Вышли звезды на небо, И ищут они Луну: «О Тиштрия, воин отважен-серебрян! Помоги детям маму вернуть…» Бродят звезды по небу Плачут и кличут Луну: «Мы, безродное жалкое племя, Ломоть хлеба в грязном сукну Припрячем в горькое бремя, Натянув удачи струну». Потерялись звезды на небе Во снах вспоминают Луну: «Царь дэвов, как бы страшен ты ни был, Мы прогоним твою скверну-жену. Твоя смерть не протянет к нам слепо Беспощадную руку свою!» Но погасли звезды на небе, Пропали вместе с верой в Луну. Лишь одна озарилась над степью, Свое слово вторя в тишину: «О Тиштрия, воин отважен-серебрян! Я смогу, я не струшу, всего мира вину искуплю. Но не сдамся, ты слышишь? Маму — клянусь, я найду». *******
Д е т с т в о [Дастану 8 лет]
Мужество отца наполняет мужеством сердце сына, а объятия матери даруют покой отогретой душе. В голодных трущобах Дастану покой только снился, и мужество приходилось обретать своими силами в нескончаемом круговороте прыжков и драк. С сиротами-голодранцами Персеполь расправлялся жестоко, и от его ненависти Дастан изрядно набегался. Неосторожным воришкам стражники отрубали руки — голоду и бессилию оставалось лишь прикончить бедняг, когда помощи рядом не окажется. Забывавших склониться в почтении забивали насмерть стражники вельмож, и впредь, завидев пурпурную фигуру господина на коне, стайка беспризорников разлеталась по углам. Мысль о еде отзывалась в желудке тянущей судорогой. Но день не казался прожитым зря, если за честный труд добрые горожане платили бродяжкам плошкой ячменной каши или кромкой хлеба. Хозяева, обеспеченные и радушные, иногда отсыпали горстку фиников, которыми Дастан угощал своих друзей. Орехами и фруктами, добытыми в схватке на рынке, они дорожили, как собственной жизнью, и помнили, что пусть и до рассвета, но вырвались из лапищ смерти. За любую возможность поесть они хватались, как за спасительный канат. Канат переброшен над пропастью, что глотала одного оборванца за другим, и даже на мгновение отпустить руки значило сдаться навсегда. Жаркие глиняные улицы рассказывали Дастану давно приевшуюся притчу о тех, кто сорвался, не выдержал боль и разомкнул окостеневшие пальцы. И он помнил их главный завет: отдых — удел слабых, а имеющие цели должны бесконечно бороться. Вспоминать близких и мечтать о неслыханном счастье разрешалось перед сном, пока не видит стража. Но, лежа в ворохе соломы и чувствуя, как по телу расплываются здоровые синяки, трудно воскрешать почти стертые образы родителей и представлять, что ты — будто персидский принц, сладко прикорнувший на подушках. Думать, что твой сон оберегает мама, пока воспоминания берегут ее, и отчаянно ловить в малейшем щекотании соломинок ласку ее несуществующих рук. Трудно поверить в вымышленную сказку, которой неожиданно обращается твоя жизнь. Но это правда. Мама больше не мечта, не воображаемая, не мираж. Вот она — до нее, настоящей, а не призрачной, дотянуться всего ничего. Прикоснуться, сложить голову на груди, ощутив мягкое скольжение ее шелкового платья. Прижаться к теплому телу, напоенному ароматом жасмина, и безмятежно прикрыть тяжелеющие веки. Рахшанда не его крови, но грудной голос слышался родным и душевным, шептал услаждающей слух музыкой. Жена отца, некогда царица, за ней ходили, как тени, служанки и евнухи. Она велела им выйти, и только двери в его покоях кротко скрипнули, закрытые с той стороны. Как ночь укрыла город, она бережно завернула его в покрывало, щекочущее шею золотой бахромой. — Мама, — Дастан позвал ее тихо, запрокинув голову: мысли об улицах разогнали сновидения, будто птиц в саду. — Что такое? Дастан прислонился локтем к ее животу и приподнялся, чтобы видеть полуприкрытые ресницами глаза мамы. Они необыкновенно красивые, сверкающие, как талые воды, и такие же редкие, как у него, — голубые, с холодными прожилками. Юный принц почти не встречал таких глаз среди персов. Он заглядывал в них с весельем, смотря прямо в душу, что выливалась в ласковом и проницательном взгляде, но, казалось, принадлежала им двоим. Рахшанда любила эти его сыновьи повадки, которые Дастан допускал ненароком, доверительно. — Можно тебя кое о чем попросить? — его робкий вопрос повис