Грешники: Без права на ошибку

И всё-таки Маринетт была подростком — вредным, чуть эгоистичным существом с бунтарством вместо души и желанием делать большие глупости, прописанным в самом ДНК. Вредность едким блондером высветлила волосы, бунтарство алой краской осело на причёске, прорастая губительными корнями в мозгу, порождая желания и глупости. Кажется, во всём были виноваты гормоны. Маринетт просто жаждала чувствовать по полной, а Киму не повезло подвернуться на её пути. Они как-то быстро перешли к тесному телесному контакту, и дурная голова Маринетт могла оправдать всё: от грубых, жадных поцелуев, с которыми она обрушивалась на Ли Тьена в подсобках лицея, до… этого. Обнаружить себя обвивающей ногами его талию, целующей всё-всё-всё его лицо и буквально задыхающейся от бушующего (разгорающегося) озорства (желания) было странно, но всё равно выглядело как часть плана. На их счастье, у Кима была своя квартирка-студия (то есть одна из тех квартирок, в которой плита-холодильник стояли в маленькой прихожей, а единственная комната была спальней с занимающей всё пространство двухместной кроватью, небольшим шкафом, столом, стулом — предметом роскоши — и дверью в крохотный душ). А ещё у Кима тоже были какие-то свои демоны, поэтому с громким всхлипом Маринетт рухнула на кровать, глубоко вздохнула и — вернулась к поцелую. Их первый раз был какой-то спонтанный и беспорядочный. В их защиту — они даже ухитрились успеть наполовину раздеться. Маринетт помнила только поцелуи-поцелуи-поцелуи, которые Ким щедро раскидывал по её лицу, и, пожалуй, лишь факт того, что толчок был. Боли не было. Эйфории и блаженства, в том смысле что прям ах — тоже. Судя по лицу, и Ким тоже ничего такого не почувствовал, смущённо присаживаясь на краю кровати и вместе с ней рассматривая морось крови на простыне. Маринетт тогда спокойно пожала плечами, сцапала ткань и скрылась в душе — застирывая и давая им несколько минут на приведение себя и мыслей в порядок. — Я думал, ты меня остановишь, — смущённо выпалил Ким, когда она деловито поинтересовалась, как он развешивает стираное бельё. А потом кинулся помогать. Маринетт тогда спокойно (потому что паниковать не было никакого желания) поинтересовалась, пугает ли его её сорванная башня, Ким честно подумал и выдал — нет. Это обнадёживало. (А ещё он оказался очень милым парнем, потому что набрался смелости, запихнул смущение подальше и спросил о её самочувствии. В какой-то агрессивно-принудительной форме, конечно, но Маринетт таким было не прошибить — только на смех из-за «ну, это в тебе, а не во мне сделали дырку» пробивало. Но это всё равно было очень мило. Поэтому Маринетт честно призналась, что ничего не почувствовала, и предположила, что во всём виноваты таблетки — «нет, я не то чтобы планировала тебя соблазнить, просто они не дают мне умереть от боли каждый месяц, ага?») Потом они как-то одновременно пришли к тому, что расходиться сейчас — не лучшая идея, загрузили какой-то ужастик и решили, что стоит как-нибудь повторить. Единственное условие — полнейшее молчание об этом всём, что произошло сейчас и что может произойти между ними в будущем, Ким воспринял с полным пониманием и неожиданной серьёзностью, и Маринетт умилённо склонила голову, проглатывая шутку про «или мне придётся тебя убить». Их второй раз ещё не являлся привычкой, но заложил её начало. Не то чтобы это всё стало обдуманным решением, но спонтанности и скорости в нём было поменьше. Матрас под спиной приятно пружинил, и методом слепого попадания они выяснили, что поцелуи в шею — чертовски приятная вещь, что любые рекомендованные интернетом манипуляции с её грудью и сосками лично её оставляют равнодушной и что он почему-то тащится по поглаживаниям плечей, предплечий и запястий. В следующий раз к уязвимым местам добавился живот — поцелуй туда был какой-то шаловливой шуткой Кима, но Маринетт будто током прошибло, — и Ким восторженно улыбнулся (потного, раскрасневшегося Кима с белозубой–сияющей-счастливой — улыбкой Маринетт мгновенно записала в свои фетиши, в наличии которых она поклялась никому и никогда не признаваться). У Маринетт часто бывали плохие дни, когда она ходила и стебалась (огрызалась, если быть точнее, на всех, кто подвернётся), и их, плохих дней, существование не было ни для кого тайной. Но откровенно дерьмовые дни совпадали с особыми поручениями для Ледибаг и шептали всякие мрачные мысли. Маринетт