ÁZӘM

Ю н о с т ь [Дастану 20 лет]

      Пески струились с тихим настораживающим шипением через проем в отгороженном покрывалом каменном окне. Похожий звук издает разъяренная змея, пронзая страшным огнем глаз и показывая пляшущий раздвоенный язык.       Их крупицы светились мистическим загадочным светом и напоминали Дастану мельчайшие искры, только не огня, а солнца. Они собирались на полу в золотую горсть, затмевая своим сиянием чадные огни горящего масла в бронзовых чашах его покоев.       Слухом можно было уловить, как в змеином шипении плескались мягкие переливы голоса — магические пески говорили с теми, кто их внимательно слушал. Они иссушали и ослепляли душу, заманивали и пленяли людей, так что те переставали отличать явь от колдовства, правду от видений. И ладонью загребали песчинки, таившие в себе смерть.       В невероятном голосе песков Дастану без конца мерещился глубокий материнский, который запрещал брать их пригоршни в руки. «Никогда не подходи к золотым пескам! Через них с тобой общается зло», — строго говорила Рахшанда, не принимая его возражений.       Отец ходил таким же задумчивым, с омраченным тревогой лицом. Его тревога только нарастала по мере того, как песчаные дюны подступали к глинобитным стенам Персеполя и бросали на них свой неземной ослепительный блеск, заслонявший луну и звезды. Дастану минуло тогда шестнадцать, но в его памяти намертво отпечатались те тяжелые, беспокойные ночи.       Зло стремилось убивать — пески убивали изощренно и неожиданно, как не делал в руках врага самый искусный и резвый клинок. Их прикосновения превращали людей в статуи, слепые и каменные. Дастан видел такие на каждом шагу. Будь то слуга или стражник, застигнутые врасплох проклятием, дворцовые залы стремительно покидала жизнь, и те замирали в собственной пустоте. Там, где появлялись фигуры мертвецов, живым хода не было.       Люди молились богам о спасении и милости, но великий Ахура-Мазда и многочтимые боги-яза́ты исчезли, оставив Персеполь один на один с проклятием. А магические пески, как прежде, стекались к городу с жадным шелестом и создавали множество новых изваяний. Молитвы глохли, замкнутые в каменных устах.       Маги гадали и предсказывали, взывали к богам, и днем, и ночью совершая жертвенные возлияния, но в ответ не исходило ни малейшего знака.       В день, когда к силе и мудрости Ахура-Мазды обратился царь, его наместник на земле, песочные массы накрыли толстые стены города, взбиваясь в искрящиеся золотом барханы. Маги сочли это худым предзнаменованием и предрекли городу страшное и окончательное падение.       Пески шуршали и колыхались, их волны накатывали на дворец, и Дастан все яснее понимал, что они зря теряли время, пытаясь через молитвы снять проклятие. Точно так же можно день назвать ночью и надеяться, что он покроет мраком вверенные ему тайны. Это не под силу человеку.       Они навлекли на себя гнев дэва, и злой дух поразил их землю жестокой засухой.       Засыпав половину дворца, сегодня ночью пески достигли комнаты Дастана. У его ног валялась овечья шкура, которой заслонили окно, но порывы жаркого ветра сорвали ее, впустив шелест песков. Манящий голос требовал внять их словам, жег и разъедал внутренние раны, а после клялся исцелить, вытащить из Дастана огромную боль и растворить ее в своем сиянии.       Отвращение к ним в душе принца от этого только росло и крепло, как увеличивалась в размерах золотая горка около стены. Мысли же сплетались в образ матери, которая дико взывала: «Беги прочь! Через них с тобой общается зло!»       