***
Цепляться лишь за одну горячую руку, как будто тонешь, чувствовать, как пылает пунцовыми пятнами жгучий стыд, но всё равно не разжимать пальцы. Медленно дышать. Силуэт неподвижно застывшего человека едва различим сквозь опущенные ресницы, и на его месте можно представить кого угодно. Нельзя, неправильно, но Санса всё равно представляет, что рука не такая узкая и холёная, что на ладони жёсткие бугорки мозолей, а на тыльной стороне крупный рельеф проступивших жилок. Большая рука тяжела, держать её нужно изо всех сил — держать и удерживать памятью, наваждением, надеждой на то, что в одном лишь этом придуманном миге Санса сумеет найти достаточно успокоения и надёжности, чтобы вернуться домой и отомстить за свою семью. Как он обещал, как учил её. Он подумал видимо: Санса спит, попытался отнять ладонь, и хрупкая, тщательно выстроенная фантазия рассыпалась ледяными осколками, кровавыми брызгами, ударом палача на глазах толпы. Санса не войдёт в Винтерфелл, сжимая ладонь отца. Он умер.***
— Я не хотел, не хотел! — дёрнулся-вдохнул: — Папа! — и тотчас прикрыл себе рот ладонью. Скрипка и рожок укрыли невольное восклицание плотным саваном радостной, бодрой музыки. Папа… Папа… Эддарда должны были отправить в Ночной дозор. Петир поступил так, как было единственно правильно, верно, нужно… Петир не жалеет, он не ошибся, он не возьмёт на себя этот грех. Не его, не его вина… Папа… папа… «Вы приставили нож к его горлу. Вы сказали: я же просил не доверять мне». Покачиваясь и прижимая ладонь к стене, Бейлиш медленно поднялся. Пора уходить. Нужно вернуться в свои покои, в покое остаться…***
В покоях так жарко и платье душит, пылают уши. Хочется плакать и хочется убежать, но Санса стоит, кулаки сжимая, себя самоё теряя в пляшущем пламени очага. Чувствуя на себе два взгляда, хочет сказать «не надо», хочет кричать «не надо», но медленно раздевается — покоряется, подчиняется. Она, как игрушка, как приз — из рук в руки, из рук в руки. Когда самообладание подводит, она кричит. Но спасти её некому.***
Лишь слегка приоткрыв деревянную дверь, он грузно ввалился в свои покои, упал на постель, ощущая, как мучительная боль разрывает голову, а шум в ушах откликается отдалёнными отголосками праздничной музыки и застарелых, как шрамы, криков. Другая боль пронзала его насквозь — врывалась чувствами, которые ему ведомы быть не могут. Ноги дёргались конвульсивно, спазм в животе, а в горле противный ком. Её, маленькую и хрупкую, пронзают быстрыми, яростными толчками, и она уже давно позабыла, что обещала себе не плакать. Она ненавидела своего жениха, первый муж был отвратителен ей, но только второй опорочил, второй присвоил — Санса сжимает зубы — боль всё равно вырывается сдавленно рваными, хриплыми стонами и мольбами. Тяжёлый, хлёсткий удар и рывок за волосы — так явственно, так мучительно, словно по-настоящему здесь, сейчас. Он совершенно точно чувствует, как крупные слёзы катятся по щекам, как сильная рука сжимается на горле, а зубы царапают кожу почти до крови. Петир комкает простынь, беспорядочно мечится… Больно… больно!.. Как будто две картины сплелись, вместе слились как будто, и рассудок ускользает, сознание дробится кривыми, зазубренными осколками зеркал, уроненных лошади под копыта. Петир отчаянно цепляется мыслями за детали — плащ на крюке, яблоко на столе — они ускользают песком сквозь пальцы. Тяжело дыша, он захлёбывается тёмным кошмаром Сансы. Но больше совесть его не мучит. Только лишь липкий страх потерять, не собрать себя, раскроиться-рассыпаться, навсегда пропасть в безумной круговерти чужого прошлого. Даже того, чей этот страх, на самом деле Петир не знает. Сансе