Музыка: В комнате цветных пелерин — Мария Чайковская
3901 год после Революции Всё так же далеко от Ирка. Запись момента Икс. В начале моего дневника сказано, что я, должно быть, первый, чья жизнь благодаря Зиму стала лучше. Теперь это высказывание правдиво как никогда — и вместе с тем навеки лживо. Эту заметку я пишу без дрожи в руках. Я, неожиданно, совершенно спокоен. Поверить не могу до сих пор, что всё сложилось так, как сложилось. Однако обо всём по порядку. За день до моего, с позволения сказать, преступления, я проверил состояние двигателей в корабле и ещё раз тщательно ознакомился с механикой Машины Судного Дня™. Даже задал Зиму несколько вопросов. Зим ответил без промедления, довольный моим участием. Сейчас я не думаю, что он мог что-либо подозревать. Но в те дни — я боялся каждого его слова, боялся выдать себя раньше времени — неправильным тоном, эмоцией на лице, движением антенны. И вот момент Икс настал. Мы сняли ПАКи, и Зим повернулся к компьютеру для запуска обработки. «Без ПАКа он беспомощен, — твержу себе мысленно, сверля взглядом его спину. — в росте мне проигрывает, в реакции тоже: ведь не ожидает удара. Главное не сорваться, удержать сознание на месте. Просто совладать с собой.» Не давая мыслям об обманчивой хрупкости его фигуры взять надо мной верх, я решил действовать. Разом ринувшись на Зима, я сбил его с ног. Надеялся, что удара об металлический пол хватит, но услышал удивленные возгласы. Ударил ногой, не давая ему встать, игнорируя жалобное «Диб, что с тобой?!». Тут Зим взбрыкнул и почти вырвался. Я насел сверху, придавил его своим весом, сжал шею в стальной хватке. Зим дёргался подо мной, дёргался и вдруг, будто из ниоткуда, выпростал руку и дал мне в челюсть — Я буду защищаться, Диб, и тогда за себя не отвечаю. Сам знаешь, выцарапаю глаза без жалости. Только скажи, — он глотнул отчаянно воздуха, — с чего всё это? — Я снова судорожно сжал когти, не слушая дыхания, не давая хватке ослабнуть. — Я должен убить тебя, Зим… Ты же знаешь, я верный гражданин. Я должен помочь родине избавиться от дефективного… И я сделаю это, иначе сам… Это просто самооборона! Ты меня… своими плечами, своими губами, голосом убиваешь — ты провокатор! И когда я убью тебя, я наконец… Я не буду больше хотеть этого, хотеть тебя, так сильно. Осознание того, что слетело с моих губ, ударило по мозгам. Я сам не заметил, как отпустил Зима и зажал себе рот. Нет, нет, нет! Отмена, стереть, я этого не говорил, я этого не думал, я не могу его хотеть, я не могу… я не могу так больше… Зим приподнялся на локтях и, ещё толком не восстановив дыхание, триумфально расхохотался. Его узкая грудная клетка быстро сжималась и расширялась между моими коленями. — Ты сам сказал это! Хочешь Зима, хочешь! — за тонкой кисеей его злорадства блистало счастье, неоценимое счастье быть желанным. — И лез ты ко мне не ради слежки, скажи, ну! Не отнимая ладони ото рта, я с трудом кивнул. Всё рушилось. Все мои стремления повлиять на государство, вся моя надежда не оказаться в зале суда — всё горело звёздным пламенем. — Такого агентам не прикажут, ни за что на свете, — прошептал я наконец. — Это всё ты и твои провокативные идеи. Я анализировал, я боролся, но стоит снять ПАК… Вот и сейчас! Я был так близко, я был бы спасён, я… Голос у меня обломился, и я, понурив голову, проговорил эту горькую, горькую истину: — Ты прав был, тысячу раз прав, когда говорил, что я обречён. С болью в груди я встал и, не чувствуя ничего кроме дрожи в коленях, тяжело привалился к стене. Хотелось, откровенно говоря, плакать. Оставшись полулежать молча и неподвижно, Зим не сводил с меня глаз. — Я должен бороться с этим, сколько сумею. Я не могу лишиться остатка мозгов. Если мы будем вместе, Зим, они рано или поздно придут за нами, так или иначе. А мне ещё столько предстоит поменять в этом мире. Я же имперский, я за наше будущее в ответе. Зим покачал головой, как бы говоря, что я в одиночку, да хоть бы и с ним, общество не перестрою. Румянец от стыда проступал на моём лице пунцовыми пятнами; но Зим, помня мои слова, кажется, воспринял это несколько иначе. Он подошёл и, притянув меня за форму к себе, огласил приговор: — Ты не имперский теперь, Диб. Ты мой. Только мой отныне, я им не дам отнять тебя, слышишь?! Пусть только попробуют… кишки всем выпущу, — грубость его слов причудливо сочеталась с торжественностью тона. Я сдался, фарфор мой треснул. Я сам виноват, что сделал дефективного смыслом своей жизни. Теперь я буду пить его, отхлёбывать большими глотками, жадно, без остановки, громко и глубоко дыша… Что было дальше, в терминах, по-научному, я описать не могу. Нельзя сказать, что