Музыка к главе: Chase Holfelder — Every breath you take
3901 год после Великой Технореволюции. Иркенская империя, планета Фудкортия, орбита. Запись 3. Продолжаю следить, денно и нощно, что, конечно, в космосе является одним и тем же. Зим беспрерывно слушает радио, жадно-тревожно припадает к нему на каждом перерыве, с тех самых пор как его в наказание за наглость и хамство перестали пускать к телеэкрану. Слушает и чертит, чертит надрезом усталую вертикальную морщинку на лбу, и глаза его упорно сверлят пустоту внутри, и переливаются невидимые мысли за жидким стеклом. Он, конечно, думает о Роковой Погибели, о побеге. Но что, что он думает? Этого я увидеть не могу, как ни вглядываюсь. «Уже не первую неделю происходит активное расширение звёздного фронта 509. Мобилизованы выпускники главного мультибоевого факультета Академии. Кроме того, вызвано более трёхсот тысяч медиков из ближайших колоний», — вещает диктор бодро о новых территориях и ресурсах, о незначительных потерях. «По Империи прошла новая волна национального подъёма. Уже все, от охранников до биоинженеров, чувствуют: победа в этой битве близка. Ежедневно в квалификационные центры обращаются добровольцы с требованиями пустить их на фронт. Вместе с этим производство оружия возросло на 4,67%…» Зим приглушает радио, и оно продолжает шептать где-то на фоне, даже когда он уходит. Трансляция никогда не кончается; я знаю, потому что сам работал полусуточными сменами, пропуская в эфир всю эту немыслимую статистику. Как много раз я пытался отвоевать своё право на свободу слова — свободу разглашать правду. Помню, первое время, когда только поступил на должность, был я никто и звали меня никак, но при каждом завышении, равно как и занижении статистики я исправно обращался к начальству. Раз, второй, третий — коллеги продвигаются по карьерной лестнице, я стою на месте. Никакого эффекта от моих слов, и только однажды меня вызвали в бюро разбирательств. На меня донесли коллеги за попытки переврать официальную статистику. Я не могу винить доносчиков. Наоборот, таких как они надо ценить. Это добровольные санитары общества, помогающие вычислить потенциальных антиправительственных деятелей. За опасный труд их вознаграждают: глядишь, у какого-нибудь Икса повышение, а Игрека наоборот переправили в нижние отделы… Вслух этого не обсудят, но каждый в уме отметит: «Ага, неспроста. А ведь на его месте мог быть я!» На чьём месте — зависит от политических убеждений. И всё же. Всё же. Хотелось бы, чтобы мои порывы принести родине пользу были восприняты всерьёз… Так, что ж это я ною? Ведь сейчас я — сам по себе, сам с собою коллега, на меня некому доносить. Могу делать всё, что считаю эффективным. Могу… Дрожащими от предвкушения руками набираю запрос, заказываю несколько наборов универсальных деталей. Все издержки — за счёт миссии. Жду, записываю мысли, разрабатываю чертежи. Прекрасная, великолепная идея. Поясню: дело в том, что мне едва-едва хватает обычных камер наблюдения, чтобы следить за Зимом. Да, я вижу, что он делает, но не вижу как. Зачастую не хватает угла или ракурса, чтобы разглядеть, что делается у него в лице; а я как агент соцбезопасности должен ликвидировать его ещё до того, как он предпримет попытку бежать или учинит что-нибудь ещё. Его нужно арестовать при первых же признаках зарождения хитрого плана, арестовать за преступные мысли! По этой, и ни по какой более причине я мастерю четыре дополнительных камеры: лёгкие, состоящие из одного крохотного объектива, микрофона и передатчика, они будут передвигаться по воздуху. Назову их — «мотыльки», ибо так же ненасытно будут они стремиться к тому тихо пышущему, бесшумному пламени хаоса, что кипит в Зиме. Всего на первое время готовлю четыре. Расположу одну камеру у кассы, на карнизе под потолком, другую около уборных, третью в служебных помещениях, четвёртую — снаружи, на всякий пожарный. Если Зим попытается сбежать, я буду знать, в какую сторону гнаться. Пускаю первые три вслед за особо крупным клиентом с ветвистыми рогами. Пока он заказывает и внимание Гашлуга, кассира, сосредоточено на выдаче