Музыка: Кукушка — кавер Гагариной на песню Цоя Lovely — Billie Eilish feat. Khalid
3901. Земля, моя удивительная Земля. Запись 15? Вроде бы. Я пишу, отлёживаясь на базе. Зим думает, что я в анабиозе. Однако я очнулся уже давно и понял, что детально помню всю безумную карусель событий и что обязательно должен их задокументировать. Началось это ещё около недели назад, даже до того, как мы наткнулись на тех двоих в кустах — с мысли о том, что будет после окончания миссии. Даже если Зима каким-то невероятным чудом не отправят обратно на Фудкортию, а сделают, условно, захватчиком или солдатом — нам всё равно не по пути. Я агент соцбезопасности, и меня, вероятно, направят следить за каким-нибудь другим диссидентом, раз уж Зим меня знает в лицо. Я не могу теперь убеждать себя, что вынесу будни без Зима. Его поцелуи упоительны, как глоток снотворной суспензии после долгой вахты, и я смертельно боюсь той минуты, когда его у меня навсегда отнимут. Оно, конечно, верно: расставание — это элементарное явление, с которым необходимо смириться. Самая здоровая логика, учитывая, что гражданина Империи могут в любой момент перенаправить с одного рабочего места на другое — и уже наверняка известно, что своих старых знакомых он не встретит. И здесь опять не обойтись без Политики Полного Воздержания. Личная привязанность — ужаснейший вид зависимости, естественный наркотик, а долгая интимная связь рождает такие узы, какие разрываются больнее любого знакомства — таков уж древний инстинкт. Одна мысль о том, что по окончании миссии мы с Зимом никогда не увидимся, отбивает у меня всякое желание работать… Вот и неповиновение приказам! Зим, впрочем, другого мнения. Он работает не покладая рук в надежде закончить миссию с отличием и выпросить у Высочайших — да, теперь уже выпросить — совместное задание, ещё одно. Однако когда я спросил его об этом напрямую, пока он настраивал компьютер перед «проверкой», Зим посоветовал мне остановиться на мысли о награде и дальше не задумываться. Его умение в упор игнорировать собственный, даже резонный, страх, не позволять отравить тот единственный глоток свежего воздуха под колпаком идеологии — вызывает у меня тоску и зависть. То ли я сделался безрассуднее самого Зима, то ли мне просто не удаётся со спокойствием принимать все удары, наносимые нам — нами же. Зим прав, я гублю сам себя. Гублю тем, что ничего не пытаюсь сделать. Мы могли бы сбежать и быть вместе до последней минуты… пускай та и наступила бы чрезвычайно быстро. С этой тяжёлой мыслью я вышел на очередную разведку. Я скрылся в кустах и тут же стал невидим и неслышим, будто окружённый силовым полем. По другую сторону этого поля был целый мир, столь опасный своим беззаконием и столь привлекательный своей неограниченностью. Я ступал по нему, касался его руками — но всё сквозь перчатки, сквозь силовое поле. Я никогда не принадлежал этому миру и не мог жить по его законам, не отринув законы Империи. Надеясь протереть, прорвать в этом поле маленькую дырочку, я уходил с каждым разом всё дальше в лес, дальше от знакомых патрульных маршрутов. Мне думалось о том, почему же всё-таки любовь запретили и более не разрешат. В начале миссии мне казалось, что ответ лежит на поверхности — но чем дальше, тем больше поводов я находил для этого запрета. И всё же, несмотря на эти поводы, любовь приносит мне эйфорию, какую не принесёт ничто другое во вселенной. Это ни с чем не сравнимое счастье — знать, что тебя крепко держат и не отпустят вовек. Это запретный плод, до того сладкий, что на него