так страшно, так мучительно страшно и одиноко. В тёмной комнате — чёрном омуте — она ведь сперва ждала, что за ней вернутся. Она ждала. А потом поняла, потом поняла: он её тоже продал. Он её и в Гавани не спасал. Руки встряхнули за плечи, и Санса ударилась затылком о боковину кровати. Ещё, и снова… — Лорд Бейлиш! Лорд Бейлиш! — Он продал, предал… — Лорд Бейлиш, ответьте! — взволнованный женский голос. Испуганные глаза совсем рядом всего на миг, и снова толчок… Эту женщину Санса знает. Женщина однажды тёрла ей спину жёстким куском мыла и грубой тряпкой, вымывая потёки засохшей крови, а Санса кусала от боли губы. — Лорд Бейлиш! — Уйди. Не надо… — Лорд Бейлиш… — Встряхивают опять. Имя всплывает в памяти: — Ты — Элен? — Петир вдруг отчётливо видит на её лице откровенный ужас и не понимает, откуда она взялась. Он всё ещё чувствует, как в тело грубо вонзается муж, а под кожу — нож, и как жёсткая тряпка смывает кровь, но произносит медленно: — ты откуда? — Испугавшись, что единственная ниточка, единственный спасительный путь к реальности вдруг исчезнет, он хватает её за предплечье, отчего Элен вскрикивает: — Мне больно! — Но пальцы не разжимаются и, как будто поняв, темноволосая служанка мягко поглаживает костяшки. — Я за вами из чертога пошла. Вы напились — я думала. Думала — не дойдёте. А здесь кричать начали. Страшно. — Кричать… — с усилием разжимает пальцы Петир. — Кричать, — повторяет эхом. А никто не услышит. Кричи — не кричи, никто. И никто не приедет. Станис разбит, а у неё, у неё нет сил. И путей у неё нет — не уйти, не спастись… Да и куда, и куда бежать? — Лорд Бейлиш… — Снова врывается оклик в её отчаянье. А она этого имени слышать уже не хочет. Словно стараясь закрыться-отгородиться, всё быстрее и быстрее перекатывает голову из стороны в сторону, из стороны в сторону, беспощадно сминая, путая волосы, путая мысли и имена. — Лорд Бейлиш! — Справа налево, налево справа. Забыть, забыть. Сколько она стоила? На что променяли её свободу, её невинность? Руки подняв, ладони прижать к вискам. — Лорд Бейлиш! — навязчиво откуда-то издалека то ли теплом, то ли ядом. Забыть… Забыть!.. По-настоящему он в сознание долго не приходил — метался где-то на грани между прошлым и настоящим, собой и Сансой и, подхваченный неумолимым бурным потоком образов, точки отсчёта, спасительной соломинки более не имел. Он видел маму, отца, подруг, снова и снова смотрел, как голова Неда Старка падает на помост, и как с последними ударами сердца кровь выплёскивается рвано — будто не человека убили, а флягу перевернули. С алым душистым морсом. Иногда Петиру казалось, что где-то в другой реальности рядом с ним слышатся смутно знакомые голоса, а иногда, что кто-то держит его за руку. Но почти с той же ясностью он ощущал и Рамси внутри себя, и тёплые губы на своих, успевших замёрзнуть, пока строила башни полузабытого Винтерфелла. Тёплые губы обращались прохладой чаши, и чья-то рука поддерживала затылок: — Пейте. Пожалуйста, пейте. — Он, захлёбываясь, глотал. Наверное, рядом мама? А он, наверное, очень мал и мечется в лихорадке. А эти голоса — мамина молитва. Молитва Кет. Молилась ли за него, отчаянного, влюблённого, когда оправлялся от раны в тёмной и душной комнате? Молилась ли, презирала ли «младшего брата», которого ни разу не навестила. Тёплая жидкость скатывалась по горлу рвано и отчего-то больно, лишала воли. Образы обволакивали, затягивали сильнее. Петир тонул и более был ни над чем не властен. Единственной оставшейся ему здравой крупицей разума он истово жаждал спасительной черноты, неверующий, молил о беспамятстве всех известных ему богов. Беспамятстве даже ценою смерти.