Дастан отпрянул, плотнее намотал вокруг головы и шеи большой платок, чтобы получился капюшон-воротник, обычно принятый среди слуг, и направился к выходу, с досадой признавая, что уступает проклятию дэва еще одну комнату. К следующему утру ее засыплет полностью, а еще через день, просачиваясь сквозь дверные щели, несущие смерть крупицы устремятся в коридоры. Так случилось с покоями Таса, а потом с отцовскими. Заброшенные залы становились непроходимыми песчаными владениями, откуда лился безжалостный свет, поэтому их обходили не раздумывая.       В Персеполе прятали лицо и все тело в слоях тканей, оставляя открытыми только глаза: обвязывали голую кожу, чтобы ее не касались песчинки, когда их взвивал и швырял ветер. С той же целью завешивали или заколачивали окна и проходы, наглухо запирали двери, заставляя баррикадами, и какое-то время заслоны сдерживали проклятие.       Во дворце остерегались любого шороха и озирались на него, как если бы слышали скрежет обнажаемого клинка. По любимому дому Дастан передвигался, будто по осажденной крепости: напрягал слух и вглядывался в детали убранства, растворенные душным полумраком. Огонь факелов вспугивал на изображениях пеших лучников шустрые тени и загонял неверную дичь с настенной мозаики в углы. Время от времени мглу разрывали нестерпимо яркие всполохи, напоминая Дастану, в какие залы соваться нельзя.       Предсказание магов сбывалось, гнев дэва изливался на них годами, песчинками, кипел и нарастал.       — В Вавилоне засуха высушила каналы с водой, сожгла все дары земли и извела скот. По всему городу стоят изваяния людей с мертвыми глазами. Вавилон погрузился в хаос.       Когда отец зачитывал вслух письма, доставленные в Персеполь ангарио́ном, сердце Дастана сжимала мучительная тоска. Он со злостью хватался за золотой меч-акина́к в ножнах, что крепились к поясу круглым кольцом, и мерил комнату шагами, не находя себе места. Персия умирала, их дом умирал.       — Мы проигрываем, Дастан, дни Персеполя сочтены.       Ужас, обуявший его, отнимал покой и у отца. Впавший в раздумья Низам сидел, словно потеряв чувства. Его мутные глаза излучали холод, голову и шею плотно обтягивала темная материя, но лицо он открыл для облегчения дыхания.       — Пока не найдем, как противостоять дэву, его пески будут разноситься по царству и оставлять руины. Мы высылали анга́ров в Су́зы и Экбата́ны, но ответные известия до сих пор не пришли.       Дастан глянул на отца хмуро и тряхнул головой. Нет на свете ничего быстрее ангаров. На протяжении всего их пути расставлены лошади и люди, так что на каждый день приходится особая лошадь и человек. Ни снег, ни ливень, ни зной, ни даже ночная пора не могут помешать каждому всаднику проскакать во весь опор назначенный отрезок пути. Значит, ангаров настигло проклятие дэва, и связь между крупными городами царства, которая имела для них огромное значение, оборвалась.       — Нужно уезжать, спасать людей, пока они живы, — убеждал Дастан.       — Мы уедем, но сам знаешь, это отсрочит момент. Однажды настанет день, когда нам некуда будет бежать. Что ты делаешь?.. Остановись! — сердито вскричал Низам, привстав из-за стола, и от волнения закашлялся.       Дастан замер у прохода, закрытого тяжелыми узорчатыми покрывалами и придвинутым к нему вторым столом. Он рывком оттащил его край, когда с террасы донесся испуганный крик, и посмотрел в проделанную между занавесями щель, высматривая его источник. Теперь уже бездушное изваяние вместо живого человека.       Мир снова погрузился в легкое шуршание песчинок, которое перекрыл звон стали в голосе отца:       — Ты не можешь им помочь! Нельзя срываться из-за каждого плача и обреченного на смерть! Мне иногда кажется, Дастан, что мы перекрываем проходы, чтобы ты не пожертвовал жизнью за случайного глупца. Пусть избавит тебя от дурных мыслей Ахура-Мазда, да будет в веках прославлено имя его...       — Безразличие к своему народу дурно! Оттого боги не слышат наших молитв, что каждый стал думать только за себя, — Дастан даже не пытался унять всплеск негодования, отчетливо проявившийся в его тоне.       Низам нацелил на него свой острый задумчивый взгляд, и принц устыдился тех чувств и мыслей, что переполняли его, и что высказал их, не подумав. Хотя разумом он все равно не понимал этой беспощадной расчетливости отца, этой обретенной с годами жестокости. Она связывала Дастану руки, вынуждая смотреть, как магические пески стирали Персеполь в прах. Но ради чего? Ради их жизней, за которые они платят жизнями подданных?       — Прости… — Дастан постарался загладить свою грубость. — Я… надеялся избежать всех этих жертв. Ведь жизнь народа — первейшая ценность его царя, а мы больше не сражаемся за нее. Отец, я ненавижу эти проклятые пески так же сильно, как ты!       Дастан ощутил, как руки опустились сами собой, как удушливая волна страха и печали покрыла все его тело холодом. Страшное воспоминание вырвалось из памяти, будто тень из угла, закрутилось перед глазами жуткой пляской, и он долго не мог заставить себя снова заговорить.       — Когда рядом со мной окаменевают люди, их статуи напоминают мне о маме. Я не считаю ее жертву справедливой, и в том моя вина, что она проклята. Никаких спасенных жизней не хватит, чтобы искупить такую вину. Но я жив благодаря ей и хочу верить, что не напрасно.       Низам качал головой, не соглашаясь.       — Дастан, нет. Она спасала твою жизнь. Ты не можешь осуждать ее выбор.       — Однако мой ты осуждаешь, когда я тоже пытаюсь спасти хоть кого-то из... глупцов, — Дастан выделил последнее слово, упрекая отца, что он обозвал им угодивших под проклятие людей.       В комнату въелась неприятная вязкая тишина, поперек которой струился призрачный шепот песков. Какая-то странная смесь мрачного отчаяния и беспокойства разъела холодную маску Низама, и она сходила с его лица, как старая кожа со змеи.       — Думаешь, твои лук и меч усмирят дэва, остановят пески? Людская мудрость скрывается не только в сердце, но и в голове, Дастан! Рассудок научил нас взвешивать каждый свой шаг, каждое деяние, а не истощать себя напрасным риском.       Дастан стиснул челюсти так, что мускулы лица, казалось, окаменели. Он любил свою землю. Как любил семью, воспитанный и взращенный ею, в ее воле. Но ему минуло двадцать лет, и под треснувшей оболочкой покладистого сынишки закалился и выступил смуглый воин с буйным нравом. Он больше не желал во всем уступать отцу.       — Ты хотел, чтобы я думал о благе народа! Говорил, что Ахура-Мазда вверяет этот долг царю и принцу и всей нашей семье. Мы не можем бросить людей, ты давал клятву их защищать!       — Я защищал их всю жизнь! Но, как тебе известно, народ избрал нового царя. Теперь долг моего брата заботиться о его благе, покуда мой — уберечь тебя. Не приближайся к золотым пескам, сын. Не смей, — голос отца заставил его содрогнуться и, казалось, тоже дрогнул. Но совсем не от кашля.       — Если принц обязан быть трусом, тогда честь простого солдата мне ближе, — в сердцах выплюнул Дастан.       Губы отца, сжатые в тонкую линию на его сером, неживом лице, ясно говорили о том, что он возмущен. Низам уловил невольный намек на собственную трусость, но с тяжелым усилием задушил в себе гнев и сдержанно ответил:       — Покончим с этим вздором, Дастан. Иди отдыхать. Ждать от тебя разумения — все равно что тьму разгонять руками.       — Как скажешь.       Ко двору, где лежали горы песков, запрет отца имел прямое отношение. Но каждую ночь Дастан был обречен ходить по нему одним и тем же путем лишь с одной целью, о которой Низам не догадывался. Скрывая голову и лицо шелком, он двигался очень быстро, минуя открытое пространство, покуда ветер не стряхнул на него с ровных крыш очередную светящуюся горсть.       