хочется подсесть, как на наркотик, пока не помрёшь от передоза. Однако о смерти… я не могу прекратить думать о ней. Любовь и смерть связаны какой-то роковой, но неразрывной нитью — притом так было и до революции, всегда. Кары за «неправильную» любовь, зверские убийства из ревности. Наконец, половые заболевания. Вплоть до завершения Великой Технической Революции, гласят хроники, Ирк то и дело захлестывали, словно беспощадные цунами, венерические эпидемии. Ещё неизвестно, из-за чего жертв было больше — из-за гражданской войны или из-за отсутствия вакцины. Революция принесла в страну безопасность и святое целомудрие. Те же, кто не желал повиноваться силе прогресса, подверглись репрессиям — первые дефективные. Я отвлёкся от трагических размышлений, краем глаза увидев что-то и остановившись. Между веток тянулась неестественно прямая и гладкая чёрная нить, параллельно к ней ещё одна, и ещё… Я приблизил изображение в очках, ожидая увидеть какие-нибудь узловатости и сучки, но нет: ровно и матово блестит солнце на плотном тёмном материале. Движимый уже немалым любопытством, я залез на ближайшее дерево и перерезал одну из нитей. Внутри находилась блестящая рыжая сердцевина, напоминающая металл. Одно движение лезвия из ПАКа — и часть резиновой оболочки полетела вниз. Я снял перчатку и ощупал тонкое металлическое сплетение, затем, почти уже уверенный в своих выводах, пустил из основания слабенький разряд. Рука тут же отдёрнулась: значит, я прав! Провода. Примитивные кабельные линии электропередач. Я соскочил с дерева вниз и посмотрел оттуда на таинственную проводку, непонятно как оказавшуюся на нецивилизованной планете. Чёрные линии тянулись вглубь, сквозь ветки, насколько хватало глаз. Забыв и о повстанцах, и о патруле, ведомый страстью ксеноисторика, я пошёл в их направлении, напролом, по лесной целине. Не раз приходилось мне прорубать себе путь, и я боялся задеть, порвать местами провисшие шнуры. Однако со временем дорога становилась всё чище и чище, будто под наросшим слоем земли находилась такая привычная мостовая. Моя линия пересекалась с другими такими же, поднималась на покосившихся и проржавевших, на одном мхе держащихся конструкциях — и вновь опускалась вниз, соединяясь иногда с приземистыми, одноэтажными строениями из пористого материала, похожего на синти-бетон. Рядом с этими постройками городились всё чаще серые обломки. Чем дальше — тем выше. Периодически путь мне перегораживали горы уже покрывшихся травой бетонных осколков. И вот я оказался посреди серо-зелёных руин, протянувшихся к небу выше деревьев, точно горные шпили, покорённые лесом. Я ощутил присутствие мира столь давнего, что его никто и не помнит уже. Когда Империя ещё не была Империей. Когда не было Мозга Контроля, когда вселенная казалась необъятной и загадочной, как само будущее. Я шёл по его следам, совсем ещё свежим. Казалось, сделай я ещё шаг, взбеги по тяжёлой растрескавшейся лестнице, распахни покорёженную дверь — и вот она, ожившая история! — Всё сходится! — воскликнул я, как уже потом стало ясно, вслух, незаметно для самого себя, — Отравленная вода в атмосфере, еле живая фауна, осколки бетона… Всё это — остатки древней околоразумной цивилизации, истребившей саму себя в войнах химическим оружием и наверняка оставившей после себя… — я сделал глубокий вдох, чувствуя, как электрический ток осознания разливается по мозгу. — убежища. Склонился в ветреном порыве далёкий лес, и я обернулся, чтобы бежать обратно, пока меня не накрыло волной песка и каменной пыли. Нужно срочно