Музыка: Love me like there's no tomorrow — Queen
3901 п.р. Земля. Без номера. Просто запись. Теперь уже ясно: я пишу в этом дневнике только тогда, когда происходит что-то неприятное. Мы с Зимом знатно сейчас переругались. Это не даёт мне покоя. И хотя я знаю, что скоро он придёт мириться, положит свою маленькую руку мне на колено и будет просить посмотреть, что там у меня написано, — я собираюсь изложить причину нашего спора во всех подробностях. Выговориться. События, предшествующие конфликту, начались вскоре после нашего первого единения. Прежде всего, мы в кратчайший срок потеряли остатки рассудка. Выматываемся подобно рабам, ежедневно выискивая повстанцев по лесу, как грибы, а потом используем это как оправдание: «Зим, что-то долго мы слушали их аморальную болтовню, не думаешь ли провериться?» — и следующие драгоценные минуты проводим сцепленные, словно два сильнейших магнита. Более того! Нам хватает дерзости начинать прелюдию ещё до того, как мы снимем ПАКи. И пускай эта прелюдия — секундный жест, ненарочное прикосновение, напускная неловкость — всё это, когда делается Зимом, обезоруживает меня и повергает к его ногам. Впрочем, пока что всё шло ровно и хорошо. Да, нас гнал страх, мы были по-сумасшедшему, по-дефективному жадны до чувств, но и этим головокружительным эффектом мы упивались. Эта жажда проявляется ещё сильнее потому, что некоторые из сеансов мы договорились отводить на кое-что другое. Да, Зим начал учить меня перезаписывать воспоминания. Он предупредил, что дело это долгое и сложное и что даже такие великие умы, как он, постигают владение ПАКом десятилетиями. В двух словах, это на самом деле вид самогипноза. Суть в том, чтобы в нужный миг уметь убедить себя в отсутствии каких-либо моментов в своей жизни. Закапывать их так глубоко в сознание, что компьютеру они станут недоступны. Но до этого мне, нам, конечно, ещё далеко. Первая десятиминутка у нас была посвящена концентрации. — Говори громко, кричи, — посоветовал мне Зим, — Когда кричишь, твой голос перекрывает все другие голоса в голове. Я покосился на него с опасением. Метафора это была или.? От Зима можно ожидать и того, и другого. …В течение дня я ловлю всякий знак внимания, какой он мне посылает. Ловлю с жадностью, скрыть которую стоит титанических усилий. И маленькая искра, на долю секунды мелькающая в его взгляде, и то, как антенны его вытягиваются вперёд в разговоре со мной — всё вбираю в себя, всё мне важно, всё нужно запечатлеть в памяти навечно. От счастья или от страха — Зим убеждает меня не думать.***
В тот день мы решили выйти наружу вдвоём: внутри было невыносимо. Душно, хотя вентиляции исправны, и мысли в голове постоянно путаются. Предыдущая проверка как раз была посвящена тренировкам разума, так что оба мы были под напряжением, электризовались невыпущенной энергией. Надо терпеть. Прекрасно помню и готов пересказывать передовицы о дефективных, которых обнаружили именно таким образом — в результате частых проверок компьютер всё-таки выявил процветающее отклонение и автоматически сообщил куда следует. Гвардейцы, правда, опоздали: дефективные знали, что за ними идут, и потому сами сбросили с себя ПАКи навсегда. Сбросили цепи, которые их держали, и — в бездну. Мы уже решили сделать всё возможное, чтобы не закончить так, как они. Но было трудно. Итак, едва выйдя, мы нырнули в тень: в преддверии смены сезонов стояла прощальная жара. Воздух был густ, неподвижно влажен. Дышать — тяжело. Зим еле поспевал за моими широкими шагами, дышал открытым ртом, чуть приподнимая язык. Я старался не думать об этом приподнятом языке, а просто смотреть по сторонам. Мышцы горели, как сжатые пружины, отчего-то хотелось пуститься бегом. Как назло, никого не попадалось, и я невольно всё ускорял шаг. — Да постой же, тиран! — воззвал Зим, ловя меня за узкую голубую форму: сюртук я оставил на базе, чтобы не