в воздухе молитвой. — Да. В огнях медных светильников, ярко-оранжевых, как апельсины, лицо Рахшанды затенял качающийся полумрак. Дастан заметил, что она не спала, но бархатистый голос увязал в сонливой охриплости, и он задумался, стоит ли прерывать ее отдых или лучше дождаться утра? Мама провела рукой по вороной макушке Дастана, задержалась на прядках с металлическими бусинами и игриво перебрала их пальцами. Небольшие украшения, которые она с усердием нанизывала на жесткий волос сына, были ее подарком для принца. Мама решила, что бусины добавят ему привлекательности и сгладят грубость шрама на лице. Дастан тогда полностью доверился ее вкусу и украдкой наслаждался тем, как руки Рахшанды в трогательной заботе о нем приглаживали его волосы, распределяя локон за локоном. — Я слушаю тебя, родной, — мама улыбнулась кончиками губ. — Мне нужна твоя помощь… в смысле совет. Дастан набрал полные легкие воздуха. Правильные слова подбирались с таким трудом, что даже мысленно не складывались в цельную фразу. Он понятия не имел, как ей сказать об еще одном мальчике, своем верном друге Бисе, который остался на улицах с другими сиротами. Они являлись Дастану во снах и, попадая в беду, пронзительно звали на помощь. Он вскакивал в ужасе под веянием тревожных кошмаров и, слушая засевшие в голове крики, проводил ночи в тягостных раздумьях. Он мечтал позвать их с собой во дворец и, наконец, собрался с духом, чтобы заговорить: — Со мной на улице жили друзья, которые не раз меня выручали. Они… я бы хотел их снова увидеть. — Твои друзья-сироты? Ты хочешь забрать их во дворец? — мама хитро прищурила взгляд. Апельсиновые огни плавно колыхнулись, размазав пламенную краску по ее изогнутым в улыбке губам и дрогнувшим черным ресницам. Дастана сковало вновь нахлынувшее волнение. Его мама, подобно истинной царице, читала тайны, охраняемые сердцем, равно как помыслы гибких умов. — Я бы очень хотел, чтобы у них был дом... как у меня. Они очень хорошие и будут слушаться! — поспешил убедить ее Дастан. — Я обещаю. Только, пожалуйста, научи меня, как сказать о них отцу. Он прислушается ко мне, если ты поможешь. Ты умеешь, ты знаешь как! — воодушевленно воскликнул юный принц. Рахшанда убрала челку с его молящих глаз, глядя в которые, она не могла сказать «нет». Вместе с тем грудь переполняло ощущение сосущей пустоты, так как ей хорошо было известно, что Низам не придаст значение ее словам. Они начали раздражать его, после того как умер их новорожденный сын. Низам практически не глядел в ее сторону, а если и говорил с ней, то как со змеей. Он не прогонял ее, потому что Рахшанда нуждалась в его опеке, но и не любил. Дастан пришел в их дом, когда был остро нужен, и за это Рахшанда считала мальчика подарком всемогущего Ахура-Мазды. Принц изменил их жизнь, став ее неотъемлемой частью, и она питала надежду, что он погасит жестокость Низама, хоть такое казалось невозможным. — Когда ты попросишь отца, он разрешит, — твердо произнесла мама. — Спасти друзей — очень благородный поступок, и тебе нечего бояться, ты все делаешь правильно. — А если ему не понравится? Он откажется, и им не выжить… Дастан боялся, что его опасения сбудутся. Он доверял мудрости отца, но не понимал дворцовые правила, по которым нищих и безродных следовало презирать и бороться с ними. Жуткая мысль оживала в принце затаенными страхами, как глухая ночь — лютым зверьем. Ее, точно желтобрюхого волка, что гонит и выедает скот, нелегко было одолеть. — Дастан, ты единственный, к кому прислушивается твой отец, — голос-мелодия Рахшанды смеялся в ответ сыну, но все же выудил из него слабую улыбку. — Разве он может оставить тебя? Если ты не потеряешь веру, все получится. А я буду верить и говорить с ним вместе с тобой. Рахшанда щелкнула сына по носу, рассмешила, позволив напряжению, засевшему у него в сердце, развеяться. Дастан смотрел на нее благодарными глазами, промолвив счастливое «Спасибо!» Он положил голову на плечо мамы, уткнулся носом рядом с ее шеей, но, несмотря на терпкое масло, разум туманил не ее жасмин, а усталость. Мама, как ему мечталось, охраняет навалившийся сон, а с Бисом и сиротами теперь все будет хорошо. Дастан