И грянул гимн

Музыка: BITE — Troye Sivan

3901 п.р. Планета безумия. Запись 10!       Я пишу вопреки наставлениям Зима, пока он вышел на охоту. Пишу, потому что не могу позволить себе забыть, а также потому, что всё ещё доверяю Высочайшим и выданной ими частной собственности, пускай сам более не оправдываю их доверия.       Я чувствую, что если не выплесну свои переживания, меня разорвёт на части, и Зим по возвращении застанет на полу кровавое месиво.       И если Зим был прав всё это время, во что у меня не хватает сил поверить, то я обрекаю нас обоих на погибель. Глупо отрицать: и я, и он отныне заслуживаем ужаснейшей казни.       Однако мне стоит начать с начала. Начала нашего конца…       Я сидел и как раз дописывал предыдущую заметку, когда прямо у меня на глазах Зим скинул с себя одежду и, нагой как астероид, пошёл смывать с себя пыльцу.       Меня несколько смутило, что он очищает отдельно себя, отдельно — свою форму, как бывает лишь в детстве, до начала военной подготовки. Как-никак, это противоречит известной моральной истине: «Помни, солдат! Форма — твоя вторая кожа.»       Зим вышел из кабины химобработки и по собственному желанию отправил одежду на повторную дезинфекцию. — Чувствую себя вдвойне грязным, — объяснил он в ответ на мой вопросительный взгляд.       Я ощущал необходимость очиститься не физически, а скорее нравственно. А что может быть лучшей нравственной очисткой, чем проверка ПАКа, скажите на милость?       Я высказал своё желание, Зим меня поддержал, но предварительно всё-таки затолкал под химический душ, а синюю форму — в стирку.       Стиралась моя великолепная форма долго, и мы, не став дожидаться конца, отправились в техническую.       К тому времени как мы с горем пополам настроили компьютер, я свыкся с отсутствием одежды. Тем более, на что там любоваться — это у тех дикарей все срамные части тела навыпуск, и я за сегодня навидался их достаточно, чтобы как впервые восхититься своей же (и Зима) анатомией. Никакой склизкой дряни, только идеальная гладкость кожи.       В голове всё уже привычно смешалось, чувства обострились. Нервное напряжение давало ложную уверенность, что только сейчас я начал жить по-настоящему. Я, едва очнувшись, по привычке внимательно изучал Зима глазами и лишь тогда обратил внимание на то, какие изящные стройные тени его антенны отбрасывают на выпирающие лопатки.       В подобном состоянии мне иногда приходят в голову бредовые идеи, от которых обычно я бы просто отмахнулся. Но не сейчас, нет, сейчас меня сводят с ума острые плечи, так что я за себя не отвечаю…       Неловко встав с кушетки, я спешно, запинаясь, рассказал Зиму про то непонятное тесное чувство, преследующее меня с тех пор, как он меня обнаружил.       Он туманно посмотрел на меня и вдруг, ни с того ни с сего наклонившись вперёд, коснулся лбом моей груди.       Я замер в растерянности. — Зим? — Диб. — Т-ты чего это?       Он не ответил. Его безвредное прикосновение усугубило мою безболезненную пытку. Из груди жар медленно переместился вниз, и я не в силах был предугадать, что будет дальше. Руки Зима поднялись к моим плечам и заставили слегка наклониться, чтобы ясно видеть его лицо. — Ты обречён, Диб, ты уже себя губишь, себя и меня. Врёшь ведь, глупый… Ты прекрасно знаешь, что это. — Зим, я… Я не знаю, что это такое. — Ну-ну. И чего же ты тогда от меня хочешь — неужели, чтобы я сам..?       Зим прижался ко мне и, в точности имитируя движения туземцев, вульгарно полез ко мне в рот своим вёртким языком.       