. И на коже неизбежно умирали ледяные следы воющей метели, что непрошено ломилась в душу. Она лишь глухой отзвук его внутреннего голоса, шептавшего нежно и вкрадчиво.       Рахшанда…       Не успели дожди уйти в песчаную землю Арбела, как лютая пора засстелила ее белоснежным покровом и наметала толщи снега на далекие холмы окрестных гор.       Возможно, ему не стоило становиться прямо под открытым потолком и прислоняться к холодной колонне, повинуясь мерзкой привычке на что-нибудь опереться. Но телесная слабость накатила, как всегда избрав самый неподходящий момент, и пришлось замереть, не закончив очередного движения, и отдыхать, чтобы переждать приступ. Тиара, подбитая мехом, меховая куртка и штаны защищали в сильный мороз, не давая замерзнуть. Низам глотал ледяной воздух — становилось легче дышать.       Тонкая улыбка скользнула по его губам и быстро исчезла, будто вьюгой сорванная и украденная. Мысль о возвращении в Персеполь…       О возвращении ли? О владыка мира, сознайся хотя бы себе!       Голос совести шел будто издалека, ясный и четкий, но исторгнутый мглой стылого вечера. Лишь он откроет правду, покуда подданные боязливо молчат, опасаясь вызвать его гнев. В Арбеле запомнили, как тяжелая рука Низама, завладев гибким хлыстом, рассекала кожу до костей. Бил он яростно и беспощадно, сокрушая наглое лицо предателя. Под рукой не оказалось меча, дабы вспороть живот презренного шакала, но тот и без того лежал на земле едва живой после полученных ударов. Впрочем, Багапаса повесили на следующий же день, а тело бросили на растерзание птицам.       Но этого было достаточно, чтобы она прониклась к Низаму полным доверием. Достаточно, чтобы ее глаза, голубые, пронзительно-зимние, смотрели на него с благодарностью за оказанную помощь. Рахшанда… Он впитывал ее образ вместе с наслаждением мести и лил чужую кровь, как воду. А в городе нашелся не один изменник, презираемый ею.       Мысль о возвращении в Персеполь…       Снова ложь.       Трусливая мысль о побеге. Она заслуживала сгнить в его сознании жалкими углями, не достойная воли царя, но вместо этого укоренилась в нем как решение. Иные вещи наносили раны побольнее недугов. Иные вещи сами по себе делались тяжелыми недугами, въедаясь под кожу и сжигая саму его сущность.       Страх.       Ненависть.       Ее взгляд.       Казалось, эти явления, грехи, порожденные дэвами лжи и одолевавшие Низама, сложились в одном взгляде, в одной девушке, которая смотрела на него своими пытливыми, горящими глазами. Так пылал священный огонь, раздуваемый магами на алтарях в дни жертвоприношений и великих праздников. Зимой снег таял под его жарким дыханием.       В Арбеле царила жестокая зима, над глиняными жилищами веяли ее ледяные ветры. Протяжно выли, пролетая мимо дворцовых зал, и бросали в лицо снежную труху. Болезнь Низама пробуждалась внезапными вспышками, и, чтобы не показывать подчиненным своей слабости, в такие дни он предпочитал оставаться один. Уходил в покои, и никто, кроме брата, державшего язык за зубами, и приближенного Оха, что заботился о нем с малолетства, не смел беспокоить царя. Но зима в Арбеле показала Низаму, что болезнь по-прежнему была его проклятием, а также действительностью, что, не скупясь, лупила по щекам. Болезнь просто взяла свое, как и обычно, когда изумленный взгляд Рахшанды застыл на нем.       Низам ехал верхом, вернувшись с конной тренировки. Ох, его добрый наставник и военачальник, спешился первым. Он всюду следовал за своим господином и принимал участие в его досуге или боевых занятиях. Слева и справа от них неподвижно застыли бессмертные — личная охрана царя, возглавляемая Охом, солдаты, вооруженные копьями и отобранные из персидской знати для защиты Низама. Хотя они всегда должны находиться рядом с ним, Низам велел стражникам покинуть внутренний двор, оставшись наедине с Охом.       Низам спускаться с коня не торопился. Белая земля плыла в его глазах, словно весенние ручьи, разлитые богиней вод Анахитой, а надсадный кашель заставил согнуться. Руки выпустили повод и сжали плечо Оха, который в таких случаях немедля появлялся рядом. С помощью наставника он сполз на землю, его качнуло в сторону, и меховая шапка с лисьим хвостом слетела с головы.       Низам не знал, долго ли ужасная слабость будет растекаться по телу, и прислонился лбом к войлочному чепраку, подставляя смоляные пряди волос редким хлопьям снега и легкому ветру.       