Грешники: Без права на ошибку

Маринетт отрешённо покачивалась в кресле, пока стилист подсчитывал, во сколько ей обошлись радикальные перемены в жизни. Настолько радикальные, что она угробила на них всё воскресенье, что волосы были выжжены до непонятного светлого оттенка, а после выкрашены в яркий-кричащий цвет. Кажется, на это уйдёт вся заначка и немаленький моток нервов — чтобы доказать всем и себе в первую очередь, что перемены ей к лицу. А пока ей категорически не нравилось. — Тебе идёт. Ким говорит это наклонившись к самому уху, почти касаясь губами, и от его дыхания Маринетт почему-то будто током шарахает, и она вцепляется в подлокотники до скрипа обивки, а потом подозрительно прислушивается к зародившемуся где-то в животе теплу, уже оттуда вязко разлившемуся по телу. Ким же проворачивал свои манипуляции по крайне безвинному поводу: шуметь в салоне запрещено строже, чем в лицейских лабораториях — об этом предупреждают ещё табличкой на двери. Очевидного ответа на вопрос, почему так строго, Маринетт по-прежнему не видит, а потому просто таращится в пол и глубоко вдыхает, чтобы остыть. По предъявленной смете выходило, что на память о её пребывании здесь останутся стипендия лицейская за два года и два месяца, остатки стипендии коллежской, небольшой наминал родительского «на личные расходы», собираемый примерно с осени седьмого класса, и где-то три рождественских и три днерожденных подарка от разной «родни». После оплаты в притараненной шкатулке сиротливо остались лежать навскидку евро так сорок мелочью, и Маринетт (которой на расходы вполне хватало даже части скромного того, что еженедельно выдавалось родителями), досадливо поджала губы. Как-то слишком много в её жизни в последнее время оттенков красного. И какие-то слишком непомерные от этого красного убытки. Оторвавшийся от стола стилист понимающе усмехнулся: — Это тебя с непривычки корёжит. — То есть Вы своей работой довольны? — Вполне, и ты тоже привыкнешь. Уже когда они будут на улице, хлынет ливень, и Ким попытается прикрыть их своей бордовой толстовкой. А Маринетт расхохочется и рванёт к ближайшему магазинчику с косметикой, намереваясь окончательно опустошить там заначку и накупить тёмных помад — просто потому что хочется. В следующий раз Маринетт чувствует это подозрительное тепло на уроке, когда она старательно препарирует лягушку, а доставшийся ей в пару Ким обиженно пыхтит — она не позволяет ему отхряцать от несчастной амфибии уже не нужную ей лапку. Он выше Маринетт на голову, и его дыхание почему-то прицельно попадает в оголённый участок шеи, от чего почти подкашиваются ноги, и, чтобы не спалиться, Дюпен-Чен вручает ему коробку с инструментами и делает вид, что нытьё её доканало и бороться она устала. Торжествующий Ким мгновенно переключается на лягушку и, в принципе, очень даже аккуратно начинает её пилить. А Маринетт хохлится и рассеянно смотрит в класс — в общем-то, куда угодно, а то такими темпами она ещё решит, что противный Ли Тьен симпатичный. Кагами, перехватившая её взгляд, ехидно усмехается и почему-то неопределённо качает головой. Но потом Хлоя требовательно тянет её за рукав, и то, как независимо вскидывается в ответ Маринетт, остаётся ею незамеченным. Где-то под потолком жужжит муха, раздражая, и Маринетт сердито накручивает выкрашенный локон на палец — цвет уже не кажется ей излишне кричащим. — Ты же в курсе? — безразлично спрашивает Хлоя, приземляясь на стул. Маринетт осторожно поднимает голову, отвлекаясь от учебника по русскому, и настороженно вглядывается в её лицо. — Зависит от того, о чём идёт речь, — аккуратно выворачивает она, тоскливо проглядывая на цветастую обложку. Компания за соседним столом заинтересованно притихает, чтобы слышать каждое слово и напитаться свежими сплетнями, и Хлоя безразлично-шумно потягивает свой коктейль, смиряя собеседницу уничтожительным взглядом. Правда, такие трюки на Маринетт не работают, но она покорно тушуется и обнимает стакан с чаем (дурацким варевом, в котором от настоящего чая одно название, но именно это в нём и привлекает — несоответствие). Неприятное чувство скалапендрой взбирается по позвоночнику и оседает в груди колючей жижей. Потому что да, она в курсе. — О Кагами, — любезно поясняет Хлоя, поигрывая трубочкой, и компания за соседним столиком предпочитает покинуть кафетерий. Маринетт предпочитает промолчать. — Неплохо держишься, кстати, — продолжает Хлоя, лениво рассматривая пейзаж за окном. — Волосы, вон, перекрасила. Смело для тебя. Маринетт не вздрагивает — поступок действительно смелый и неоправданно рискованный, только вот его результат нравится ей всё больше и больше. Точно стрижка — первый шаг, чтобы покинуть протараненную в тринадцать колею мода-хомячок-замужество и пойти искать настоящую себя. Хотя бы попытаться. — Ты тоже, — роняет она, пальцем обводя обод гранённого стакана, и впервые за весь бессмысленный диалог смотрит Хлое в глаза безжизненным-пустым-безэмоциональным взглядом, от которого та почти вздрагивает. — Тебе, видимо, тоже обстоятельно разъяснили, какой ты настоящий друг. Я права? — Я щенка заведу, — уклоняется Буржуа, допивает остатки и почти собирается уходить. — Раскрутила папу на корги из королевского питомника, со дня на день обещают привезти. И усмехается потерянно, почти как Маринетт в той залитой солнцем кафешке, где по подносу была рассыпана жаренная картошечка, и мечта — разбита в дребезги. — И будет этот пёс любить меня беззаветно со всеми недостатками, сделает меня центром своей вселенной, а я — любить его. Просто потому, что безответная любовь — то ещё дерьмо. Потом Хлоя поднялась также стремительно, как и подсаживалась, и, привычно перекидывая волосы куда-то за спину, горделиво удалилась по делам. А Маринетт смотрела ей в спину, смотрела, как независимо она засовывает свои чувства куда-то глубоко-глубоко, где не достать, не вытащить и не вытравить, и думала о том, что ей тоже нужно кого-нибудь завести. Не собаку. Кима. Потому что Маринетт тоже не хотела оставаться в одиночестве. И ей было плевать на то, насколько эгоистично это звучит. Плевать.