верил в это. Порой на хлипком уступе веры держится пугающе много серьезных, роковых вещей. Рахшанда давно усвоила, что роптать на судьбу — пустое дело, и извлекала огромную пользу, если не теряла веры и делала надлежащие выводы. Когда в младенчестве умер их первенец, а другие сыновья и дочери не рождались, ей удалось смириться с правдой, что детей у них с Низамом больше не будет. Вельможи и маги шептались, будто они прокляты тьмой, а потому их наследники, если и родятся, продолжат умирать, становясь жертвами отцовского недуга. Рахшанда заламывала руки и лила слезы, которые никому не дано было увидеть. Из действующей царицы она превратилась в прошлую и всеми забытую. Но Рахшанда находила утешение и радость в том, что косые взгляды царедворцев больше не останавливались на ней. Когда о ней забыл и Низам, Рахшанда осталась наедине со своей болью и ни разу не бросила упрек истощенному болезнью мужу. От мерзкого желания размозжиться о землю хотелось бежать не оглядываясь, чтобы угодить в руки Низама и отдать ему все слова и чувства до последнего. Но Рахшанда сдерживалась, сминала и заталкивала эти мечты вглубь себя, потому что он испепелял ее взглядом, слыша ее голос. Она много раз подходила к краю дворцовой стены, пытаясь понять, в чем ее вина. Истина прорезалась на лице Низама тяжелыми морщинами, но ускользала от нее, как песок сквозь пальцы. Рахшанда верила, что все это было сложным испытанием Ахура-Мазды, владыки жизни и света, которое следовало пройти с достоинством. Когда же во дворце поселился Дастан, ее вера нашла свое оправдание. К Дастану бывшую царицу не пускали. Их не представляли друг другу, не отвечали на расспросы о нем, и ее неудовлетворенное любопытство обращалось нестерпимой злостью. Рахшанда впервые не понимала, с чем столкнулась и за что Низам столь ее ненавидит. Не единожды посланные к нему слуги возвращались ни с чем, а иногда передавали своей госпоже какое-нибудь предостережение от Низама. Рахшанда делала вид, что покорялась запретам мужа, но в глубине души противилась жалкой судьбе, что порождала внутри щемящую тоску. Она находила это унизительным испытанием и единственным, с которым не собиралась мириться, как раньше. Рахшанда наблюдала за маленьким принцем тайно, чтобы не возмутился увидевший Низам. Однако Дастан иной раз замечал ее и, видимо, пугаясь от неожиданности, рассказывал о странностях отцу. После этого Низам стал мешать их встречам, которые она обставляла как случайные. И терпение ее лопнуло. Если за твердую веру, что она хранила, бог богов возблагодарил ее приемным сыном, то Рахшанда не смогла бы дышать, не узнав Дастана ближе. В очередной раз Низам отказался ее выслушать, и она пошла к его брату. Царь Шараман выслушивал каждого просителя, который ходил к нему с поклоном и неразрешимыми делами. Может быть, поэтому царедворцы и советники любили его больше, чем своенравного Низама. Рахшанда не придавала их пересудам значение и не возносила Шарамана над мужем, но, как и все, шла к царю со своей бедой. Ее посещало необъяснимое болезненное чувство, будто она опять теряла ребенка. Шараман покровительствовал персидским князьям и советникам, отважным солдатам и последователям наук и искусств. До сих пор женщины не обращались к нему за помощью, тем более лично и в обход своих мужей. — Царь сейчас не в духе, госпожа, вряд ли он захочет тебя выслушать. И твой муж не одобрит этот поступок. Дай время, и он сам познакомит тебя с мальчиком, — говорил обеспокоенный евнух, добиваясь от бывшей царицы разумения. Но Рахшанда не была теперь разумна. Она недовольно сжимала зубы и цепляла на запястья золотые браслеты, а на уши — кольцевые серьги, в то время как служанки накрывали ее голову покрывалом и круглой шапочкой. Влажные глаза ее, вокруг которых была нанесена сурьма, зло щурились, и гнев, чтобы не видел царь, она прятала в ресницах. — Я все равно осмелюсь нарушить его покой, ведь мне, как несчастной душе, подобная дерзость простительна, — Рахшанда заявляла терпеливо, с холодным бешенством в голосе. Она покинула дом женщин и, преступив через понятия женской чести, заглянула в приемную залу, когда соправитель докладывал царю результаты