сказать Зиму: я знаю, теперь точно знаю, почему его прибор не видел базы повстанцев! Они захватили бетонные термитники и ползают там, под землёй, в узких потрескавшихся переходах… Не знаю, бормотал я это или кричал во всё горло. Какое-то радостное, древне-вакхическое затмение нашло на меня, и я мчался без всякой осторожности, искренне веря, что шум сине-зелёного моря заглушит любые мои движения. Последнее помню: тихий лязг за спиной. Оборачиваюсь, а навстречу мне — пустота. Разорвалась с треском и выбросила меня с поверхности — бесконечно вниз … Я приложил все силы, чтобы сконцентрироваться. Дышать было тяжело, голова кружилась, и я зажмурился, чтобы не видеть извивающихся серых стен. Сквозь звон в висках я разобрал куски диалога: — Этих двоих наверняка считают дефектными, их сослали сюда умирать! — я узнал голос. Это была одна из тех двоих, которым повезло застать нас врасплох. — Я их видела, я знаю, каково им! Не убивайте, прошу… Ей что-то ответили, она вскрикнула. — Да что ж вы, в самом деле! Ладно, а если так: это всё ещё иркены. Непобедимые боевые машины, как и вы. Переманить хоть одного из них на нашу сторону даст нам огромное преимущество в бою. Что, убедила? И они могут знать об Империи то, чего даже вы не знаете. Вы же сами сказали: этот — спецагент! На этих словах я снова вырубился. Разряд. Ток течёт по моим нервам, как кровь по венам, и я понемногу оживаю. Кто я? Диб, иркенский шпион. Где я? Я в плену. — Эй, эй ты! Я оборачиваюсь на звук, зрение понемногу фокусируется. Инопланетянка сидит передо мною на корточках. На ней длинный фиолетовый капюшон, хотя я всё равно знаю её в лицо. — Я? — переспрашиваю, язык еле ворочается. — Ты, ты, — она усмехается. — других нет. Живой? Я сдержанно кивнул. — Отлично. Если будешь адекватно себя вести, останешься целым. Это я тебе обещаю. Я отдёрнулся назад, ПАК стукнулся о бетон. — Можете убивать сразу, — ответил я с неприязнью. — Я не скажу ни слова. — Не беспокойся об этом. Нам не нужны ваши военные тайны. Я попытался вызволить из ПАКа металлические ноги, но на синих панелях, похоже, стояла какая-то хитрая блокировка. Стоило бы уже паниковать, но я заверил себя, что так даже лучше: не буду поднимать пока шума. Пускай думают, что у них безоружный пленник. — Поднимайся. Она наблюдала, как я пытаюсь встать, еле живой и обкачанный транквилизаторами. Вдруг, из темноты, как из омута, вынырнули бестелесные лапы — завязали глаза и повели куда-то… Меня опрокинули на стул, и тут же металлическая лента обвилась вокруг всего моего туловища, прочно закрепив меня на сидении. Повязка упала на пол, и я чуть не упал вместе с ней, подскочив в ужасе. Я оказался в академии, в комнате перевоспитания, куда меня запирали в ранней юности, когда я вёл себя чересчур буйно. Слепящий свет прожектора, без очков казавшийся бледно-жёлтым, рисовал на полу круг. В кругу я, обездвиженный, а за кругом — непроглядная чернота, будто контрастность на видеокамере выкрутили на двести процентов. Сначала, годы назад, меня запирали на часы и так оставляли, пока я не начинал слёзно молить о пощаде. А потом я перестал быть один. Появился голос. Низкий, уверенный, снисходительный голос, который терпеливо пояснял мне, как и почему я неправ. Те ученики, которым не повезло тоже встретиться с ним, называли его Профессором. — Итак, я вижу тебя здесь. Это был всего лишь вопрос времени… — говорил Профессор, пока я сидел и вертел головой, пытаясь понять, откуда исходит звук. — Ты прекрасно знаешь, Диб, что за разговор тебя ожидает. И я знал каждый