я ничего не запомнил. Наоборот: каждая секунда застыла в моей памяти, как стекло в статуэтке — жидкий, струящийся свет. Но дальше развёрнутых метафор я не пойду. Мне ужасно стыдно. Стыдно писать об этом в дневнике, выданном Высочайшими. Стыдно за то, что я чувствую. Но я попытаюсь превозмочь. Это глупо и ни на что не влияет, однако… это важно. Просто очень важно. Итак, он стоял передо мной, глядел с восторгом, с пылом, как замерший на секунду язык пламени. Я шагнул к нему. Все невольные фантазии, все инстинкты — всё, что я месяцами старался подавить, сейчас вырвалось на свободу и овладело мной безраздельно. Я налетел на Зима, голодно рыча что-то неясное, я содрал с него перчатки, запустил руки под тунику, я весь — пальцы и губы, скопления горящих нервов. Что-то металось во мне, трепетало розовым пожаром, обжигающим щёки. Помню, тянул Зима за кончики антенн, усадив на подрагивающее бедро. Помню, целовал его так, будто казнят меня уже завтра — и эти секунды, пока я ещё чувствую, пока я ещё здесь, я посвящал ему всецело. Он запрокинул голову и повторял моё имя, любуясь звуком и теряясь в нём. В каждой букве — бьющийся фарфор, звенящие осколки, и порезом — сладкая кровь с прокушенной губы. …Потребность сбросить одежду была скорее инстинктивной, чем сознательной. Всё, что мы тогда делали, было скорее инстинктивно, чем сознательно — и только поэтому уже прекрасно. Пол забросан тканью; мой сюртук — гербом вниз. Экран компьютера с тем же гербом потух, углубившись в анализ ПАКов. Империя не увидит, никогда не увидит того, что вижу я. Мы оторвались друг от друга на секунду, чтобы задать животрепещущий вопрос: — Ты знаешь, что дальше? Я напряженно пытался выудить из памяти обрывки того, что делали мятежники. Зим всё ёрзал и озадаченно косился вниз, как бы боясь в полной мере опустить голову. — Что там? — спросил я наконец. — А я почём знаю? — Ты учёный, ты всё знаешь! — Я не могу знать того, чего не существует, оболтус, — Зим нервно усмехнулся. — Боишься? — Ни капли! — Закрой глаза, если боишься. Я сердито посмотрел на него за эту правду и послушно зажмурился. Осязание довлело над остальными чувствами. Даже тогда я до конца не верил, что это физически возможно, но я протянул руку и ощутил тёплое, слизистое прикосновение; тут же отдернул пальцы; не вытерпел, открыл глаза. Налитый кровью, тугой, источающий липковатый прозрачный секрет, мифический и безымянный о б ъ е к т нетерпеливо изгибался, иногда задевая бёдра Зима — такой яркий, выделяющийся, объёмный на маленьком теле, в том месте, где только что ничего не было. Зим, шокированный, молчал. — Ты не помер ещё? Он помотал головой и уставился на меня в ожидании. Я дрожал, словно уже на эшафоте. Дрожали мои пальцы, пока я, точно в замедленной съёмке, тянулся к объекту рукой. Стоило объекту коснуться моей ладони, как он обвился между моих пальцев, ощутимо пульсируя. Я двинул пальцами, слегка сжав их, и Зим тут же вздрогнул. Громкий, неаккуратный вдох. Я тотчас хотел отпустить, но Зим сделал небольшой толчок тазом вперёд и попросил: посильнее. — Немедленно, Диб, — прибавил он хрипло. — Я приказыва… ах! Я обхватил объект рукой, возвращаясь сознанием к простейшим рефлексам — самому дикому, что в нас осталось. Сильнее, под громкое испуганное дыхание, его-моё, я двигал пальцами вверх и вниз, толчками, слишком жёстко для исследования, слишком мягко для насилия. Двигал, скользя до основания, кончиками пальцев то и дело проникая внутрь ниши, в которой объект, похоже, содержится, и задевая мягкие складки кожи по бокам и ту его часть, что находилась внутри. Зим скулил, жался ко мне грудью, целовал шею, всё более и более задействуя язык, и я сам ощущал эту натянутость, это нестерпимое напряжение внутри, так первобытно просящееся наружу. Моя ладонь серебрилась слизью. Я отнял её от объекта (к недовольству Зима) и облизал пальцы. Сладковатая, едва ощутимая субстанция без запаха. Этот жест вызвал у Зима такое смущение и даже возмущение, что я, дабы просто его подразнить, медленно опустился на колени и обвил объект языком. Никак не ожидал я, что Зим так вскрикнет и так — расправившейся пружиной — откинется назад. Более того, я не ожидал, что сам сомкну на объекте губы и с энтузиазмом возьму его в рот целиком. Я только слушал голос, бормочущий между стонами неразборчивое «ещё», только подставлял антенны под судорожные сжатия тонких рук в тандеме с движениями моего рта. И я бы забылся, но по бёдрам и животу моему скользило влажное, напряжённое, гибкое «срочно», и я бы себя не простил, если бы его не задействовал. Я снова отпустил Зима, когда тот уже почти сорвал голос, почти потерял