горечь-трава

Дрейку двадцать. Он (не)привычно плывет против течения собственной жизни, ежедневно, ежечасно ухает в пороги, водовороты, захлебывается, чувствуя, как соленая (слишком соленая, аж горло продирает – чужое; насквозь, по кускам) вода окутывает все его существо, но держится. Всеми своими убогими силами, потугами. И с грохотом, треском разбивается о камни чужих глаз. Всего год в Дозоре, а он уже слывет защитником сирых и убогих (или себя, как иронично). Водовороты щадят его (или он – их, хочется верить), река стремительно, безвыходно расходится в берегах, устьях (или он становится все меньше, кто знает). Дрейку не хочется в такое же соленое и бескрайнее море, как он сам, поэтому он слушает и улыбается, улыбается, улыбается. Выходит слабо, но все же люди в него верят и он, в какой-то мере, в какой-то миг себе верит тоже. И теряется, тонет с головой, по самую рыжую макушку и дальше, в (совершенно чужом, не своем) водовороте слез. Хрупких, девичьих. Дрейк пустой, только внутри – чертик из засаленной, старой в глубоких трещинах табакерки. Мертвые каждый раз уносят с собой кусочек облупленной алой краски, он не то, чтобы против (но лучше бы живые, серьезно). Дрейк отдает кусочек (половину; или целую коробочку?) краски-сердца ей. Красивой с заплаканными глазами (с яркими, ясными солнечными бликами), тонкими, бледными губами (как лепестки цветов сакуры), длинными волосами в колтунах и сдавленным криком-ударом «уходи». Но Дрейка бьют не в первый раз − в будущем очень и очень зря. Он не улыбается, не стоит и добровольно ныряет в чужой поток. Кожу разъедает солью, на этот раз – свою. Дрейку двадцать, а не семнадцать, но он все равно, кажется, влюблен по уши. Дрейку двадцать, а не тридцать три, но он все равно готов принять чужое, жаль пока (в будущем, настоящем и прошлом – никогда) не свое.