драбблы по мирам О.Громыко

— А она мне и молвит в ответ: мол, ежели придёшь, а у меня руки на персях сложены — ласкова буду, целовать-миловать буду, в уста сахарные лобызать. А ежели руки в бока упёрты — плевала я, на какое око у тебя шелом надвинут. Думал — шутит, — Илья вздохнул тяжело, подливая себе зелена вина в вёдерную чашу. Ощупал шишку на лбу ясном, коя шелом вздеть не давала. — Ну будет ли добрая жена супротив мужа-то идти? Особливо, ежели шелом на левое око сдвинут? Ан прихожу третьего дня, весь день с дружиною учения стратические проводил, от устатку руки-ноги дрожат. А Марфуша моя, свет мой ясный, стоит, руки в бока упёрши, очами сверкает недобро, в шуйце сковородник зажат. «Где, — говорит, — шатался от зари утренней до зари вечерней? С кем, — вопрошает, брови соболиные сдвинув грозно, — по лугам-полям гулял, пока законна жена в тягости дома тоскует?» А очи чёрные молоньи мечут, я ажно испужался, внове мне такое. Она-то ласкова у меня, завсегда приголубит, воды поднесёт, кудри на стороны расчешет гребнем частым. И никогда слова поперёк не молвит, всё по-моему. А тут аки ворога постылого, басурманина какого, допрашивать взялась. Токмо рот открыл, токмо к шелому десницей потянулся (ибо негоже в шеломе за стол-то садиться), а она пуще прежнего как озлится! Как закричит: «Ты шеломом не грози! Ещё бы булавою погрозил жене законной, очи, тебя дожидаючись, выплакавшей!» — да как стукнет сковородником — я ажно сел, а уж шелом-то загудел, что твой колокол. Это шуйцею-то! А как я теперича в дружине покажусь? С каким чудищем бился, спросят, Илюша Муромов? Какого ворога одолел? Эх... хотел было в скит с позора уйти, да в тягости она, как бросишь? Да ты пей-то, пей. Доброе вино, заморское, куда как лучше сивухи вашей подогретой, — и богатырь заботливо подлил зелена вина собеседнику. Тот нервно икнул, закатил мутны очи, ударил челом в стол дубовый да и захрапел. — А ещё змеем-драконом прозываешься. А от двух чарок-то сморило, как меня не смаривало, — укорил Муромец гада ползучего, крыльями куцыми украшенного — друга верного посла хинского. (Сам-то посол третий день из чертогов царя-батюшки Еремея выйти не может — уж больно хорошо там потчуют, хинянин ажно сквозь двери проходить перестал) На перину пуховую перенёс да одеялом шёлковым укрыл. А сам подумал, почесал затылок, буйными кудрями заросший, капусту из бороды окладистой вынул да пошёл перед Марфой Еремеевной виниться. Авось, сменит, наконец, гнев на милость. Змей-дракон хинский око левое приоткрыл, мутным взором проводил богатыря лукоморского, да уснул вдругорядь, накрепко себе заповедовав больше в царство Еремеево ни крылом, ни лапой не казаться.