раз, я знал наперёд, но от этого — не легче. — Вперёд. Я не замолкну. Империя должна услышать меня, рано или поздно! — Ты можешь спокойно вещать в пустоту, разницы не будет… А можешь сделать так, чтобы тебя в самом деле слушали; и слушали те, кто умеет оценить твою пылкость. Выбирай. — На моей стороне истина! Вам меня не заткнуть! Мои слушатели… — кричал я своим срывающимся, несуразным детским голосом. — Ты должен понять, любовь конкретных лиц непостоянна, — отреза́л свет категорично. — Твоих слушателей переманят чем-то погромче — и что ты без них? На что тебе твоя «правда», если никто не будет её слушать? А? ОТВЕЧАЙ! — Мне всё равно, пускай я останусь последний, кто верит, я буду повторять: я видел! Это воспоминание есть у меня в ПАКе! — ПАК — всего лишь инструмент записи того, что видит твой мозг. Если мозг видит ложь, то ПАК, к сожалению, может записать и её. Институты ведут над этим активную работу. Ты можешь… — Нет! Нет-нет-нет-нетнетнет!!! Профессор ждал, пока я перестану в исступлении кричать, и тяжело вздыхал: — Напомни мне, Диб, зачем ты здесь? — Меня наказали. — Неверно! Эта комната называется комнатой воспитания, а не наказания. Тебе пытаются помочь. — Так выслушайте меня! Помогите рассказать всем! — Ты разочаровываешь Империю, Диб. — говорилось это всегда таким тоном, будто я разочаровал его лично. — Твоя правда не приносит Ирку никакой пользы, она не нужна, следовательно, доносить её — бессмысленно. Ты понимаешь, о чём я говорю, Диб? Я кивал, уже чувствуя голод и желая чтобы это скорее прекратилось. — Нет, ты не понимаешь! Ты кивнул, чтобы от тебя отстали. Ты будешь сидеть здесь и пытаться понять, сколько понадобится. И беседа начиналась заново… Какое-то бесшумное движение в поле моего зрения пробудило меня от воспоминаний. Как тогда, я был не один. Прозрачную грань между светом и глухою тьмою нарушали чёрные лаковые туфли. Казалось, их просто кто-то сюда поставил, но вот они изящно приподнялись — нога закидывается на ногу — и ожили. Чёрные туфли заговорили: — Ну вот ты и здесь, Диб. Это был не более чем вопрос времени, — голос тихий, высокий, прерывистый. Женский, смутно знакомый, но у меня слишком болела голова, чтобы вспоминать, чей он. — А ты-то кто? — Тебе это неважно. — Что вам надо от меня? — Кооперация, — я услышал голос знакомой, — Мы хотим заключить договор о сотрудничестве. Это спасёт тебе жизнь. Более того, договор не включает в себя раскрытие государственных тайн или прямое членовредительство. Ты, в сущности, ничего нам не скажешь и не дашь. — Рехнулись? — ругаюсь, показываю, что мне не страшно. — Послушай, приятель, — её грубые сапоги почти вышли из тени, словно она хотела подойти и заговорить со мной лицом к лицу. — Мы знаем, что вы сами сейчас ходите по лезвию ножа. Как и мы. Помогите нам, и мы поможем вам в ответ. Смешные: сами спрятались не пойми где и дрожат, а предлагают помощь. — Поможете? Это как, интересно? — Покровительство. Мы можем обеспечить вам безопасность и, что лично я рекомендую, побег подальше от Империи. У нас есть на чём бежать, и мы возьмём вас с собой — за пределы галактики. — Как же, за пределы! Представляю, какие для этого требования. — Всё что нам нужно — один звонок Высочайшим. Ты вернёшься на базу в нашем сопровождении, убедишь напарника не сопротивляться и доложишь вождям, что все повстанцы убиты. Мы получим координаты Массива с вашего компьютера, а вы получите свободу от Империи и нашу защиту. Через некоторое время вы, заодно с кое-какими нашими ребятами, сможете убраться с этой