сходила с ума, дрожала и вообще была погружена в себя настолько, что жила на каком-то автопилоте. Поэтому она не поняла, в какой момент принялась методично звонить в дверь, и почему-то заспанная, порядком офигевшая моська Кима только подтвердила правильность её намерений. Честное слово — это был какой-то бред. Маринетт тонула в черноте и самобичевании, и эта мерзость в её душе упоённо топила в дрянном болоте и душила когтистыми лапами (почему-то — принадлежавшими Коту Нуару, и её подсознанию было плевать на то, что тот ни разу ни в чём её не упрекнул). Маринетт был необходим глоток воздуха — и жадный поцелуй почему-то был хорошим способом его сделать. Хорошей идеей было толкнуть Кима на кровать, хорошей идеей было его оседлать — потому что, честно, он какого-то чёрта пытался как-то пошутить, чем-то образумить, что-то выяснить, пока она тонет, поэтому Маринетт просто из раза в раз затыкала его поцелуем, чтобы не мешал, кажется, пригрозила вообще — привязать к кровати. О том, что это было немножко глупо — это было жестоко и банально некрасиво по отношению к Киму, если честно, — Маринетт начала догадываться, когда сбитое дыхание возвращалось к норме, когда дрожь Кима под ней утихла, когда он посмотрел на неё этим своим изучающим взглядом, а тело почему-то ныло и тянуло. Кажется, её действия попадали под статью об изнасиловании — эта мысль пронеслась быстро в чуть мутном, но чистом от болота сознании, и Маринетт тихо, нервно захихикала. Ким продолжал очень внимательно за ней следить, но покорно молчал, а в голове было почти ясно, и всё казалось каким-то далёким и несущественным, и… у него всегда были серые глаза? Почти свинцовые — и от этой мысли Маринетт восторженно затаила дыхание. — Я Ледибаг, — прохрипела она, осторожно ослабляя хватку и высвобождая его запястья. — Я — Ледибаг. — Горько повторила она, осторожно кладя руки ему на плечо. — Я занимаюсь таким дерьмом, что лучше сдохнуть, и представления с акумами, пожалуй, самая приятная его часть. Я символ власти диаспоры, понимаешь? Иногда вершу их собственную справедливость и выношу предупреждения. И умею не попадаться — за это умение мне простили вольность с волосами, всё равно в трансформе брюнеткой остаюсь. Она прокашлялась и совсем тихо продолжила: — Я тону во всём этом, понимаешь? Нет ни света, ни опоры — ничего. А ты — константа. И мне страшно. И робко посмотрела на него — задумчивого, напрягшегося. О кровавых разборках городских группировок местные знают не понаслышке, и какая-то часть Маринетт боялась, что сейчас — всё кончится. Но Ким лишь усмехнулся, беспечно выдал «значит, Леди тянет на экзотику» — и Маринетт снова начала дышать. Та ночь никак не отразилась на их общении — Ким дальновидно не задавал вопросов, на которые не хотел бы знать ответы, и Маринетт не хотелось оправдывать себя и свою деятельность (а в этом она была мастер). Потому что меньше знаешь — дольше живёшь. Но однажды Ким припомнил ей эту её тягу к нетрадиционному и притащил к кровати миску со льдом. Маринетт скептически подняла брови, но, в душе всё-таки заинтригованная, дала парню полный карт-бланш. Ей всегда было жарко, слишком жарко, жарче, чем хотелось бы, во время их близости, но ничего с этим поделать было нельзя, и Маринетт просто смирилась. При таком раскладе оргазм казался чем-то недостижимым, но все эти прелюдии с приятными и чертовски-приятными прикосновениями и поцелуями, и шуточки после, и иногда фильм — всё это с лихвой окупало его отсутствие, а Маринетт, в общем-то, не жаловалась. Зато Ким воспринял это как вызов. А экзотика открывала новые горизонты. Поцелуи привычно разгорячили и безжалостно кинули в какую-то лихорадку, и снова стало жарко, а потом Ким извернулся и приложил к шее кубик льда, и как-то резко стало холодно. От неожиданности Маринетт дёрнулась и на чистых рефлексах попыталась вдарить ему в челюсть (в болезненных откровениях была своя прелесть, и многое стало проще объяснить). Ким расхохотался, полез за бечёвкой и по-мальчишечьи предвкушающе улыбнулся. Маринетт тревожно подняла брови, но позволила ему привязать руки к торцу кровати, а заодно посоветовала зафиксировать и ноги — «меня с пяти лет натягивают в боёвке, окей? А Ледибаг вроде как подразумевает, что я одна из лучших». Второй раунд с поцелуями и льдом прошёл куда успешнее, и Маринетт буквально выгнуло дугой, когда кубик лёг ей на живот. Резкий контраст