стыд, почти… не знаю, неважно. — Ну Диб, ну за что? — проныл он капризно, и тут был опрокинут на плоскую спину, его удивление прервано заверяющим прикосновением, перед тем как я, разведя ноги Зима в стороны и расположив свой торс как можно ближе, кончиком собственного объекта проник под его… Очень странное ощущение; сложно его описать, не нагоняя той малиновой дымки, что застилала мой ум тогда. Туго, тепло, горячо, жарко, мягко, глубоко, глубже, глубже, глубже… Я полуосознанно вдалбливался в Зима, входя во всю длину и выходя почти до конца. До меня с трудом долетали его мольбы быть помягче; он рычал, задыхался, когтями царапал мне спину. Я попытался, честно, хоть я едва себя контролировал, и вот верное «не останавливайся, только так» уже давало мне понять, что всё хорошо. Зим теперь ритмично стонал и тянул себя за антенны, закрыв глаза, скаля зубы, словно ему больно, но по голосу ясно — он бы эти секунды не променял ни на что в мире; если бы ему сейчас умереть, он бы и умер так, в наслаждении. Вдруг — всплеск. Точно стрелка спидометра достигла какого-то максимума. Зим изогнулся, вцепившись в меня, словно его куда-то уносит. Дыхание его вконец сорвалось, он весь сжался внутри, задрав ноги, и я зажмурился, только чтобы почувствовать брызги на своём животе. В глазах у меня заплясали искры, и какое-то опьяняющее, эпилептическое безумие накрыло меня с головой на бесконечные полторы секунды… Всё кончилось. Догорали алые угли. Мы тяжело дышали, ошарашенно следя за каплями генетического материала, скатывающимися с наших боков. — Ты, — я подал первым голос. — знал, что оно… вот так работает? Зим помотал головой, как бы говоря: «сам в шоке». Антенны его мерно подымались и опускались одновременно с глубоким дыханием. — Это… было очень… ну… Сам, в общем, сообрази, у меня сейчас мозг вырубится… Ослабевший в одночасье, он с трудом поднялся и зачем-то лизнул меня в подбородок. На таймере оставалось сорок секунд, и мы, измотанные, пунцовые, в спешке принялись натягивать смятую одежду. Признаюсь, часть этой сцены я из осторожности писал, сняв ПАК в одиночестве, пока Зим выходил на разведку. Как я мучался раньше, как боялся в отрицаемых глубинах разума, что если сорвусь, то начну жить от проверки до проверки — тонуть и выныривать на десять минут. Я был прав отчасти, но далеко не полностью. Да, я с нетерпением жду, когда можно будет сбросить ПАК и слиться с Зимом воедино, но это далеко не всё. Мне просто хорошо быть рядом с ним. Металлические обручи, стягивавшие месяцами мою грудь, обратились цветными лентами, и я могу свободно общаться с Зимом, ни в чём себя не попрекая. Мне чудно сознавать это: я кому-то нужен. Я! Не гражданская единица, не шпион и не цензор. Я, Диб, и во мне нуждается не обобщённая безликая Империя, не идеологический Ирк, а настоящее живое существо, которого можно коснуться. Не код из ПАКа, не послужной список, но мыслящая личность, чьё имя для меня не пустой звук. Зим… Я надеялся перечитать некоторые моменты, объединившие нас с ним, но понял вдруг, что мне страшно заглядывать в начало своего дневника. Боюсь в той части, где описывалось поведение дефективного иркена, обнаружить точнейший свой портрет. Да, это неприятно, но я теперь сознаю, что всегда был дефективным, больным. Однако это всё ещё не значит, что мои размышления об империи — бред сумасшедшего! Ведь даже полюбив и разлюбить будучи не в силах, я мучаюсь вопросами: если любовь моя вне закона, если я сам себе могу вслух доказать свою идейную неправоту, то — почему? Почему небывалая лёгкость, воцаряющаяся во мне, когда я прижимаюсь к живому, любящему меня существу, не ослепляет меня? Если я дефективен, если я гнию духовно, то почему, совращённый, я не бегу насиловать детей и малевать «Свободу!» на стенах вокзалов? Я не хочу ничего разрушать — я просто хочу продолжать любить. И наконец: если счастье нашей нации — работать вместе на благо Империи, то почему я, в компании с двинутым роботом и не менее двинутым иркеном, отрезанный от цивилизации, как никогда счастлив?***
ГИР на днях посадил над нашей базой цветы. Зим сначала обозлился, но тут я напомнил ему, что видел похожие на холме неподалёку. Так этот холм и нашу базу будет довольно легко спутать. Кроме того, я слышал, как повстанцы называли такие цветы аконитами и обходили их стороной. Нарочно — не полезут! Неплохой стратегический ход. По секрету, эти цветы выглядят очень неплохо. Оттенок — густой, благородный фиолетовый, пышные грозди копьями устремляются кверху. …Могут быть и ядовиты, конечно, но нас это не пугает. Не есть же их собираемся, право слово. Всё хорошо. Отныне — только вместе, только вперёд.