правильной сдачи, один «мотылёк» взмывает вверх и зависает в тени над кассой. Другой бесшумно планирует прямо над головой сотрудника и, незамеченный, через кухню пробирается в служебные комнаты. Третий устраивается под потолком, в бездействующей и прерывающейся прямо посреди коридора трубе неизвестного предназначения. Четвертый «мотылёк» подлетает спустя время и укрывается над самыми дверями, незаметный в свете вывески с названием забегаловки. Я выключу его пока что, чтобы не тратить энергию. Тем более включить его — одна секунда. Итак, наступает очередь Зима обслуживать кассу. Смотрю через основную камеру наблюдения, бездвижную, периферическую, как он сердито потягивается и смотрит на время: близится наплыв клиентов. Наскоро черчу эти строки и переключаюсь на ближайшего мотылька… Зим подо мной. Казалось, я замахнусь, пробью кулаком экран, и по инерции ударю его. Качество неожиданно велико для столь крохотного объектива, на который дышать-то страшно. Теперь могу следить за Зимом с любого угла, с какого захочу, и видеть любое движение мысли, предвосхищение бега в мышцах ещё до того, как он кинется сломя голову. У него каллиграфически-острые, очень подвижные плечи. Эти его плечи так же выразительны, как и антенны — даже выразительнее лица. Эмоции в своём лице он скрывать ещё как-то умеет, но эмоции в плечах — никогда. Удивляюсь лёгкости, с которой я читаю его сейчас. Будто на днях я не объявил его тайной века! Прерву запись пока, чтобы в полной мере насладиться своим изобретением. Не надеюсь возвращаться к дневнику в ближайшие сутки: времени нет, не хочу пропустить и секунды. Да узрит Мозг Контроля моё усердие! Как я торжествую!***
Пишу, пока воспоминания свежи и дрожь ещё не утихла в моих руках. Я не схожу с корабля уже не первую неделю, а ощущение такое, будто только что прошёл особо опасный метеоритный пояс, будучи в открытом космосе. Что и когда пошло не так, я сам не до конца знаю, мне бы только сейчас отдышаться. Начну с того, разумеется, что камер у меня больше нет, ну, это само собой. Намного страшнее то, как именно я их лишился и что мне за всю эту вакханалию будет. Я постепенно свыкся с той свободой, которую давали мне «мотыльки», научился свободно и незаметно перемещать их по зданию, изучил все лазейки и выемки, где они могли бы укрыться. Единственный их недочёт был — тихое жужжание во время полёта, однако, говорил себе я, Зим явно слишком поглощён самим собой, чтобы обратить внимание на столь незаметный звук. Периодически, впрочем, на него будто бы накатывает паранойя, и он оглядывается повсюду, взметая антенны над головой. Полагаю, подобное поведение спровоцировано одной интуицией; Зим стихиен, ему легче ощутить и угадать, чем сделать взвешенное логическое решение. Очень явный признак дефективности, и опять же — невольный, врождённый, едва ли контролируемый сознанием. Итак, однажды вот так вот следя за Зимом и отлетая в сторону каждый раз, когда он оборачивался, я следовал за ним после особо тяжёлой смены в зале, когда в кафе зашли гости с планеты Микроб с единственной целью — поглумиться над иркенским персоналом. Зайдя в служебное помещение, он тяжело плюхнулся на кушетку и тоскливо взглянул на то место, где не так давно красовался телеэкран. Глаза стихшие, полуприкрытые, рука устало тянется к радио и не достаёт. Зим сел, ворча про себя, притянул колени к груди и включил несчастный прибор. Очень вовремя. Из динамиков полилась величественная инструментальная музыка — имперский гимн, предвестник грандиозных событий, задающий ритм нашему завоевательному маршу. Я поймал себя на рассуждении, успеет ли Зим услышать эти торжественные звуки в день своей казни, или же он будет биться уже в агонии, на коленях в последнем бессознательном поклонении Империи. Мелодия постепенно стихла, и в микрофон по ту сторону линии заговорил бодрый голос диктора: «Возрадуйтесь, граждане! Остаётся 19 дней 3 часа и 9 минут до начала операции Роковая Погибель 2. Я, Зед, веду прямой репортаж с Конвентии и спешу вас уведомить: подготовка к торжественному началу операции идёт полным ходом. Зал готов, и на