Под маской пересмешника

             В свечном полумраке чертога царили прогорклая радость, смех и кислый сивушный запах. Кружки и кубки встречались в воздухе, высекая бесконечный перезвон — колокол выстраданной победы. Это был праздник выживших, пир жизни, за которую все они ещё так недавно сражались с истовым, исполненным отчаянной надежды упорством. Пиво, вино и мёд огнём проливались в глотки, и скорбь по погибшим, ещё так недавно омрачавшая каждый взор, сметена была этим игристым, хмельным потоком.       Петир не стремился ко всеобщему гулянию. С неизменно прямой спиной и всё ещё слабыми, то и дело подрагивающими руками, занял он место в отдалении, у стены — наблюдал и слушал, делал большие глотки пряного вина, медленно пережёвывал кровяную колбаску и мягкий хлеб.       Он никогда ещё по-настоящему не задумывался над тем, что будет дальше, после сражения с мертвецами. Победа не казалась ему хоть сколько-нибудь возможной, потому сейчас он внезапно ощутил себя слепым щенком в ледяном потоке — беспомощным, глупым, слабым, осознающим с ясностью лишь одно: он до безумия хочет жить. Желание это его самого страшило своей непоколебимостью, истовостью, горячностью.       Громоподобный смех рыжебородого Одичалого возвысился надо всеми, своды чертога заполонил и так же внезапно смолк. Снова ожила скрипка, а за ней — барабан и резкие, заливистые рожки. Удары шершавых донышек о столы, пьяные выкрики вояк, расписывающих в небывалых красках своё удальство в минувшей битве. С грохотом и звоном с деревом встречались тяжёлые кулаки, нарочито вздыхали женщины, кто-то заслужил несколько поцелуев… Тёмные силуэты то и дело выскальзывали в приоткрытую створку, желая уединения.       Медленно пережёвывая колбаску, Петир жадно вбирал всё это — слушал, смотрел, вдыхал, но чувствовал себя лишь сторонним наблюдателем, только зрителем — никак не частью этого праздника жизни. Он ведь почти мертвец. Даром, что в глотку проталкивает острую снедь пряным вином и чувствует, как хмель ударяет в голову. Он почти что уже мертвец. Как свинья на ферме — рано или поздно её заколют. Всё дело в теле.       Кружка неожиданно опустела. Поднявшись резко, Петир не без удивления осознал, что ноги стали неверными, пол — ненадёжным, а мир каким-то слишком размытым, шатким. Он никогда не позволял себе лишнего. Он всегда сохранял расчётливый, ясный и здравый ум. Было нечто до странности глупое, опасное в этом хмельном, расслабленном состоянии. Петир бы никогда не позволил себе лишиться контроля над ситуацией. Прежде Петир никогда бы не позволил себе такого.       Несколько шагов, мутный взгляд вокруг — у суровых Северян и вино суровое, крепкое. Или, быть может, это Петир настолько сейчас ослаб?       Нужно найти мальчишку-виночерпия. Или служанку. Или другую, обязательно полную кружку.       Здешний пир не походил ни на те, которые по долгу службы Петир посещал в Королевской гавани, ни на те, которые помнил с детства. Каждый просто отдыхал так, как ему хотелось, и это было единственным правилом, которое люди были готовы соблюдать на кровью и болью отваёванном ими празднике.       Подхватив под локоть, незнакомая женщина закружила Петира в мимолётном, неуклюжем своей внезапностью пьяном танце, и он вдруг ощутил, что это необыкновенно ему понравилось. Но женщина (волосы, юбки, смех,) вихрем промчалась дальше, оставив Петира с кружкой, одиночеством и музыкой, ожившей вдруг под кожей, разлившейся в теле навязчиво бодрым ритмом — шагнуть, присесть.       Здесь никто не танцевал так, как умел Петир — изящно не кланялся, не держал ненавязчиво только лишь кончики пальцев своей партнёрши, не бросал искоса взгляды, полные сотен смыслов.       