Ох не мешался ему, как младший брат, что вился докучным щенком под боком, когда Низам захлебывался кашлем. Приближенный взял царского коня за поводья, чтобы тот ненароком не дернулся, и терпеливо ждал. Лучшей заботы о себе, чем смиренное молчание, Низам и не желал.       — Господин, — вдруг заговорил Ох.       Низам поднял голову и мутно посмотрел перед собой. К вискам бросилась горячая кровь, и на мгновение он впал в оцепенение. Ее взгляд потяжелел, когда стало ясно, что он ее заметил.       — Как давно она там стоит? — ярость Низама перешла в рычание. Как у его отца, царя царей Арксама, как у его деда, завоевателя Куруша, и даже как у его гордой матери Вашти. Персидские цари все равно что могучие львы — им положено рычать и выпускать когти, впиваясь в плоть своих недругов.       — Давно, господин… — с сочувствием ответил Ох. — Мне стоит пригласить ее?       Низам нахмурился, из его горла вырвались ответ и натужный кашель:       — Позови.       Получив приглашение, Рахшанда подошла к нему, сминая сапогами хрустящий снег. В ее глазах — мерцание зимних огней, на голове — меховая шапочка и снежное покрывало, что концами стянуло широкие бедра, губы красные, как сладкое вино. Он чувствовал еле уловимый аромат благовоний на ее одежде.       Рахшанду пугал вид его беды. Пугал и…       Угнетал?       Она вглядывалась в него, словно хотела добраться до тех неведомых и заветных тайн, которые обнесла густая стена тумана. Его старых позорных тайн, умерших в ее глазах среди белого снега и прогоревших костров.       Рахшанда поклонилась. Низам распрямился, когда услышал ее почтительное приветствие:       — Живи вечно, царь царей!       — У тебя какое-то дело ко мне? — голос Низама звучал придушенно, сам он изо всех сил сдерживал ярость.       — Да, государь. Но, если ты занят, я не стану докучать тебе своими вестями. Я приду в другой раз.       — Нет, говори, я слушаю.       Сокрушение, вызванное его тоном, закрыло ее строгое лицо.       — Твой князь Устига нашел предателя, который отравил моего отца. Это был виночерпий, подкупленный Багапасом: он усердно служил моему брату за обещанное золото. Вчера его схватили и приговорили к смертной казни — как ты и приказывал, государь. Ему влили в горло расплавленный свинец. Перед смертью он во всем сознался, а здесь изложено доказательство его вины.       Рахшанда вручила Низаму металлическую табличку, покрытую слоем воска, на которой серебряным резцом записали речи предателя. Ей стало неловко, и, верно, она желала уйти. Низам опалил девушку огненным взором, не взглянув на клинопись.       А что докажет твое разочарование от увиденной во мне слабости? Что, Рахшанда?       Царь Персии — сын богов, сошедший на землю, владыка смертных. Он не может упасть с коня, пораженный мучительным кашлем. Не даст величию своего духа превратиться в желтый песок, по которому ходит бедный раб, и разлететься тысячелетиям славы предков, как пеплу, по ветру. Ведь переменчивый народ не почитает немощных богов, к которым испытывает жалость и презрение.       Низам хотел отослать Рахшанду. Встреча с ней казалась невыносимой и заставляла раздражаться из-за того, что теперь во всем ее облике угадывался налет тяжелой печали. То, что она увидела в нем обессилевшего человека, каким не мог быть царь, повергло ее в уныние. Другого объяснения он себе не представлял. Ему стало противно от страха и ненависти к самому себе, от болезни и любви, что тонула в пучине неизбывного холода.       Низам легко понимал настроение и мысли людей, но с Рахшандой будто стал слепым. Туман тайн сплелся вокруг него очень плотно и закрыл не только его собственные, но и ее чувства и тревоги. Закрыл все, кроме казавшихся истинными знаков осуждения в ее взгляде.       Под тенью ее длинных ресниц угли костров догорали на мокром снегу. Рахшанда подошла к нему ближе, ведомая чудовищной душевной силой, но одумалась и чуть отступила. На своей коже она несла пьянящий запах благовоний, которым пахнуло ему в лицо.       — Что с тобой? — спросила она.       — Всего лишь усталость, — сухо отозвался Низам.       Рахшанда заметила, что он придерживался за коня, служившего ему опорой. Она посмотрела на приближенного Оха, но тот, если и хотел что-то сказать, все равно не смог бы из почтения к царю.       — Со вчерашнего дня ты не смыкал глаз, это правда. Но это ничуть не похоже на ту усталость, что сковывает мысли и тело. Ты очень бледен! Ты ранен? Я могу позаботиться о тебе, государь. Я знаю толк во врачевании опасных ран, для тебя это не секрет.       — В нашем роду не принято жаловаться на боль от ран. Но я не ранен.       — Тогда что происходит?       Прежде чем сдерживаемый кашель сотряс его, он рассержено прорычал:       — Заботы царя не касаются женщины. Никакие тяжкие страдания не заставят меня поднять лицо к небесам. Вернись в свои покои, Рахшанда, и не болтай вздор.       — Ты жесток не только разумом, но и сердцем. Я не глупа, государь, и понимаю, что ты не хочешь говорить мне правду, — в ее глазах не было слез, но Низам слышал, как они дрожали в густом и неровном голосе. — Жестокость овладевает сердцем, когда оно страдает. Но царь не должен забывать о его боли, ибо даже царь — всего лишь человек!       Тусклый диск солнца мгновенно скатился вниз и исчез за гребнем белых гор.       Вечер соединился с ночью.       Метель мела в открытый потолок, подкрадывалась и нападала из-за колонны. Остуженные холодом пальцы немели и не слушались. Низам прятал руки в меховую куртку, чтобы согреть, но не двигался с места, продолжая тяжело глотать студеный воздух.       В отчаянии он бежал в Персеполь, где надеялся скрыться от правды за его высокими стенами и армией. Но ни персидские солдаты, ни городские плиты, созданные из камня и глины, не помогут оградиться от нее, лишь бы людская вера в царя оставалась такой же непоколебимой.       Да, он обманул смертных — они забыли, что их царь слаб и уязвим. Но боги видят правду. Боги являются ему в образе огней, наливая глаза Рахшанды глубоким светом, когда она смотрит на него испытующе.       Как скоро она поняла, какую правду он утаивал. Рахшанда оказалась настолько умна и сметлива, насколько Низам и мыслил. Кубок его брата всегда полон; несколько глотков вина делают смех Шарамана бесконечным, а язык — необычайно болтливым. Правда неосознанно стекала с хмельных губ и падала ей прямо в руки за кувшин с напитком, приготовленный для веселого принца.       Рахшанда ступала мягко, но с достоинством. Низам всегда узнавал ее тихие шаги, которые раздавались вблизи него, после чего она обхватывала его плечи и улыбалась одними уголками губ. Под напряженный вой ветра он не расслышал ее поступь и не догадался, что в зале их теперь двое. Рахшанда так бы и осталась едва различимой тенью, закутанной в сумрак, если бы мерцающий факел не высветил ее сосредоточенное лицо, а вслед за тем статную фигуру в расшитом золотом платье и накидке из верблюжьей шерсти.       Низам рассмотрел ее получше. Длинные серьги покачивались на ушах, широкие браслеты отягчали запястья. Черные волосы были завиты и аккуратно спускались ей на грудь, и на них накинуто покрывало.       Рахшанда была опоясана золотым мечом. В день, когда она приняла его из рук Низама, царское оружие превратилось для нее в бесценное сокровище. Акинак лег в ее ладонь, словно влитой. Рахшанда сияла и лучилась счастьем, а в мелодичном голосе то и дело подрагивала нескрываемая гордость.       Щедрая награда, пожалованная Низамом, в глазах юной воительницы Арбела обрела особый смысл. Мужчины и женщины получали такие за службу, верность родине и мужество в бою: мало кто мог забрать жизнь персидского солдата одним ударом или склонить его на путь предательства. Рахшанда, командовавшая собственным военным корпусом, сохранила честь и преданность Низаму, когда лжец Багапас поднялся против него, их государя.       В день своего награждения Рахшанде так нравилось хотеть и бояться его поцеловать, что Низам не сдержал довольной ухмылки и, наклонившись, оставил легкий поцелуй на ее непорочно пунцовой щеке.       В Арбеле знали, что он вернется в Персеполь с новой царицей, к которой будет относиться с уважением и нежностью. Ведь Рахшанда, в отличие от покойной супруги, была его любимицей. В царском дворце, что станет ей роднее этого, она будет хозяйкой женского дома и госпожой над наложницами, находящимися у нее в подчинении. Ее сыновья родятся наследниками царя, и всезнающий творец Ахура-Мазда наполнит их жизнь своей благодатью. А когда принцам исполнится пять лет и они посвятят все свое время обучению, она затоскует по ним, но будет гордиться своими детьми. Низаму принадлежало второе место после богов, место царя, и в Арбеле ни капли не сомневались, что Рахшанда станет его женой, пойдет рука об руку с ним и будет участвовать в его делах, покуда он дозволяет и интересуется ее советами.       