Временами Дастану казалось, что золотые пески были живыми, мыслящими и наблюдали за ними, притаившись, а не являлись лишь частью зла, дэва, его орудием. Они не прекращали звать принца.       — Дастан… Дастан... Ты можешь разрушить проклятие…       Как ни старался он отгораживаться от их голоса, усиленно думая о матери, тот метался в голове навязчивой мыслью, пронизывал тело, словно вой гиены, и скользил по костям, будто ее острые клыки.       — Дастан!..       Крик раздался совсем рядом, и Дастан остановился, встревоженно озираясь вокруг. Трогательный и до безумия страшный голос принадлежал злому духу, хозяину засухи, и заставлял верить в чье-то присутствие в тишине безлюдного двора.       В благополучные времена здесь стояли вооруженные копьями и щитами стражники, которые стерегли входы днем и ночью. Тех немногих, кого не тронуло проклятие, отец распределил по коридорам следить за движением песков, оттого Дастан не видел их под открытым небом, где охранять больше нечего.       Не мешкая он добрался до апада́ны и, взбежав по лестнице, оказался внутри огромного парадного зала, обсаженного увядшими кипарисами. Перекрытие из кедровых балок, покоившееся на высоких стройных колоннах, практически обвалилось, и почти всю ападану засыпали его обломки, мраморные бычьи головы и массы песка.       Пройти через завалы Дастану не составило труда — в уличной жизни он часто карабкался по стенам и перепрыгивал с крыши на крышу, а обретя родителей, не растерял свои навыки и оттачивал их. Менее ловкие и прыгучие солдаты, грянувшись о землю, костей не соберут, но тренированное и гибкое тело принца без затруднений выполняло любую команду, как будто само знало, что и как нужно делать. После нашествия на дворец проклятия добраться до запретной комнаты, которую он посещал каждую ночь, легче было через ападану. Дастану оставалось пройти расстояние в десяток колонн, затем спуститься по лестнице и нырнуть в проход здания напротив.       С высоты парадного зала принц по привычке оглядывал строения дворца и Персеполь и, несмотря на темную пору, постоянно щурил глаза от слепящего света. Широкие стены отделяли от них мертвый опустевший город: глиняные жилища целиком ушли под горы песков; наползая один на другой, громоздились золотые барханы. Как будто всесильное солнце низвергли до пыли, и она покрыла города, становясь все толще и плотнее.       Конечно же, людей в их домах не было — всех выживших царь позвал во дворец, озаботившись безопасностью своих подданных. Но даже после такого великодушного поступка боги молчали на молитвы, как безутешные тени.       На черном небе, что казалось далеким и враждебным, Дастан не разглядел звезд — их заслоняло свечение песков. Зато каменные фигуры мужчин и женщин отовсюду мрачно взирали на него своими пустыми глазами. Дастану не хватало сил смотреть на них, вспоминать обещание, данное отцу, больше никому не помогать, и он убрался из ападаны подальше от безглазых лиц.       И пришел в запретную комнату, где сияние золота заменяло мерцающие факелы. Другая статуя, бывшая ей хозяйкой, стояла в середине, замотанная в покрывала, и закрывалась каменными руками для защиты. Принц приблизился к ней, обращая на женщину ласковый взгляд.       — Здравствуй, мама.       Тяжелая, острая скорбь затопила сознание приливом мучительных мгновений прошлого. Под тканью стало душно и жарко, и Дастан стянул ее со своего лица.       — Сегодня я вижу тебя последний раз… Мы уезжаем в Арбе́л. Ангар привез письмо, где сказано, что к нему засуха не подошла и все живы. Хотя это затишье ненадолго. Отец был прав: когда-нибудь мы не сможем больше убегать и прятаться.       