Музыка гремела вокруг, затекала в уши, становилась миром и весь его собою вытесняла, ни крупицы Петиру не оставляя. Только лишь ноты, ритм. Растерянный, с опущенными плечами, с кружкой в руке стоял он среди хохочущих, беспорядочно двигающихся тел и почему-то думал, что, если хоть на мгновение к ним присоединиться, дороги назад не будет.       Он торговал удовольствиями, но никогда их себе не брал.       Внезапно куда-то исчезла кружка. Чьи-то прохладные пальцы безмолвно отняли её, бесполезную в этом круге, а другие, тонкие и горячие, сжали запястье, таща с собой; дёрнули вниз и вверх, женская ручка легла на талию…… Почему-то краем сознания Петир отметил, как много их, оказывается, сумело избежать ужасающей смерти в крипте. А ноги уже сплетались и заплетались, пытаясь двигаться. И губы по непонятной Петиру причине растягивались в улыбке.       Не бегать, громко не смеяться, локти на стол не класть, улыбаться, щебетать, быть вежливой и учтивой.       Хранить спокойствие, держать всё под своим контролем, позволять себе лишь лёгкое движение губ. С тех пор, как поддался эмоциям в горькой юности, запирать их на сотни стальных замков.       Запрещать себе плакать. Даже, если очень хочется. Даже, если слёзы катятся по щекам, запрещать себе плакать. Запрещать себе хохотать. Быть хорошей, неизменно хорошей девочкой…       Девушки сменялись калейдоскопом туманных лиц, извивались, юркие, в осмелевших, алчных руках Петира, игриво подмигивали… всё же их было меньше и, обмениваясь фривольными шутками, девушки переходили от мужчины к мужчине, даря каждому краткие мгновения горячего, задорного танца жизни.       Леди бы так никогда себя не вела. Леди бы себе такого не позволяла.       Но позволял Петир. Даже говорил что-то, даже пытался, кажется, что-то спеть. А потом сторона сменилась. Повинуясь почти неосознанному порыву, Петир скользнул в большие руки такого же, как он сам, хмельного, широко улыбающегося мужчины.       Наваждение тотчас кончилось. Неловко дёрнувшись, Петир отскочил назад. Добродушно расхохотавшись, солдат похлопал его по плечу, ухмыльнулся: бывает, мол.       Но Петир, подняв руки, отчаянно стиснул виски ладонями. Пальцы — в уши, чтобы не слышать музыки. И дышать, и дышать. Медленно, глубоко.       Это ведь не была случайность. Он потерял контроль. Он потерял контроль!       Выдохнуть, вдохнуть, выхватить полную кружку у пробегающей мимо девушки.       Он всё ещё чувствует это… Чувствует, что хочет вернуться в круг, в надёжные мужские объятья, и даже не понимает, чей ощущает за это стыд — свой ли за то, как эти желания отвратительны, Сансы ли за то, как она фривольна и как пьяна?       Петиру хотелось пить. Не напиться, а именно пить. Ледяную воду. Но в чертоге бы вряд ли отыскался хотя бы глоток воды. Здесь пировали. И пряное вино хлынуло в горло густым потоком.       В горло, которое от уха до уха она позволила перерезать.       В горло, из которого в этом же чертоге щедро хлестала кровь.       Он помнил под щекой холодный, грязный, шершавый камень. Он помнил, как пытался схватиться рукой за разверстую раной смерть, но почему-то не помнил боли.       Он помнил, как ледяная вода стекала с негнущихся пальцев, когда мокрая ткань скользила по обнажённой коже окоченевшего мертвеца.       А вокруг танцевали, смеялись и пили люди.       Он чувствовал сожаление, он ощущал вину, он знал, что чего-то не услышал, что-то так и не успел выяснить.       Он вспоминал почему-то, как отчаянно билось сердце, сжимаясь тоской, ненавистью и нежностью, когда невысокий, так непохожий на принцев и рыцарей из фантазий, продавший, предавший и примчавшийся на подмогу мужчина медленно шёл навстречу.       Она помнила, как всеми силами избегала встречи. Не пресытившаяся горечью свершившейся мести, не умеющая разбираться в том, что чувствовала теперь, не понимающая, что совершит, если хотя бы коснётся, если хотя бы на миг забудется.       