Записки на белом папирусе

Маленькая деревянная избушка в маленькой древней деревне — она никак не выделялась. Участок — с гулькин нос, засажен был кустами, травою, ровно половина — занята грядками. В избе жили супруги, старые черти, которые скорее умрут, чем продадут своё жилище, а если и умрут, то вернутся с того света только для того, чтобы превратить избу в дом с привидениями и отпугнуть от него абслютно всех. Никто не ведал, откуда эти двое приехали и на кой-черт. Супруги выглядели… чудаковатыми. Один был вообще то ль бурят, то ли японец, хотя скорей японец, чем бурят, ведь говор у него был странный — высокий и шипящий какой-то. Звали его Дадзаем, но люди простые не могли выговорить такого слова, и поэтому прозвали его Воблой. А почему же Воблой? — спросите вы. А он, видать, на войне пострадал, ведь в бинтах носился день и ночь. Пластыри чуть ли не на нос лепил, и руки вечно были замурованы. Мумия — значит высохший внутри, а высохший — значит Вобла. Сам мужичок был высокий, тощий, как жердь, с коричневыми лохмами волос и большими серыми глазами, кожа вокруг которых была испещрена мелкими морщинами. И носил он всегда рубаху белую, как будто на похороны собрался, ей богу. Второй, муж его любезный, был нетипичный русский, и звали его Фёдором. Приземистый и такой же худой, он носил на голове шапку-ушанку и летом, и осенью, она уж почернела от времени, а он не прекращал её носить. Из рук не выпускал трубки, и ни дня не случалось, когда он него не пахло табаком. Каждую неделю он ходил за тридевять земель за ведром свежего молока, ворча на дикие цены. Родни у него в деревне не было, да и в городе не было. Частенько, сев у ограды их с Воблой участка, он любил показывать малым детям жёлтые фотографии и рассказывать истории про его друзей — Иванко, Сашку, Кольку и Савву. И где они теперь — не ведал даже он сам. Отношения у супругов были, мягко говоря, напряжённые. Ранним утром соседей будил не крик петуха, а громкие возгласы: — Вобла, тварь ты дрожащая, куда девал табак? — Подонок ты, Федя, подохнешь же от табака своего! Ай, да лучше бы сдох уже! — Ой ты, ой ты, узкоглазая идиотина, я от твоего крику быстрее помру, поди! Местный петух тоже слышал, и с трепетом старался вжаться в стенку курятника так, чтобы его наверняка не было видно. Завтрак проходил у мужей мирно, но не всегда. Порой, соседи выбегали на улицу, вдруг услышав звон стекла и громкую брань. Это Вобла швырял в сожителя тарелку с оладьями и банку варенья, и свёклу в придачу. Фёдор выкатывался на улицу, орал благим матом и оставался там до полудня, пока второй не соизволит бросить рядом чёрного хлеба с солью, как извинение. Тогда они сжимали друг друга в объятьях, и, бормоча «ах ты же мой дурак», уходили убираться в избе. По вечерам супружеская пара выходила на прогулку. Выходила, чуть солнце клонилось к горизонту, и возвращались уже после наступления кромешной тьмы. Под ручку, или же тихонько пытаясь не убить друг друга, они бродили по всей деревне и слушали сплетни. — Посмотри только, Настасья за этого остолопа выскочила замуж, глупая душа, — причитал Фёдор, раскуривая трубку. — Я себя Настасьей чувствую уже как двадцать лет, — отзывался Вобла, почёсывая затылок. — Поговори ещё, мумия несчастная. И снова начинался их непрерывный спор. Однако, прекращался немедленно, как только они видели гурьбу детишек. Те спешили к мужьям с радостным визгом, предвкушая представление. — Деда Фёдор, а расскажи-ка байку о Савве-Сове! — клянчили те, что постарше. — Нет, лучше ту, про то, как Сашка от легавых удирал, а дед Фёдор его спас! И начинался их собственный спор. — Ужас ужасный, — в такие моменты Вобла всплескивал руками и перебивал их. — Да я вам такую байку расскажу, лучше Фединых в разы… — Не надо им твоих баек, — рявкал Фёдор. — Ещё спать не будут, а нам потом перед матерями отчитываться. — Уважаемый придурок, будьте любезны заткнуться, вы скучны, как башмак моей бабушки. — А ну, не ругаться при детях! Этого дети и ждали. Они усаживались полукругом вокруг двух ссорящихся мужей и глядели на них зачарованно, кто-то даже приносил краденых яблок и кваса, для атмосферы. А Вобла с Федей принимались спорить, кричать, махать руками друг на друга, хмурить брови. И так они жили. Долго-долго, уже не сосчитать. И, несомненно, расставание было бы для них чем-то, что никогда не свершится, и представить их порознь было невозможно. Они ненавидили друг друга животной ненавистью, лютой, но все последствия её чистили, убирали и лечили вместе. Они доводили друг друга до белого каления, но затем Вобла лично капал валерьянку в стакан своей родной мрази Феденьке, а Феденька только поглаживал его по лбу, по руке, и улыбался беззубым ртом. И каждое утро повторялась их рутина, снова и снова. — Доброе, черт тебя дери, утро! — в спальну влетал взмыленный Фёдор и кидал в мужа подушку, тапок, солонку, подсвечник… — Куда ж ты так орёшь с утра пораньше, старый козёл! — Завтрак стынет, пшёл прочь отсюдова. Правда, готовил Фёдор сказочно, и это Вобла мог подтвердить в любой момент. Этот прекрасный горячий суп в буханке хлеба, масляные пельмени в горшочке, политые сметанкой, это прозрачное заливное, тающее на языке, и совершенно уникальный пирог с рыбой и картошкой. Возможно, еда была одной из причин, по которой Вобла оставался с супругом всё это время, как привязанный. Бывали и моменты нежности в их отношеньях. Когда дождь лил больно сильно, и старое радио не могло выдавить ни одного складного звука, они вместе выходили на крылечко и любовались на ливень. Приобняв мужа за плечо, Фёдор сочинял стихи прямо там, без пера и бумаги. Дадзай, то бишь Вобла, клонил свою голову к плечу сожителя и улыбался будто бы всем своим лицом, от чего-то ещё больше скукоживалось. — Душа моя рóдная, Душа в душу живём. Хорошо и любовно Поселились вдвоём. И тихонько смеялись, хрипло и скрипя, как несмазанные телеги. Как вы могли догадаться, длилось это обычно недолго. — Рыба моя, — ворковал тогда Фёдор, и взгляд его становился каменным. — Не знаешь, отчего зайцы опять пожрали всю нашу капусту? — Не нашу, а Вашу, милейший, — едко мурлыкал в ответ Вобла. — Кто б она не была, она опять пожрана. И пожрана потому, что кое-кто две недели как собирался забор починить, но не починил ни капельки! — Да ничего не будет твоей капусте, старый. — Капусте-то не-е-ет, а вот тебе прилетит сейчас, дурень! — Фёдор, не начинай скандала. На кой-черт нам твоя капуста? — Ах, так! Поди сюда, сукин ты сын… И жили они, не тужили.