Воздух наполнился змеиным шипением. Магические пески покоились у ног Рахшанды и зашевелились, будто ползучие гады, когда он сделал к матери еще шаг. Арбел был ее родным городом, и там все будет напоминать Дастану о ней, о ее жертве и несправедливой гибели. И все больше — о его слабости и ошибке.       На ее месте следовало быть ему.       Дастан тогда первый заметил, как над городом выросла стена песка, как задул свирепый ветер, подхватывая грязь и крупицы. Создавая хаос. Он поднял тревогу и, уводя маму в укрытие, вцепился в нее железной хваткой и тянул за собой, верил, что спасет, успеет.       Вот только он забыл, что между тем она спасала его, своего сына.       Какая-то нечеловеческая сила отбросила Дастана руками матери, и он завалился в проход залы, в последний миг избежав удара. Ее же охватил вихрь смертельного проклятия, и пески с грозным рокотом осели на застывшей Рахшанде.       Когда отец распорядился унести ее статую, чтобы убрать с глаз принца, эта часть дворца оказалась для Дастана под запретом еще до того, как в нее вторглось проклятие дэва. Он навещал маму тайком, когда все спали. Поначалу глотал слезы, потому что не мог себе простить ее смерть, и отчаянно делился своим горем с ее неподвижным холодным изваянием. Отец пытался расшевелить в нем едва тлеющие внутренние силы, но он ходил подавленный, с дырой в душе, которую выедали тоска и боль.       — Я думаю, так, как этого желает дядя, нам никогда не снять проклятие. Напрасно он послушал советы магов и верит их толкованиям снов: они растеряны больше нас, — Дастан обратился к Рахшанде, разделявшей немое молчание богов. — Отец не возражает на его намерение отправиться в Экбатаны к храму Анахиты, чтобы совершить в нем службу и задобрить покровительницу вод. Сперва в Экбатаны, затем — в Арбел. На мои вопросы отец говорит, что Ми́дия всегда считалась краем, глубоко почитающим Анахиту, но ничего определенного он не сказал. Пускай это и богохульство, но я не верю, что молитвы заставят дэва отступить.       Еще престарелый наставник Артабаз учил Дастана: кто обеими руками приносит работу к земле, обрабатывая сухую почву, тому она приносит богатство. Возделывающий хлеб наносит ущерб злому началу и способствует победе добра в такой же мере, как и произносящий десять тысяч молитв. Но их земля умирала без влаги, прежде награждая земледельцев редкими пустыми колосьями, не годными и на корм скоту, а потом все отвоевали пески. Маги одобряли решение дяди просить заступничества у Анахиты, вознося хвалу в ее храме. Ему не терпелось немедленно приступить к действию, и эта прекрасная, спасительная мысль, которой царь жил уже несколько дней, пробуждала на его лице тень улыбки.       — Если бы заклятие спало, ты вернулась бы! Отец, ты и я снова были бы одной семьей.       — Дастан… Твой отец в опасности… Он в своих покоях… Огненный ветер принес в них проклятие, пока он спал…       «Невозможно, это ложь», — неуверенно одернул себя принц. От шепота песков сердце подперло горло, а голос матери больше не вопил, призывая к осторожности.       — Дастан… Беги к нему и успеешь его спасти… Дастан…       Злой дух замолчал. Дастан, не помня себя, подорвался с места, со скоростью полета стрелы поднялся на ападану и пересек завалы, не пугаясь ни гор песков, ни порывов ветра. И вдруг замер на краю лестницы, словно очнулся от наваждения. Душащий бой сердца отступил, позволяя вздохнуть и разобраться в своих мыслях, а внушенные дэвом отсечь.       От тупого удара по голове мир вокруг взорвался оглушительным хлопком.       Взгляд затуманился, и Дастан кубарем скатился по ступеням. Перед глазами все поплыло. Принц приподнялся на локтях и всмотрелся в то, с чем ему довелось столкнуться.       