планеты. — Дикари, сразу видно! Думаете, я предам Высочайших? Предам родину?! Да я… — Всё, хватит уже играть в героя, — прервали чёрные туфли. — Нам известно, кто вы такие и что вы делаете. Вы уже предали всех, кого только можно. Более того, у нас нет причин ненавидеть вас за это. Можете не прятаться — вы всё равно не умеете. Даже от нас, даже в этом дремучем лесу. С каждой фразой твердел в её голосе лёд. — Кроме этого. У нас в Империи есть агенты. Если понадобится, они обратят на вас внимание власти, и вы будете выданы с потрохами. Это даже не сложно. Вы, можно сказать, выдаёте сами себя. — Я личность всё-таки не последняя, — рассуждаю как можно холоднее, пытаюсь перехолодить допрашивающую, сделать стынущую в жилах кровь оружием. — не один раз говорил с Высочайшими с глазу на глаз. Вижу, я поэтому вам и нужен живым. Мне они поверят. Вот только вы просчитались: мне хватает ума не идти на такие безумства… Даже если бы я хотел. Что-то хрустнуло там, за чёрным стеклом: лёд, видно, треснул. Известная мне снова включилась: — Ты никогда больше его не увидишь. Никогда, понимаешь? Я вспомнил Зима и его поведение перед противником. Поднял голову и громко, злобно рассмеялся в невидимое лицо. — Вам никто не поверит! Доносите, весь компромат используйте, не скупитесь! Я чувствовал, что слёзы позорно бурлят у меня на глазах, вот-вот зальют щёки. Но я выдержал эту паузу. — Не думай, что по вам не видно. — А что видно? Что видно-то? — Вы любите друг друга. — А вам какое дело? Вы всё равно меня убьете. Потому что я не поддамся. — Ты и так уже не жилец, — равнодушие чёрного блеска туфель обессиливает. — Что мы, что Мозг Контроля. — Кто знает, сколько живёт в Империи подобных нам, — в горле ком, я сдаю позиции. — Прорвёмся и без вашей «помощи»! — Ты хоть понимаешь, какое это везение, что мы предлагаем сделку, а не нападаем сразу? — лёд надломился: микроскопические осколки — мне в лицо, — всего одно рукопожатие, и вы хоть всю жизнь можете быть вместе. Свободными. Меня словно холодной водой окатило. Всё, о чём я так старался не думать, чтобы эти мысли не отравляли мне жизнь… Всё это ворвалось яростным потоком в мой мозг. — Ни за что! Хоть казнят меня, хоть я умру, а к вам не примкну! — Но ты подумай… если уж умирать… — опять вмешалась та самая из-под капюшона, — так зачем умирать напрасно? Туфли на миг скрылись. Я услышал шуршание ткани. А мятежница всё кричала: — И просто потому, что ты — другой! Раз умирать, почему бы не умереть, чтобы другие, как ты, жили? — Спокойно, Икзейн. У нас допрос, а не протест. Оставь на потом. — Видел я вашу армию! Чего вы добьётесь, выдав штыки кучке беглых пацифистов? — А чего вы добьётесь, доведя даже пацифистов до того, чтобы они сами взяли штыки? Я замолчал. Такой поворот мысли застал меня врасплох. — Побойся обиженных, иркен Диб, — добивала меня Икзейн, и скорбный триумф превращал её голос в метроном. — Наша горечь — огромная, страшная сила. Мы загнанные звери, и, если понадобится, мы выцарапаем глаза всем вам, имперским поработителям. — А сам я, — поражаюсь тому, как срывается мой голос. — Сам я не обиженный? Только ответом мне был — смех из-за чёрных туфель. Точно как в академии, и по тону почти идентичный, словно в геноме заложенный. Смех-снисхождение. — Перед Империей ты можешь быть сколько угодно обиженным. Но пока ты не с нами, ты обидчик. Часть проблемы. Я не соглашаюсь с ними, хоть и знаю, что я действительно часть их проблемы. Но и они — часть моей, и я же правильно делаю, что отпираюсь от их предложений? Ко мне пока не