Он ходил следом. Крался-ходил, как лис. Знала: он ощущал вину. Но поклялась себе, что больше никому не доверится, больше никогда не позволит себе влюбляться. И ни один мужчина никогда не получит доступа к её телу. Никто, никогда, никак.       Она помнила ладони, бережно обхватывающие её лицо, помнила, как замирала от непонятных, будоражащих ощущений, помнила поцелуи, отвечать на которые не умела. Помнила, что ей зачем-то хотелось этому научиться.       А потом появился Рамси. И Санса наконец поняла: мужчины приносят боль. Только страдания и боль.       Но почему-то ждала, что нежные ладони снова обхватят её лицо.       Он обнаружил себя сидящим прямо на полу, с опустевшей кружкой, зажатой между колен, со спиной, прижатой к холодному камню стены, с отчаянно дрожащими пальцами. Чувств, воспоминаний, желаний — их было слишком много. До тошноты. Больше Петир не хотел разбираться в этом, хотел забыться, уснуть, исчезнуть… Двое в одном — это слишком много. Он просто не может чувствовать за двоих.       Он однажды целовал её на постоялом дворе, в полумраке маленькой комнатушки.       Он заглянул к ней глубокой ночью, как делал почти всегда в пути, как делал каждую ночь, позволяя себе увидеть, как, завёрнутая в одеяло, Санса спит, свесив с кровати руку.       Но она не спала в ту ночь. Сидела, недвижная и прямая, и смотрела отрешённо в одной лишь ей понятное «никуда». Даже не заметила скрипа двери. А может быть, сделала вид для того, чтобы непрошенный гость исчез. Он правда сперва хотел. Но тихо вошёл, опустился рядом.       Он знал, что везёт её к жениху. Знал, что везёт домой. Он знал: эта маленькая Пташка никогда не будет принадлежать ему, но, Боги, как же отчаянно он желал её, сколько хотел отдать, сколькому научить…       Они не сказали в ту ночь ни слова. Сколько просидели, не задевая друг друга даже краями одежды, невероятно далеко и непозволительно близко Петир не знал. Не знал он и того, о чём она думала. Что её тревожило он не знал.       Ему только подумалось, что она ещё ребёнок. Где-то внутри — ребёнок. И желание в нём невообразимо переплеталось с какой-то щемяще-тёплой отцовской нежностью.       В полумраке он мог отчётливо видеть лишь силуэт и её глаза, собственную руку, медленно потянувшуюся к лицу.       Санса не отстранилась, когда кончики пальцев погладили её щёку. Наверное лишь потому, что устала, лишь потому, что страх неизвестности, невысказанные терзания занимали её всецело. Не возразила и тогда, когда вторая рука запуталась в распущенных волосах, но Петиру показалось: она не дышит. Быть может, на утро это покажется ей лишь сном.       Он целовал её ласково, почти невесомо, и не чувствовал в этом страсти — пытался безмолвно выказать всё, для чего и сам пока не подобрал подходящих слов.       Она не отвечала, не приближалась, не пыталась оттолкнуть, воскликнуть или ударить. За этим могло скрываться всё, что угодно. Петир был даже, пожалуй, рад, что она не пытается отвечать. Знал: если ответит, он уже не сможет от неё оторваться. Он уже не сможет её отдать.       Самый долгий поцелуй он оставил на кончике её носа, мягко опрокидывая оказавшееся податливым тело на спину. Хотел было что-то произнести, но у него почему-то не получилось.       Последняя прядь бесшумно выскользнула из пальцев, руки опустились вдоль тела. Он задержался. Ему пора развернуться. Пора уйти.       Ледяная ладошка вцепилась в запястье, потянула легонько, робко. Ненавязчивым, осторожным жестом Санса просила его остаться и, когда он снова присел с ней рядом, позволила себе тихий, почти незаметный всхлип.       Ей так не хотелось оставаться сейчас одной.       А потом они приехали в Винтерфелл. И никто запястье Петира не удержал, не попросил остаться. И он ушёл, он ушёл, за неё спокойный.        «Когда вы вернётесь, я уже буду замужем». Упрёк ли, горечь услышал он в этих её словах?        «Когда вы вернётесь, я уже буду замужем».