В Арбеле верили в это, как верили Низам и Рахшанда. Но боги лишили их прекрасной мечты, к которой они так и не успели прикоснуться.       Метель окропила влажным снегом его лицо, смыв воспоминания тонкими дорожками, едва уловимо бегущими по коже. Рахшанда тихо двинулась ему навстречу, а затем наткнулась на черту, дальше которой ее не пускала надменная холодность Низама.       Выказав почтение, она подняла на него красные глаза:       — Это правда, что ты уезжаешь, государь?       — Спроси об этом у Шарамана. Где достать вино, ты знаешь, как и то, что, приняв его, мой брат от тебя ничего не скроет.       Рахшанда хрипло втянула воздух. Ответ, брошенный со зла, выжал последнюю каплю самообладания. Она сжала рукоять золотого акинака, словно тот мог придать сил.       — У меня не было выхода! Я хотела узнать, откуда пришел твой недуг. Но ты молчал, когда я спрашивала у тебя, отворачивался и уходил, и мне пришлось пойти на обман.       — И ты разочаровала меня.       Низам смотрел на нее сверху вниз, возвышаясь на голову, смотрел прямо, прищуривая черные, неласковые глаза. Он отодвинулся от колонны, когда почувствовал, что может стоять сам.       — Ты намеренно пошла против моей воли, сунулась в мои дела, хотя я запретил тебе это делать!       — Я хотела помочь, — прошептала Рахшанда быстро, горячо. — Тебе было плохо. Я знаю, что случилось…       — И что же, теперь ты огорчена? — раздраженно заметил он.       В полумраке залы ее лицо показалось Низаму мертвенно бледным. Болезненная вспышка, допущенная ею на мгновение, сгорела так же скоро, как явилась.       — Безмерно! — дрожа и чуть не плача, вскричала Рахшанда. — Меня огорчает, что ты бросаешь меня здесь! Да, я знаю, что случилось тогда во дворе, что терзает тебя. Знаю, почему ты не должен был стать владыкой, но отвоевал трон, который по праву принадлежит тебе. Ты думал, меня это расстроит и я отвернусь от тебя?       — А ты, выходит, не отвернешься, — с недоверием произнес Низам.       В сдавленном дыхании Рахшанды гулко отдавалась тяжесть вцепившихся в сердце чувств. Она угадала страх, что разрастался в нем, как трещина.       — Мне неважно, сын богов ты или простой человек, крепок здоровьем или болен, зато я вижу, как много богами тебе дано. При своей слабости ты проявляешь большую силу. От мудрых ты перенял мудрость, от зорких — зоркость, а от знающих — знания. Царь не тот, кого обрекли на то закон и кровь, а кто способен править, кто наделен силой духа и мудростью. Лишь они делают человека неуязвимым.       Рыжее пламя факела бессильно отражало подступающую тьму. Глаза Рахшанды, что ярко сверкали, как снега в лучах Митры, укрыла тень ресниц. Они стояли в шаге друг от друга. Остатки расстояния казались пропастью, раскрытой у них под ногами, подтачивали грудь жадным томлением, но Рахшанда легко разорвала и их.       Ее слова волновали, близость манила, и то, что она сжала холодные руки Низама в своих горячих руках, не принесло спасения от тяжелых мыслей и навязчивых желаний.       Чувственные губы Рахшанды открылись в улыбке, и она прижалась к нему. Ее образ сливался с огнем, а огонь грел, беспощадно сжигал снег, падавший у него на душе. Она в его руках, она становится его проклятием. Безумство — назвать царицей женщину, в сердце которой его тайна высечена, будто в камне. Знать, что в ее взгляде, обращенном на него, будет читаться жалость, печальная до смертной скорби. И позволить ей провожать себя до постели, когда сам будет еле стоять на ногах.       Это не величие, а стыд.       — Нет, Рахшанда, — он отстранил ее и припал к колонне, после чего в зале раздалось сухое покашливание. — Может статься, я умру у тебя на глазах, и никакая мудрость не отвратит болезни, что возьмет надо мной верх. Но я не хочу умирать с мыслью, что всю жизнь ты ухаживала за мной, как за немощным, — откровенно сказал Низам. — Я уеду, а ты останешься здесь и забудешь все, что видела.       На ресницах Рахшанды застыли слезы.       — Ну и беги. Беги, царь царей, — сказала она, стараясь сцедить как можно больше яда. — Беги, ведь трусы всегда убегают!       