Мусорница

      Нельзя было сказать, что Юлий — его Юлик — плохой. Ни на первый взгляд, ни на второй.       Он кажется более простым, чем баллада о любви, менее замысловатым, чем старо-славянский орнамент. С первого взгляда, Юлий не представляет из себя совсем ничего. Только безграничное, кажется, безразличие ко всему происходящему.       Его внешность настолько непримечательна, настолько теряется на фоне всех, что зацепится, бывает, так сложно. Но Юра зацепился, проклял себя за это и открыл для себя второй взгляд на этого сложного Юлика. На этого, как оказалось, невероятно замысловатого Юлика.       Юлий для всех ходячий каламбур, смешные шутки и свободная хата для очередной такой себе вписки. Онешко сам кажется — «ну, такое, на вписку прокатит». Второй ошибочный взгляд заставляет задуматься об Юлие, как о нечто большем, чем о незамысловатой балладе о любви. Но по-прежнему считать его за второсортность.       Второй взгляд — вторая стадия.       Простота притягивает. И Юлий тоже.       Потом пошло-поехало. Закрутилось с такой силой, что у Юры даже голова кружились.       Юлий казался тем самым плохим мальчиком, который играет с чужими чувствами, а потом уходит, даже толком не предупредив, оставляя чёрную зияющую пустоту в самой сердцевине. Юра был в этом уверен.       Хованскому так казалось, что здесь он — на тонком-тонком канате, что невольно забывал обо всём происходящем.       Его вечный голод по Юлику — так мало-мало-мало. Мало его касаний, мало его слов, мало его взглядов. Это голодание давит на нервы, раздражает, подкашивает с ног. Юра просто теряется в этом чувстве. Оно одновременно и отставляет без сил, и наполняет жгучим раздражением.       Смотреть, как Онешко общается с другими, и задыхаться от чувства, что это он должен сейчас стоять с ним. ОнОнОнОн.       Быть всегда рядом, держать за руку, не отпуская, любя до истерики, слез, нервных срывов. Любя на грани с безумием, но остервенело и искренне. Любить так, будто и мира не было.       Юра хочет отдавать Юлию всего себя — все своими мысли, касания, жесты, присутствие, кислород. Показать ему, как он горит всем этим, как болен, как несчастен от этой любви.       Сперва Юру мучает этот голод, который поедает самое нутро, а потом страх, что Юлий просто в один миг уйдет. Сначала строит эту дистанцию, выверяет всё, рассчитывает, а потом уйдет.       И тогда Юра ревнует. Ревнует так дико и озлобленно, что самому иногда становилось не по себе от своих действий, мыслей и чувств.       Его изводит эта ревность к Юлику. Просто убивает изнутри.       Сначала Хованский просто разговаривает с ним на эти темы, максимально вкрадчиво и осторожно, зная, что Юлий ведь с самого начала буквально в лицо сказал, что не ищет серьёзных отношений и то, что он позволяет делать с ним Юре — всего-то послабление. Юра пытается аккуратно и лишь с легким намеком. Видит в эти моменты глаза Юлия — с отблеском сожаления и ещё чего-то такого... странного. Юра не знает, как это назвать.       Потом он зажимает его прямо в углах университета. Просто не сдерживается. Просто видит, как Юлий кого-то там в шутке шлёпнул по заднице — и этот жест возгорается в Юре таким раздражением, что хотелось как минимум почки кому-нибудь отбить. А потом Хованский хватает Юлика за руку, и там, где их не могли видеть (а так хотелось каждому показать, что Юлий уже чей-то), с силой впечатывает его в стену, прижимается к ней и сам; иногда Юра боялся, что Юлий когда-нибудь просто сломается под его напором.       Его худощавый Юлик стоит прижатый к стене, кое-как держась на подкашивающихся ногах, хватается за чужой пиджак и дергается от каждого резкого поцелуя.       Всего лишь отчаянная попытка Юра напомнить, что это он. Он его целует до такой степени, он его так зажимает до боли в костях, он его с ума сводит. ОнОнОн. Это исключительно он.       Только Юра может любить его такой прожигающей, отчаянной любовью.       А то, как Юлий млеет в его руках уже в квартире Юраа.       Юра смотрит и глаз оторвать не может. Вот она, его любовь — в руках вся изводится. Вот она его любовь — стонет сладко, жмется теснее. Вот она его любовь — в шею целует, хватается отчаянно за плечи и, кажется, вот-вот задохнется.       