своей работы. Низам повернулся к входу спиной, заслонив обзор Шараману, но распахнутые стражей двери возвестили их о прибытии Рахшанды. В беззвучии шагов госпожа плыла мимо высоких и стройных колонн с изображениями бычьих голов на капителях. Ковровая дорожка выстилала пол из желтого и красного мрамора и вела к трону и сидевшему на нем Шараману. Рахшанда ступила на нее уверенным шагом, безбоязненно. Ее тело сотрясла дрожь под притянутыми взорами удивления — она отвыкла от внимания людей и их переменчивых лиц. Служанки и евнухи не считались. Рахшанда мыслила их частью себя и женского дома, как у Персеполя громадные павильоны, вросшие в его сохлую землю. Рахшанда согнулась в поклоне перед Шараманом, чувствуя себя еще более униженно и несчастно, чем была. Такая же растоптанная, как тигриная шкура, что распласталась у ног царя с расплющенной и ничуть не грозной пастью. Тигр внушал человеку страх, пока его не настигла расправа на острие копья. А Рахшанда встречала учтивые поклоны Шарамана до того, как он пришел на смену своему брату. Только поклон, что била теперь она, мешал ее с уличной грязью, не давая забыть свой позор. Мысли о Дастане несли облегчение и гнали обиду в тень ее ресниц, где уже таился гнев. Шараман выпрямился на троне и наградил Низама вопросительным взглядом. Ответом ему стало молчание, глухое и безразличное. За ним не следовало разрешение поднять голову и распрямиться, и потому Рахшанда уставилась в раскинутый под собой ковер. Она видела концы сапог Низама и точно ощущала тяжесть его взгляда на себе, подобную той, которой давили кирпичи дворцовых башен. — Рахшанда, — позвал Шараман. Его голос с хрипотцой звучал унизительно мягко и налипал гадкими мурашками на кожу бывшей царицы. Подняв голову, она изобразила смиренную улыбку. — Что случилось? Ты не пришла бы, не будь это важно, — напряженно заметил он. — Если царю угодно… — выражала почтение Рахшанда, еще раз поклонившись и прижав свою руку к груди, будто покорялась всей душой. И свое оскорбительное повиновение она понимала и видела во всем. В продавленной тигриной пасти. В ножках трона, принявших руками мастера форму львиных лап, — золотого трона, который больше не принадлежал ее мужу. В сверкавшем фараваха́ре, символе благого духа, что ложился на грудь царя, как ожерелье-доспех. В высокой тиаре Шарамана, инкрустированной драгоценными камнями, что обрамляла темно-русую гриву его волос. Лишь на молчаливого Низама Рахшанда старалась не глядеть, боясь найти себя в его глазах еще более ничтожной. — Какая просьба твоя, Рахшанда? — Шараман пытливо смотрел в ее бескровное сосредоточенное лицо, ожидая ответ. — Если я имею расположение в глазах царя и если ему угодно исполнить просьбу мою, пусть царь вместе с Низамом познакомит Дастана со мной. И пусть царь и Низам позволят мне назваться мальчику его матерью, как мой муж зовется ему отцом, — она замолчала с умоляющим видом, хотя этот шаг дался ей легче предыдущего. Шараман расплылся в лучезарной улыбке. Рахшанда услышала его раскатистый хохот, что захлестнул ее дыхание судорогой и взлетел по статным колоннам, огласив залу. — Брат, — царь повернулся к Низаму, когда подавил смех, — ты не представил Дастана его матери? Ведь мальчик обрел обоих родителей, к чему таить эту радость? Лицо Низама оставалось непроницаемым, почти таким же оно стало у Рахшанды. Его испытующий взор поймал ее, не давая отвести глаза, долбил и выскабливал изнутри до зябкости на кончиках пальцев. У госпожи не было сил вынести его, кроме тех, что дарило присутствие Шарамана. — Я думал познакомить их позже, — пояснил Низам со слабым отблеском улыбки. — Дастан еще не освоился с обстановкой, и весть о приемной матери может стать для него потрясением. — Я полностью согласна с Низамом, — присоединилась осмелевшая Рахшанда. — Дастану нужно привыкнуть к новому дому и к нам. Поэтому я спрашиваю дозволения у царя и у Низама… Шараман повторно улыбнулся ей, явно польщенный: — Просьба твоя будет исполнена. Завтра ты встретишься с Дастаном. Ты назовешься его матерью и поможешь обжиться во дворце. Рахшанда низко поклонилась царю и, спрятав холодные пальцы в потные ладони, посмотрела в лицо