перегреться. Я шикнул на него, боясь, что нас услышат. Зим не отпускал меня; что-то с ним явно было не так. Мой дефективный притянул меня вниз к себе, как он часто делает для привлечения внимания, и я по одним искусанным губам, по голодному взгляду его прочитал: «Снимем ПАКи!». — Ты спятил! — воскликнул я громким шёпотом. — Пока ещё нет, но сделаю это обязательно, если ты меня не послушаешь, — сказал он строго. — Я знаю, и ты не железный. Если даже моей стойкости не хватает, так ты уж… Я сжал его запястья, пытаясь высвободить ткань из маленьких кулаков и чувствуя, что неотвратимо заливаюсь краской. Зим улыбнулся — глаза его горели рубинно, радостно и томно. — Вижу-вижу: плохо ты притворяешься! Он встал на носочки и, поскользнувшись на мхе, повис на мне целиком, всем своим видом говоря: «Так и было задумано!». Я взял его за руки, чтобы помочь встать — это и стало моей ошибкой: Зим рывком опрокинул меня за собой на траву, всю в золотых солнечных пятнах. Я не успел и глазом моргнуть, а мой ПАК — уже в стороне, ненужный. Я очнулся больше от того, что Зим, почти одномоментно выдержавший перезагрузку, целовал меня в губы. Едва я понял в чём дело, мягкие поцелуи без слов переросли в горячие, торопливые, ревностные, которыми Зим всякий раз осыпал меня вначале. Он вдыхал меня языком и выдыхал — шумно, в голос. И, как всегда, близости не хватало: жарко, а нужно прижаться сильнее, ближе, чтобы онемели рёбра и исчезла органическая преграда, чтобы мы — одно… Мои руки — на его антеннах, но я едва их чувствую, и, должно быть, сжимаю сильнее обычного, ибо вздохи Зима уже спугнули с ближайшего листа бабочку… Насилу вынырнул я из наваждения и, взяв лицо Зима в обе мои ладони, стал ласково уверять, что нам надо укрыться где-то: небезопасно творить беспредел там, где в любой момент может пройти вооружённый противник. Зим кивнул; он кивнул бы сейчас на любое моё слово с одним и тем же туманным взглядом и приоткрытым ртом, обнимая мой торс. Я не понимал, чувствовал я себя больше взбудораженным или счастливым, что знаю, как Зим сейчас себя поведет, знаю, насколько он мне доверяет. Мы поднялись, оба подрагивая в нетерпении, оба ещё мысленно прижатые друг к другу, и я не думал о том, как буду потом объяснять самому себе пятна на штанах. Завтра — нет. Есть только сейчас, и оно прекрасно. Найдя достаточно раскидистый куст, мы незамедлительно нырнули в него. Внутри куста стоял полумрак, пахло горячей почвой, цветами и ещё чем-то сладковатым, живым, пульсирующим — от этого запаха кружилась голова и хотелось только дышать без остановки. И я дышал, я дышал всем своим существом, пока Зим где-то далеко внизу врывался в меня языком, и мне оставалось лишь обвить его шею ногами, чтобы меня не унесло далеко в космос. Он прерывается, не дав сразу экстаза; я слышу шорох одежды, лениво опускаю ноги. — Готов, родимый? Кто из нас сказал это? Я не помню. Мы оба были готовы как никогда. Или… Раздался шелест, и, прежде чем Зим успел как следует взобраться на меня, в куст с противоположной стороны ввалился со стоном кто-то ещё. Зим от неожиданности вскрикнул. Сцепленные силуэты недоумённо зашевелились и подняли на нас лица. И тут кто-то выключил звук. Честное слово, даже природа умолкла. Мы вчетвером — я, Зим и двое тех самых повстанцев, о которых я говорил в записи 9, — оторопело смотрим друг на друга. Та форма жизни, которая покрупнее, нечаянно ломает ветку, на которую опирается — и с оглушительным хрустом падает. Этого достаточно, чтобы вместе с веткой переломилось терпение Зима. — Полный лес кустов, и вы выбрали этот?! Серьёзно! — взвыл он, натягивая спущенные брюки обратно. — Пристрелю! Повстанцы дёрнулись, но бежать побоялись. Зим скалится и хочет активировать лазерные пушки… Напрягается… Я вижу замешательство на его лице: «Не работают?» Оглядывается за спину, и тут до нас обоих доходит: ПАКи — там, снаружи! Мы