данный момент расширяется парковочная зона около входа. По плану, она должна вмещать около трёх тысяч кораблей средних межпланетных моделей. Пока что на подготовку к празднованию потрачено…» Тут он назвал такую сумму, что у меня онемела челюсть. Зим, однако ж, принял эти сведения с довольной улыбкой, едва ли сознавая, что этих денег хватило бы на обеспечение всех тренировочных центров на Девастисе медикаментами — и не на один месяц! «Также стоит отметить, что промахи систем защиты с предыдущего открытия были учтены, и наши инженеры специально к этому великому событию разработали новую систему распознавания ошибок в ПАКах, которая будет установлена на входе в главном зале.» Зим отвернулся, и это был первый случай, когда я не мог определить эмоции по его плечам и опущенным на них антеннам. Мне нужно было приблизиться, заглянуть в его глаза — увидеть, плещется ли там хоть капля сожаления о том, что он сотворил на предыдущей операции. Тихо, двигая свою маленькую мушку зигзагами из тени, я переместился влево от Зима. Глазами выхватывал я из тени его угловатый нахмуренный профиль: весь — внимание. «В течение нескольких дней будет доставлен многотонный заказ на чипсы и прочие закуски, которые посетители смогут потреблять бесплатно!» — Чипсы! — вскричал Зим, вскакивая и на лету выключая радио, — Как я могу такое пропустить! Только когда камера покачнулась от столкновения с его лбом, я понял, что отводить объектив уже бесполезно. Яркие, горящие энтузиазмом малиновые стёкла разом остановили свой блеск. Зим увидел камеру. Дыхание остановилось. Мы смотрим друг на друга. Только тончайший барьер голографического экрана разделяет нас — Зим от меня в сантиметрах. Вспышка помех — удар, обрушенный на мой несчастный прибор. Я не мог оторвать взгляда от экрана. Никогда ещё мои колени не дрожали так сильно. Дрон, сбитый Зимом, валялся на полу, изображение то тонуло в белом шуме, то вновь выныривало из него. По диагонально перекошенной поверхности к моему «мотыльку» подошли миниатюрные сапоги. — Кто посмел? Зим возвышался над моей маленькой камерой, и мне казалось, что я сам становлюсь крохотным в его тени. Он наклонился и поднял камеру; сквозь перчатку острый коготь больно скребнул по микрофону. Я застыл. Каждая секунда с какой-то бредовой точностью отпечатывалась в моей голове, неистово стучал печатный станок в висках. Зим медленно приблизил камеру к лицу, разглядывая её, и, клянусь, я видел каждую его короткую ресницу — блестящий хитиновый штрих. Тихий смешок был сейчас же перекрыт лязгом, оглушительным для меня: Зим разбирал мой прибор на части. Объектив отражался в его глазах, и на лице — ни тени страха, лишь грозное торжество. — Так я и думал… — микрофон захрустел в его когтях. Экран пошёл рябью, и в этой ряби ещё плавала его ухмылка. Я чувствовал, как крупно дрожали мои антенны, рассекая воздух. Только что я, Диб, по неосторожности выдал себя, дал врагу понять, что за ним следят. По строгому уставу моей профессии, меня уже должны были оштрафовать и понизить в должности. А в идеале я и вовсе должен сам сообщить о своём провале. Руки, подрагивая трусливо и мелко, тянутся к кнопкам, заполняют форму, и вот уже завершающий штрих — «подтвердить и отправить». Тут — краем глаза замечаю движение на экранах, поворачиваюсь: всё снова обычное, Зим изнурённо прислоняется к оконному стеклу и смотрит на обеденный зал с тем же нескончаемым ядом, что и всегда, одним взглядом готовый отравить всех посетителей. Каждому на миг заглядывает в лицо: ищет, ищет, кто следит за ним. И его сейчас, вот так, бросить, оставить без присмотра? Да что же это на меня нашло, это я себе позволю? Да, теперь Зим знает, что за ним следят, но ведь заниматься этим может любой энтузиаст! Насколько я знаю характер Зима, он только сильнее будет пытаться сбежать, зная, что здесь он у какого-нибудь частника — как на ладони. Да и кто я такой, чтобы сдаться в самом начале? Я поклялся защищать свою Империю от этого преступника, поклялся разгадать его секреты, и я не остановлюсь, не отведу глаз от экранов, даже если мне придётся прирасти к креслу!