своего мужа, хмурое и испитое. На ее щеках вспыхнули розы, словно гневная кровь окропила мертвенную бледность. А если бы у взгляда прорезался голос, то он говорил бы Низаму с обидой: «За что ты меня ненавидишь? Я ничего тебе не сделала. Я всегда жила по воле твоей и действовала по слову твоему. Я не отвернулась и не отступила ни на шаг от тебя, когда в своем же доме и в царстве своем мы обратились в ничто. Когда ты забыл меня, я не упрекала тебя и не винила. Но я хочу и заслуживаю быть матерью, так же как ты — отцом. Никогда больше не смей забывать меня. Никогда. Никогда!.. Пожалуйста, вспомни меня. Я люблю тебя». Рахшанда убралась из приемной залы как можно скорее, спасаясь от пристальных взглядов братьев. Когда толстые двери сомкнулись за ее спиной, она зажала руками рот, чтобы заглушить подступающее к горлу рыдание. Глаза пекло от навернувшихся слез, обнажая застарелую тупую боль, которую внесло безразличие Низама. Смерть сына разделила их, но в Дастане она видела добрый знак. Принц задремал в руках Рахшанды, обнимавших его, а она услышала шаги в коридоре и уже предвкушала возвращение Низама. Она знала, что за этим последует, и искала предлог остаться, который не позволит выдворить ее за двери. Шараман сдержал свое обещание: она назвалась Дастану матерью, и Низам не препятствовал их общению. Но и добрее к ней пока не становился. — Я вижу, вести Асы дошли и до тебя, — резкий голос Низама упал в сонную тишину комнаты, случайно разбудив принца. Дастан зашевелился под покрывалом и сильнее прижался к матери, потому что, когда появлялся отец, она все время его покидала. Как будто это тоже было дворцовым правилом, не любимым и так и не понятым принцем, — уходить, словно ее что-то гонит. — Мне сказали, что Дастана преследуют дурные сны. Я зашла проведать его и уложить спать, — как можно мягче отвечала Рахшанда, не разжимая крепкие объятия, не отпуская пригретого на груди сына. Бесстрастная маска Низама сморщилась. К его сожалению, он не мог выставить Рахшанду за двери, пока глаза юного львенка следили за ними и помнили все, что видели. Он хотел бы, причем зверски, но любовь Дастана берегла ее, как прочный щит. Низама раздражало, когда Рахшанда навещала принца в покоях, оставаясь с ним до глубокой ночи. Когда звала отдохнуть в тень сада и развлекала легендами о большой птице Саэне и непобедимом Веретрагне, пока не спадет удушливая жара. И когда преданность Дастана, которая целиком принадлежала ему, Низаму, разделилась на двоих — отца и мать. Рахшанда проводила для Дастана уроки истории, чтения и письма, заменяя скучных учителей, ведь ее так упрашивал юный принц. А если Низам ерошил макушку сына, когда хвалил за успехи, то пальцы цеплялись за металлические бусины в его волосах. И желание снять их было нестерпимо острым. Но Дастану украшения матери нравились, и Низам насилу смирился с ними. А вот с Рахшандой он не мог смириться. Она напоминала ему о его величии, о троне и кровном ребенке — обо всем, чего Низам лишился, а затем о горьком, разъедающем поражении, когда власть над Персией перешла к брату. А за всем этим последовало еще более страшное: Рахшанда вызывала в нем сильное отторжение. — Дастан хочет тебя кое о чем попросить, — ее слова вырвали Низама из клетки мыслей, возвращая к действительности. Пламя светильников пульсировало на фоне темных стен то ярче, то тусклее. Дастан сидел на кровати, укрытый покрывалом, которое Рахшанда накинула на его плечи. Он думал о Бисе и смотрел на отца с затаенной тревогой, ощущая поддержку матери за спиной. Низам опустился рядом с львенком и, стряхнув с его лба вороную челку, спросил: — Что тебя беспокоит? — Мне нужна твоя помощь, — прикрыв глаза на мгновение, признался Дастан. Рассказать отцу о детях с улиц оказалось не страшно. Страшно, когда понимаешь, что им каждый день приходится драться, чтобы выжить, и умирать, чтобы спасти других. Знать и бездействовать — вот что действительно бросало Дастана в ужас. У него был отец, чье мужество наполняло мужеством сердце принца. У него была мать, и ее объятия дарили покой отогретой душе. А у Биса и сирот в целом свете не было никого, кроме Дастана, вступившегося за их жизни.