притронулись и пальцем — но отчего же так больно? Тончайше-лезвийный вскрик где-то снаружи; грохот и стрельба в коридорах, за стенами, которых не видно. В темноте скрипнула дверь, кто-то, заранее дрожа подобно желе, подплыл к Плохому Копу и что-то ей нашептал. — Не может быть! Примите меры сейчас же, код 241. И вызовите ко мне… Она пробормотала ему в ответ нечто невнятное. Посетитель сейчас же полетел исполнять приказание. Не прошло и минуты, как в помещение, судя по грузным шагам, вошли двое из тех амбалов, которых Зим однажды чуть не перестрелял. — Бейте, ребята, сколько влезет, только не убивайте и не ломайте конечностей. После бросайте в любую пустую ячейку. Вперёд, весь ваш! Не дав опомниться, меня с резкого света утащили в кромешную темноту. Пинали ногами в живот, били головой об бетон; поднимали к потолку и бросали об пол. Я кратко отключался, а потом ПАК снова приводил меня в чувство. Обезболивающие не успевали подействовать, я не успевал подняться — не успевал вдохнуть воздуха, как меня ударяли в солнечное сплетение. Я чувствовал на себе ненависть этих беглых рабов: они видели не меня, а захватчика, солдата Армады, охранника. Они в несколько минут мстили мне за всю свою избитую жизнь. Подняли, сковали руки, грубо завязали глаза, хотя я и так едва видел: оба глаза подбили. Потащили куда-то. Наконец, сняли повязку в каком-то бетонном шкафу. Толкнули в спину, и я упал плашмя, лицом в шершавый пол. — Подумай хорошенько, — бросили они напоследок. Со скрипом сомкнулась за мною темнота. Я остался лежать ничком, чувствуя, как медленно заживают бесчисленные ушибы. Через несколько часов от них не останется и следа, можно будет бить по новой. Ох, эта наша скорейшая регенерация, идеальное преимущество в бою… Но это ничего. Они могли бы бить меня чем угодно и сколь угодно, хоть током, хоть дубинками. Я бы справился… Но с одним колющим чувством я никак не мог свыкнуться, и никогда, наверное, не свыкнусь. Оно закололо у меня в глотке ещё во время допроса, и теперь, лёжа щекой на холодном сыром полу, я всё чувствовал его там, поперёк горла. И вот это — повстанцы? «Мы вас не ненавидим» — а потом избить ногами. «Мы боремся за освобождение» — и грозить, что лишат нас тех крох свободы, которые Высочайшие смахнули со своего стола. Они выступают против эксплуатации наших чувств, а сами… Теперь я понял, почему нам запретили всякую любовь, кроме любви к родине. Ведь если бы я не любил Зима так сильно, я бы в их тисках не сломался, не прислушался ни к единому слову, не вступал в дискуссии. Мне некого было бы терять, я бы умер благородной смертью, как умирают сотни безымянных граждан на звёздных фронтах. Умирают за Ирк, и назад не оглядываются, потому что некому плакать по ним. Нет того, ради кого хочешь вернуться живым, и ты отдаёшь себя геройству без остатка… И вот повстанцы пришли и закричали: «Любовь и война несовместимы!», и шёпот — от корабля к кораблю, азбукой морзе — прокатился по всей Империи. Идут! Идут! Пришли, однако. Чего я ждал от них? Они ведь — наша вина, наше порождение, Империи. У них нет такой роскоши — быть лучше нас. Подобно нам, они пользуются природными слабостями. Любовь — это то, за что они воюют. Каждое живое существо глубоко внутри хочет быть любимым. Значит, каждое живое существо годится в их ряды. А тех, кто с ними не согласен, они прирежут, не зная, что и там, по другую сторону баррикад, есть трудолюбивые работники, умные учёные, личности, способные меняться, — не фигуры с агитационных плакатов. И я для них — не более чем олицетворение