В глазах у меня потемнело, ноги подкосились, и оба мы опрокинулись вбок, на упругие пневмопакеты с какими-то деталями. Я не имел ни малейшего представления, что мною двигало, но я повиновался, я обхватил его узкую спину, и я провёл пальцами по его позвоночнику, едва касаясь шрамированной кожи вокруг позвоночных выходов*. И Зим обвился вокруг моего туловища, гибкий, живой, огненно-струйный, и я благоговел перед ним так, как никогда не смог бы благоговеть перед Высочайшими.       Я с трудом помню, что я шептал ему тогда, между поцелуями, захлёбываясь от переполнявшей меня жизни. Всё вокруг было розово-мутно, и я закрыл глаза, и я целовал его шею, и руки мои, словно чужие, с ласковой силою сжались на его боках…       И вдруг я почувствовал его прикосновение на обеих моих антеннах, у самого основания, и я не понял, что произошло, и застонал, но не от боли — а от чего, не знаю сам… А узнать захотелось больше всего на свете, и я попросил ещё, и ещё, и ещё, и меня трясло всего, и в области таза творился такой же хаос, как и в голове…       Внезапно всё прекратилось. Рядом послышался глухой удар. Я сначала пытался отдышаться. Потом моргнул и сквозь застилавший глаза туман увидал, что Зим уже не на мне, а на полу, бездыханный. На моём таймере оставалось ещё полминуты… Но Зим-то снял свой ПАК раньше, и это значит…       Нет, не ждать, схватить быстро ПАК — ещё несколько секунд после отсчёта он может быть жив!       Я схватил его за руку и не отпускал, пока не дрогнули его веки. Тогда только я вспомнил, что у самого меня совсем не осталось времени, и я позволил себе мягко опуститься на пол, в последний момент уловив, что меня трясут за плечо…       С тех пор планета шесть раз обернулась вокруг своей оси.       Из всего случившегося я сделал два вывода: а) нам обоим конец и б) я опять ничего не понимаю.       Стоило мне хоть немного разобраться в характере Зима и сделать какие-то выводы, как тут же всё обрушилось буквально за десять минут.       Почему он сделал всё это? Так, на этот вопрос есть некое подобие ответа: он дефективен, он хочет обезвредить меня, уподобив ему, и без ПАКа вовсе себя не контролирует.       Но из этого следует логичный вопрос: а разве я себя контролировал?       Я предложил снять ПАКи, я завёл разговор о чувствах, я ответил на поцелуй, я обнимал его, я просил ещё… Кто ж из нас дефективен, если, надев ПАК, он тут же сделался тем же Зимом, насквозь имперским, а я не могу прогнать из головы минуты, когда он дышал в моих объятиях?       Не он, я — мучаюсь от внутреннего конфликта и выплёскиваю свои мучения в бесцельном монологе!       Но самое ужасное, что я не могу подойти и спросить его об этом.       Зим запретил мне делать записи, и с тех пор избегает меня. Грубый по-прежнему, он делается с каждым днём равнодушнее ко мне и разговаривает больше с ГИРом. Всё своё время проводит в работе: за чертежами или на разведке. Иногда, возвращаясь измотанным после суток брожения по лесу, он опирается на стену и хмуро глядит на меня, будто без слов пытается сказать мне что-то. Но проходит миг — он вновь отводит глаза, и по лицу его становится ясно: он не помнит ни секунды из нашего единения. Всё его тело отдано Империи.       В часы подобных переживаний я вспоминаю о своей личной миссии, но и тогда злосчастные десять минут не отпускают меня…       Я мог прикончить его тогда, если бы не надел ему ПАК! Всего-то один несчастный случай, и империя навсегда избавилась бы от опаснейшего безумца… Я мог бы даже не продолжать миссию, просто вернуться домой и доложить о случившемся. И был бы повышен! Мгновенно! К элите причислен, записан в ряды Глаз Империи!       Тревога пожирает меня изнутри, я то и дело хочу дезинфецироваться, но не могу тратить запасы химикатов. Рёбра под железными обручами болят как никогда. До чего меня довёл проклятый недозахватчик!