Рука Низама взметнулась, чтобы отвесить ей пощечину, но он вовремя остановился, выстояв перед бешеным натиском неизбежного. В его сознание резко ворвались эхо далекого крика, кровавая печать смерти и хрупкое тело, безвольно скользящее вниз по лестнице, а до того — сбитое ударом чудовищной силы, нечеловеческой злобы. Он отшатнулся, втянул, а после выдохнул большой глоток ночного воздуха, чтобы успокоиться.       Кто угодно, но только не она, нет!       — Персидский волк! Варвар!       Рахшанда коршуном набросилась на Низама, в пылу гнева толкая его в грудь и отбросив всякую осторожность. Покрывало сползло с ее головы, длинные черные волосы разметались по плечам. Бряцание браслетов и серег отдавалось в ушах свирепым дребезгом. Он плотно перехватил ее запястья, сдавливая без боли, — одно, затем второе и потянул на себя.       — У тебя нет чести! Ты мог меня убить!       Ропот Рахшанды обрывисто перешел в стон, когда он с жадностью впился в ее губы, набросившсь, словно зверь. Низам запустил пальцы в ее густые волосы, дурманившие сладким ароматом, а другой рукой обнял ее за талию и притянул к себе еще ближе.       Сначала Рахшанда сопротивлялась, но потом расслабилась, стала мягче в его объятьях и ответила на поцелуй. Низам чувствовал на своей коже жар ее тела, ее покорность сводила с ума. Напряжение и отчаяние мгновенно схлынули, преданные огню Рахшанды, выжженные им, словно снег.       — Прости, что напугал тебя, — выпалил он, слегка касаясь ее лица — бескровного, решительного, но не испуганного.       — Страшно не мне, государь, а тебе, — с горечью прошептали ее розовые губы.       Сознание бунтовало, отказываясь принимать истину, но Низам заставил себя молча согласиться с Рахшандой. Страх из-за недуга причинял ему почти телесную боль. Даже сейчас стеснил дыхание, как песок во время бури в пустыне, и Низам, почувствовав, что устал, начал хвататься за воздух, на ощупь ища опору. Рахшанда подхватила его под руку и повлекла в сторону колонны.       — Где это видано, чтобы царица пеклась о благополучии царя, а не наоборот? — возмутился Низам.       Рахшанда гордо вскинулась.       — Я воин! Твой воин, государь, который предан тебе всей душой, умом и сердцем. Я люблю тебя. Если ты примешь мою защиту, я всегда буду рядом с тобой, позабочусь о тебе и сберегу твою тайну, как собственную. Скажи, ты примешь мою защиту?       — Я приму ее, даже если тысячи бессмертных восстанут, чтобы отдать за меня жизнь. Но...       — Что?       Рахшанда вцепилась в него умоляюще и требовательно, словно боялась, что если отпустит, то уже навсегда. Низам откашлялся и выровнял дыхание.       — Но, когда я скажу тебе сложить меч в ножны, встать за мной или бежать, как бы тебе это ни противило, ты подчинишься, — его твердый и настойчивый голос застал ее врасплох. — Когда я скажу, Рахшанда, что ты не должна справляться о моих делах, которые тебя не касаются, любыми способами вмешиваться в них и давать советы, которых я не спрашивал у тебя, ты подчинишься. Ты будешь вести себя, как благочестивая царица, говорить и молчать, когда я скажу, и служить моим интересам, как служишь правде и великим богам.       — До последнего моего вздоха.       Выбор сделан. Непростой, внутренний, но Рахшанда не жалела о данном Низаму обещании. Теперь она служила царю, как своему мужу, и повиновалась мужу, как царю.       — Но я хочу, чтобы ты боролся! — радостно воскликнула она, чем вызвала у него усмешку. — Чтобы креп твой дух, когда слабеет тело. Назло всем врагам.       Низам притянул голову Рахшанды к себе, ощущая под ладонью холод запутавшихся снежинок у нее в волосах, и нежно поцеловал в висок, возразив:       — Ради тебя, мой воин.       Глубокую тишину пронзал шум метели, и очертания зала медленно таяли в снежной мгле. Рахшанда восторженно улыбнулась и посмотрела на него, углубляя взгляд, от которого у Низама всякий раз запекалось в сердце. Он прислонился затылком к колонне и замер в этом положении подобно тому, как замирают в Арбеле подданные при виде кожаного хлыста у него в руке.       Не одной мудростью достается величие, и не кровь делает царя царем — этому его выучили в жизни боги и самые страшные грешники. Но, пожалуй, теперь Низам знал, кто сделает его по-настоящему неуязвимым.       Его воин.