горячо-холодно сводил с ума, и Маринетт приятно балансировала где-то на краю рациональности, окунаясь в новые ощущения. Когда этот придурошный нашёл более экзотичное место — она вспомнила, что её, вообще-то, учили убивать и что ещё чуть-чуть — и она его прибьёт… только отдышится… только придёт в себя… Маринетт вообще перестала соображать, мечась в агонии между горячо-холодно, и последним осознанно-ярким впечатлением какого-то чёрта была поясница, под которую для удобства завёл свои холоднющие руки Ким, а потом что-то прошибло, тряхнуло разрядом, пуская сердце в галоп и фейерверки перед глазами… Это была как маленькая смерть. Маринетт беспомощно хватала воздух и даже забыла что-то съязвить… Вообще слова забыла, если честно. Ким предусмотрительно притащил стакан воды, окинул взглядом её связанные трясущиеся руки и милостиво помог напиться. — Мне показалось, или ты хотела меня убить? — весело уточнил он, и Маринетт хватило только на то, чтобы кинуть в него подушкой. А потом в порыве чувств поцеловать — нежно, относительно невинно, как вообще-то полагается подросткам. В конце недели курьерская контора, в которой Ким подрабатывал, расщедрилась на зарплату, и половину этот балбес спустил в секс-шопе через дорогу. Маринетт закатила глаза, но неумолимо вложилась в долю — у киллеров с деньгами было получше, чем у доставщиков. Жизнь заиграла новыми красками.

***

День опять выдался дерьмовым. Маринетт потерянно зашла в квартиру, полупустым взглядом окинула раскиданные по кровати листы, тетради и работающий ноут и бесцветно уточнила: — Отработки? Ким удручённо кивнул, внимательно на неё посмотрел и принялся всё это дело перемещать на пол — в зазор между стеной и кроватью. Маринетт начала медленно, без особого рвения расстёгивать рубашку, но тут её завернули в плед и уложили на кровать. — Тебе надо поспать. — Моя мама — сирота, — вдруг заговорила Маринетт, внимательно глядя Киму в глаза. — Диаспора её вырастила, дала среднее образование и первую работу. Диаспора — это же не зло, правда? Она даёт тебе возможность жить, а ты ей подчиняешься в некоторых щекотливых вопросах. Например, нельзя жениться не со своими без её одобрения. Это же имеет смысл, защищает — а вдруг воспользуются и кинут? Маме разрешили выйти замуж за папу при условии, что их первый ребёнок будет воспитываться так, как решат в диаспоре. Они крышуют пекарню, они в принципе делают много классных вещей для нас, оплачивают мне учёбу, например… Мама у них работала массажисткой, так что нам всем не обязательно становиться наёмниками или путанами, кто-то врачи, охранники, повара, айтишники… да вообще кто угодно. Сделка была выгодная, она не подразумевала, что я стану машиной для убийств. Мама меня любит, просто не хочет сделать хуже, а папа, скорее всего, вообще ни о чём не догадывается. Но это персональный ад какой-то, понимаешь? Слеза скатилась с подбородка и утонула в ворсе колючего пледа. Маринетт зябко закуталась плотнее. — Мои предки в разводе, — после могильного молчания заговорил Ким. — Мать почти сразу же снова вышла замуж и укатила в Германию на заработки. Присылает открытки по праздникам, раз в полгода звонит. Отец на её фоне получше будет, только пьёт по-чёрному, из запоя выходит через четыре месяца на три недели, грузчиком таскается, даже подарки покупает. А потом снова — в запой. Семь лет назад они развелись — и сплавили меня бабуле. Она на радио в своё время работала, пела — оплатила мне и «Франсуа Дюпон», и лицей этот технический, по завещанию, чтобы отец до денег в запоях не добрался. Умерла год назад, разменяли квартиру на эту студию и счёт в банке — делаем вид, что у меня есть надежда на светлое будущее. Маринетт словно впервые на него посмотрела — и вспомнила, что давно не видела его родителей. Просто диаспора пила всё, принадлежащее ей, и на пристальное внимание за чужими жизнями сил не оставалось. — Мы оба калеченные, да? — тихо прохрипела она, медленно моргая. — И делаем вид, что всё прекрасно. Ким неопределённо усмехнулся и потеряно оглянулся на ноут. — Прости, красотка, но сегодня я изменяю тебе с деятелями Первой революции. Постарайся поспать. — Прощён, — буркнула Маринетт, заваливаясь набок и скидывая кеды. Она пристроилась так, чтобы видеть экран, но глаза слипались, а под пледом было так тепло… — Маринетт? — тихо позвал Ким и, дождавшись сонного угуканья, договорил: — Я тебя люблю. …И сердце остановилось.