беззащитны! Поворачиваемся обратно к повстанцам, готовые обороняться, пока не закончатся наши заветные минуты… Но врагов уже след простыл. Зим ругается от досады. Мы тихо встаём и отыскиваем ПАКи. Вокруг опять никого. Прежде чем надеть ПАК, Зим коротко напоминает мне придумать отговорку, зачем всё это было нужно. Дальше продолжать дозор бессмысленно: всех, за кем возможно было надзирать, мы спугнули. Сходим с тропы, делаем в разведывательных целях большой крюк по чаще и возвращаемся с другой стороны на нашу поляну. Всё это время Зим не сказал мне ни слова, обиженный, хотелось надеяться, больше на ситуацию, чем на меня. Его явно ещё тянуло ко мне: он полуосознанно опирался на мою руку, чтобы спрыгнуть с высокого пригорка на землю у входа, антеннами постоянно задевал мне предплечья. Но когда мы спустились вниз, он-таки взорвался: — Как?! Почему? Кто это допустил? — Не знаю, о чём ты говоришь, — я попытался последовать его же совету и сделать вид, что ничего не было. — Мы сняли ПАКи, Диб, это факт! — он ударил кулаком металлическую стену. — и теперь нас, считай, раскрыли! И кто виноват? — Ты. Ты меня попросил. — Ах я?! Да я… я тебя проверял! Должна же быть у тебя своя голова на плечах! Мог бы, я не знаю… Ну ты же имперский спецагент в конце концов, мог бы что-нибудь придумать! — Ты сказал мне сам, что я больше не… Ты же помнишь! Ты знаешь, что я имею в виду! — Придурок, ничего не было. Забыл? Неудачная расстыковка, ты был в бреду. Когда ты уже дашь мне убедить себя в этом? Я понял, за что он ругает меня на самом деле. Я не должен вспоминать, тем более вслух напоминать ему. Я должен не только изображать, будто на сцене, здорового и чистого гражданина. Я должен верить искренне, что являюсь таковым. Я должен, но не могу противоречить сам себе. Я знаю только то, что знаю; чувствую то, что чувствую. Я не сумею больше убеждать себя в обратном. Зим наблюдал все эти мысли в моём лице, неприкрытые подобно моллюскам в лабораторном аквариуме. Он тяжело вздохнул и повысил голос ещё раз, но уже как-то устало: — Я вижу, это слишком сложно для твоего понимания, несчастный ты сгусток генматерии. На что я трачу время? Уж развернулся, хотел уйти. — Куда? — К Машине Судного Дня™. Нужно поспешить, закончить всё побыстрее, и вернуться в цивилизацию. Эта планета делает тебя дефективным, а ты даже в руки себя взять не можешь. — Может быть, нам и не обязательно торопиться с этим? Может быть, нам и вовсе… — О чём ты говоришь! Задумайся, и не давай родиться яду в твоих мыслях. Он уже направился к выходу, но я взял его за руки, заглянул в лицо. — Ты оглянись вокруг. На этой планете и вода ядовитая, и цветы ядовитые, и грибы ядовитые, и ящерицы, и лягушки, и насекомые… Но всё живёт. И всему своё место. Зим замолчал и окатил меня таким взглядом, какой я едва ли способен описать: столько эмоций в нём сразу содержалось. — Я тебя понял, — сказал он таким тихим, несвойственным ему голосом, что мне стало страшно. Зим ушёл. Я остался. Ощущение, что я сделал большую ошибку, что я задел Зима, что он теперь боится мне доверять, никак не уходило. Он просто пока не понимает… Не может он быть прав. Я не хочу и не буду даже допускать этого. Не может быть, чтобы моя безумная идея оказалась слишком безумной даже для Зима. Нужно только перешагнуть через себя и признать, что всякую истину, всякое понятие чести, морали, красоты — возможно перевернуть с ног на голову. Взять и сказать однажды вслух: мы можем любить, и наша любовь — самое прекрасное, что есть на свете. Только и всего… И тут я похолодел. О Высочайшие! Что я думаю, что пишу! Воистину безумец! Назвать дефективность и преступление — прекрасными! Оказаться морально в шаге от того, чтобы породниться с дикостью, с хаосом, со всем, что противоречит прогрессу! Я допустил эту мысль, как допустил я и сегодняшнее обнаружение нас повстанцами. Назад пути нет.