врага, попавшееся под руку. Я дал слабину, увидел недостатки своей родины: по их мнению, я обязан теперь либо сдохнуть у них в застенках, либо примкнуть к ним и сдохнуть немногим позже в бессмысленной борьбе против гигантского всепоглощающего механизма. Я могу либо пригодиться им, либо нет. Остальное неважно. Неважно и то, какими чувствами они воспользуются, чтобы извлечь из меня информацию. На этом я и подвёл итог своим рассуждениям. Ушибы к тому времени, по ощущениям, почти зажили. Я сплюнул комки свернувшейся крови и, опираясь локтем об стену, поднялся. В плече всё ещё покалывало. Однако это явно не то, о чём мне стоило бы беспокоиться, если бы я решил смиренно ждать, пока меня снова вытащат, зададут те же вопросы, опять изобьют и опять кинут сюда. Нет, такого — не потерплю. Бежать надо, бежать! Но как? На Зима я не надеялся. Слишком мало времени прошло, чтобы он хватился: сам считает обычным делом пропасть на сутки-другие и вернуться как ни в чём ни бывало… ПАК усилием воли не открывается. Прикладываю антенну к двери: никого. Налегаю на дверь, дёргаю. Безрезультатно. А всё-таки, не покричать ли, что сдаюсь — авось придут, вынут из камеры… а что потом? Зим и без блокировки с трудом от таких отбивался. Глубоко вздыхаю, невзирая на боль в груди — сказывался недозаживший перелом ребра — аккуратно облокачиваюсь на спину. ПАК, точно как перед допросом, глухо стукается о бетон. Минуточку… Выбора нет, да и ничего я не теряю… Но какой риск! И второй раз за миссию! Если вернусь в Империю, не миновать расследования… Нет. Решено. Снимаю ПАК. Раз он заблокирован и не работает никак кроме поддержания во мне жизни, то и защита съёмных панелей работать не должна. Выдох — кратко разверзлась подо мной смертельная бездна — и вот я снова в сознании. Обезболивающее больше не поступает. Не справлюсь за пару минут — умру, наверное, от боли. Беру связанными руками ПАК, молю инженеров, молю сам Мозг Контроля, чтобы всё было так, как мне надо. Есть! Синяя панель сверху открылась. Как всё внутри компактно и сложно! Но главный защитный механизм должен быть на поверхности, самый доступный. С максимальной осторожностью, двумя пальцами вынимаю острый конец железной лапы. Сойдёт. Ещё раз прислушавшись к тишине снаружи, я принялся почти наощупь расковыривать примитивный замо́к. Какой, однако ж, древний бункер! Или металлы на этой планете так непрочны? В любом случае, мне повезло справиться с дверью до того, как боль окончательно обессилела меня. Не открывая, я с трудом надел ПАК, передохнул, и только тогда шелестнул наружу.***
Оскальзываясь, я бежал по коридору подземного бункера, связанные руки мешали балансировать, а за мной гнались двое озверевших мятежников. Двери и переходы прямо передо мной закрывались железной бронёй, и мне приходилось метаться подобно дикому зверю, которого загоняют в клетку. Я резко затормозил, чуть не врезавшись в стену: тупик. Направо — бетон, налево — бетон, сверху — люк. Топот нарастает. Силюсь преодолеть блокировку, чтобы подняться к потолку и открыть люк; отчаянно подпрыгиваю на месте. Внезапно люк заскрипел, неохотно повернулся и стал открываться. Я принял боевую позицию, уже готовый драться не на жизнь, а на смерть со всеми врагами сразу. Сверху угрожающе мигнул свет, и прямо на меня приземлился не кто иной как мой восхитительно непредсказуемый партнёр. Люк захлопнулся. — Зим! А ты здесь откуда? Что ты… Зим, упёршись ногами из ПАКа в пол, задраивал за собой люк. — А что я, что я? Я за тобой. Вот же где тебя неделю носило! Сигнала