Размытый силуэт наконец обрел четкость. Двуногое существо из песка, крупнее человека и неимоверно костлявое, нависло над принцем. Черными провалами глаз демон посмотрел на него. Мгновение замерло. Лишь песчинки с тихим шорохом скатывались с одежды. Любое неосторожное движение могло дорого обойтись Дастану.       «Колдовство дэва», — едва успел подумать принц, как рука демона устремилась прямо ему в голову. Дастан отскочил. Блеснул металл клинка. Рукоять акинака привычно легла в ладонь, и натренированным движением он рубанул по костям песчаного исчадья. То покачнулось. Издало глухой рев, и с него осыпались сверкающие крупицы. Их взмахнул ветер. Дастан закрыл лицо, зажмурив глаза.       Краткий миг сменился подлым нападением. Ослабив внимание, принц не успел заметить новое чудовище, возникшее за спиной. Тяжелые руки сдавили горло. Дыхание сбилось. В глазах вновь поплыло.       Дастан перехватил меч, направив острие назад. Но ни один выпад не достал врага. С тихим звоном клинок упал оземь. В тщетной попытке пересилить песчаного демона он ухватился руками за костлявые кисти. Мертвая хватка не ослабла ни на йоту. В ушах сильно шумело. Грудь горела болью, а жизнь медленно покидала принца. Тошнотворный ужас разлился по всему телу, подавляя холодный рассудок. Взгляд потемнел, но сознание еще не ускользнуло в покой небытия.       Собрав последние силы, Дастан перехватил нависшую над лицом руку, не давая коснуться кожи. Мускулы задрожали от напряжения. Ноги подкосились, в висках бешено стучала кровь.       Внезапно железная хватка чудовища ослабла. Не медля, Дастан высвободился и отпрыгнул к лестнице. Оперившись, он изумленно взирал на демона. Из иссохшей плоти торчали наконечники стрел. Один прошил череп насквозь, выйдя ровно между пустыми глазницами.       Принц подхватил меч, чтобы нанести последний удар, но чудовище распалось в золотую пыль.       — Сзади!       Крик Таса напомнил ему о демоне, что остался позади. Протяжный свист. Несколько стрел вонзилось в уже замахнувшегося врага.       Брат подбежал к нему, сжимая в руке боевой топор. Следом торопился отец с луком и пустым колчаном за спиной. У обоих под открытым небом головы, лица и кисти спрятаны в тканях и только глаза видны. Дастан тоже постарался заслониться шелком, который снял с лица при Рахшанде, но Низам заметил эти ухищрения. Его темные глаза стали совершенно черными, налились грозой.       — Мы благодарны великим богам, что они помогли отыскать тебя и спасти! — в порыве радости Тас стиснул плечо Дастана; когда старший наследник говорил, ткань шевелилась и прилипала к его губам. — Демоны песков появились в моих покоях и во многих залах. Мы истребили их всех, но не нашли тебя.       — Дастан, где ты был? — встрял Низам.       Принц устало склонил голову, в которой шевелилась ноющая боль после столкновения с колдовством злого духа. Он не знал, что сказать, как объяснить постыдную правду. Совесть велела говорить откровенно и судила его самым строгим судом за то, что Дастан постарался ответить уклончиво и осторожно:       — Я вышел во двор и… пошел на голос песков.       Низам прикрыл веки, потрясенный и разочарованный ответом. И только привычные слова Таса успокоили, хоть и ненадолго:       — Главное, что ты жив. Я вернусь к отцу. Он собирает срочный совет в тронной зале. Дядя, мы будем ждать вас с Дастаном там.       Брат ушел столь быстро, как сгинули его следы на светящихся песках, которые слабый ветер припорошил новыми частицами.       — Убери их с себя!       Низама всего передернуло. Он смахивал золотые песчинки с Дастана, словно избавлялся от омерзительных, пугающих ядом скорпионов. Принц вложил акинак в ножны и отряхнул всю пыль с одежды. Потом всерьез задумался, что стало бы с отцом, если бы пальцы демона все же дотянулись до его лица и он окаменел? Сначала мама, а теперь он — несчастный отец терпел бы утрату за утратой.       «Это бы убило его», — жестоко подсказал Дастану разум. Как мог он мыслить себя достойным сыном, но ставить свои обиды выше чувств и страхов самого родного человека, что ограждал его от беды? Сейчас, решив объясниться с отцом, он вдруг вспомнил, как бежал ему на помощь, потеряв от страха рассудок. Дух выманил его из укрытия, чтобы убить, и песчаным исчадиям это почти удалось.       — Ты пошел на зов дэва и угодил в его ловушку? Я полагал, что проклятие больше не действует на тебя, как на других, — произнес Низам с тяжелым вздохом и замолчал, когда принц крепко сжал его в своих объятиях и расплылся в улыбке облегчения:       — Как же я рад, что ты пришел! На самом деле я по иной причине нарушил твой запрет. Но потом — да, вышло очень похоже на то, что ты сказал…       — Ты стал уязвим для него, и дэв воспользовался этим, — Низам хотел сказать невозмутимо и строго, однако голос подвел, выдав скрытое душевное волнение. — Он знает наши страхи и обращает против нас, и потому опасно подходить к пескам, где он имеет безграничную власть.       Дастан отошел от отца и, болезненно поморщившись, дотронулся до затылка.       — Теперь-то мне выбили дурь из головы. Впредь я буду с пониманием относиться к твоим словам. И хочу попросить прощения у тебя, — пока сердце бешено лупило по ребрам, в нем мукой отзывалась каждая фраза. — Я все время думал о людях, об их благе, но совсем забыл о тебе! Ведь ты предупреждал меня, что нужно признать мудрость разума, беречь друг друга. А я был ослеплен смертью мамы и назвал тебя трусом! Сейчас очень об этом жалею…       В глубине насыщенных, темных глаз Низама зажглись искры, какая-то мысль, гнездившаяся в них, до сих пор вызывала у царского советника тревогу и напряжение.       — Дастан... Я понимаю, что тебе сложно переносить тяжесть скорби, но не наказывай себя за чужие прегрешения. Не по твоей вине дэв казнит тысячи сынов и дочерей Персии.       — Это выше моих сил, отец.       — Через твой образ, искаженный страданием, смотрят сами боги. Если им угодно избрать тебя своим воином и вести по дороге мира и истинной любви к народу, то твой путь потребует от тебя благоразумия. Но я боюсь за тебя, юный лев. Если бы ты прислушивался ко мне, ты понял бы, как мне важно, чтобы ты жил.       Признание Низама пронзило его разум, словно стрелы — чудовищ, и Дастан горячо обещал:       — Я буду прислушиваться к твоим словам!       — Я надеюсь на это. И не ходи больше к матери.       Дастан вопросительно уставился на него и был совершенно сбит с толку его хитростью и знанием.       — Ты догадался?       — Да. Она — та причина, по которой ты мог прийти сюда сам. Ее статуя за ападаной. Твоя мятежная душа не самая трудная загадка для меня, — ткань прятала улыбку отца, но хриплый смех Дастан расслышал прекрасно.       — Тогда я поговорю с мамой, когда мы снова обретем милость небес и она оживет. Ведь она оживет, правда? — спросил принц. — Допустим, молитвы все же сотворят чудо. Мама всегда на них надеялась…       Низам окинул взором каменные, наводящие трепет изваяния слуг и солдат, что стояли во дворе, покуда их забыли. Ни он, ни маги, служители богов, ни Шараман не выяснили, исчезнет ли дэв, если Анахита разольется в высохшие русла своими потоками, а дождь будет врачевать персидский край, что до сих пор не знал иссушающих пустынь Араба́йи и Мудра́йи. Но если ярость злого духа сойдет, как зной перед вечерней прохладой, суждено ли мертвым быть безвозвратно проклятыми, а живым до закатной поры их жизни топтать уже нанесенные магические пески? Хотя Шараман верил, что не суждено, Низам ответил сыну с некоторым колебанием:       — Да, она оживет.