нет, трупа нет, следов нет — весь лес с ГИРом прочесал! Уж я тебе задам, когда вернёмся… Затем он повернулся обратно ко мне, посмотрел на моё лицо, покрытое следами синяков, и ужаснулся: — Что эти твари с тобой делали? — Били ногами. — И ты им позволил? — Они могут блокировать ПАКи. — Невозможно! Только иркены владеют этой технологией! Не может быть, чтобы в рядах этих грязных полудурков был хоть один иркен! За углом всё сильнее грохотали выстрелы, приказы и ругань. Зим, уже на высоком старте, вцепился в моё запястье. — Бежим, я стреляю. Не успели они добраться до нас, как Зим открыл по ним максимальный огонь. Крик, ответные выстрелы — но поздно, мы уже прорвались, мы — за поворотом, дальше и дальше. Мы петляли по тем же коридорам, в свете красных ламп и вое сирен повсюду. Погоня за нами росла. Стоило нам хоть немного оторваться, я схватил Зима за плечо: — Ты сам-то хоть знаешь, куда бежишь? — По-твоему, я не умею импровизировать? — проорал он в ответ и тут же рывком остановился: в стене открывался вход в залитое рыжим светом, оставленное кем-то без надзора складское помещение. Зим пустил несколько лазерных выстрелов дальше по коридору, наобум пробивая там какие-то трубы и отвлекая внимание. Железные роллеты за нами опустились. Вперёд и вверх от нас — ряды металлических стеллажей. На громоздящихся упаковках повсюду знак «взрывоопасно». — Что это? — А ты как думаешь? — Зим огляделся, и кошмарная усмешка разрезала его лицо пополам. — Оружейный склад. Пускай идут, посмотрим ещё, кто кого. Меня не обрадовала его мысль, но на всякий случай я решил посмотреть, какого калибра снаряды есть в нашем распоряжении. Одно движение лезвием, и небольшая пневмоупаковка раскрылась. В руках у меня оказался средний снаряд для космических пушек близкого действия. Пушек, сделанных для иркенских истребителей. — Зим, подойди сюда… Он заглянул за моё плечо, и когти его остро врезались мне в бок. — Так вот куда они дели два звёздных склада. Подлецы! — На Архивии ходили слухи, что они хотели уничтожить снаряды, чтобы никто ими не воспользовался! — Уничтожат они их, как же! — Зим уже располосовывал упаковки и обнажал снаряды всё более крупного калибра. — Что, уверовал в мирную революцию? Снаружи раздались крики и какие-то распоряжения. Зим повернулся ко мне, в глазах его рдела решимость. — Я всё взорву, что здесь есть. — С ума сошёл? Нас же самих разнесёт! — Что, давно в плен не попадал? По избиениям скучаешь? Попадём оба — некому будет спасать. А теперь прячься в этот ящик, чтоб тебя! В одну секунду он подлетел в выключателям и перерезал провода в резиновой изоляции. Свет с треском погас. Я, уже в перевёрнутом ящике, ощутил, как Зим подбирается ко мне. Грохот. Треск. Луч света ползёт по полу. Шаги, лязг их оружия. Зим в темноте сжимает мою руку. Чуть слышно выползает из ПАКа металлическая лапа с бластерной сферой на конце. С тихим свистом заводится. Прицел — в самые крупные снаряды. Пять. Четыре. — Эй, они обрубили свет! Точно где-то здесь прячутся! Три. два. Я сажусь ближе к стенке, прикрывая собой Зима. Один. Меня отбросило назад, и не одну глухую секунду спустя я услышал жалобный вой повстанческого солдата. Ноги болели так, что я почти ослеп и, клянусь, не слышал собственных криков, пока не почувствовал, что мне чем-то заткнули рот. Сознание поплыло… Экстренное обезболивающее из ПАКа подействовало. Я, не совсем ещё сознательный, с некоторым удивлением осознал, что меня тащат по земле за шиворот. В голове треск, ПАК не справляется с нанесенным телу уроном. Снова падаю…