И в такие моменты голову Юры срывает так, что он боялся и на секунду руки от него убрать, взгляд отвести, измученные губы поцелуем перестать терзать, а Юлий весь изводится под ним, и, кажется, тоже горит.       Тогда Юру наполняет дикое чувство самодовольного спокойствия — Юлий его. В этот момент Онешко исключительно его, и никто не может увидеть Юлия такого. Такого невероятно податливого, тёплого, ласкового.       Это при всех он вечно рамсит, ругается, шутки шутит похабные, а в его руках весь распрямляется, ластится и становится таким податливым, что Юра готов завидовать самому себе.       Это другие видят, как Юлий в шутку за жопу кого-то трогает. А это ведь всё такая глупость по сравнению с тем, как он Юру обнимает крепко и целует с таким отчаянием, что ничего не хочется от этого мира.       В такие моменты, Юра, конечно, успокаивается. А потом на него опять накатывает. Дикое чувство собственичества, желания, ревности.       И смотрит он на Юлика так, что даже второму становилось неловко. Взгляды у Юры в такие моменты съедающие, вылизывающие, будто раздевающие. В такие моменты Юлий невольно сам смущается, пытается не смотреть тому в глаза, но спиной ощущает.       А Хованский считает Юлика плохим парнем, который специально держит его на этой тонкой грани. Который не даёт точного ответа. Который, одновременно, и только для него, и для всех.       А потом, конечно, карты вскрываются, и всё оказалось так просто и односложно, что Юре даже неловко стало.       Юлий — он не плохой парень. Он отчаянно несчастный Юлик, который так боится чужой близости, что с трудом подпускает близко. А тут Юра своим напором буквально кости в пыль крушит, изводит до агонии дикой, сжигает своими поцелуями. И Юлий сдается. Сдается под напором, сдается под своими страхами, он просто.... сдается.       Так хотелось выиграть, быть сильнее и выше всех, а в итоге разомлеть в чужих руках и позволить зацеловать себя до вздохов рваных, потому что воздух горячий и едва проходит, но дышать.       И Юра, на удивлением всем, оказывается плохим парнем. И Юра оказывается тем, кто не взирая на чужие страхи, ломает кости, оставляет ожоги, проникает глубже — прямо к разорванному сердцу, которое бьется через «надо», через «боль».       Юра оказывается плохим парнем, который влюбляется до безумия в чужое отчаяние и несчастья. Он влюбляется в чужой искалеченный рай.       Адский огонь внутри Юры вылизывает языками пламени обгоревшие остатки чего-то светлого, поглощает сажу и пепел, заполняет до отказа, и Юлий сдаётся.       Боясь подойти близко. Боясь чужих рук, губ, боясь оказаться для кого-то настолько исключительным, что мир просто перестанет существовать, он сдается и теснится к чужом аду так близко, что кожу обугливает. Боль такая невероятная, что и терпеть её сложно.       Но руки Юры трогают-гладят-изводят, и всё перестаёт существовать.       И совершенно не понятно, кто для кого являлся проклятьем.       Чтобы не происходило, Юлик всегда будет для Юры ошейником.       Чтобы не случилось, Юра всегда останется для Юлика сжигающим, обгладывающим кости пламенем.       Сходить с ума, задыхаться, пропадать.       Юлий не плохой парень, а просто перебитое райское создание с поломанными крыльями и обугленным, собственным раем. С павшим вавилонским садом, от которого ничего не осталось, и Онешко совершенно один среди сотен осколков и холода.       Юлий так мастерски держит свою маску, что за ней не рассмотреть ни обломков, ни обугленных костей, ни холода. Юлий кажется всего-то актёром-неудачником, которого выгнали из театра. Всего-то типичным так себе победителем. Всего-то простым, плохим парнем, которого жизнь выучила лаять и рамсить.       Но Юра протягивает руку, и ледяной холод обжигает. Но Юра обнимает, и маска с громким стуком падает на пол, и Хованский видит — видит эти несчастные, отчаянные глаза. И верить всем этим постановкам совсем не хочется. Хочется смотреть на него такого вот — открытого, пытающегося убежать, спастись, но держащегося крепко-крепко, потому что упасть и переломать оставшиеся кости — страшно.       Юра был дьяволом. Разбудил в Юлие всех возможны чертей, взбудоражил кровь, заставил жить и почувствовать.       Юлий не мог ручаться за то, что он чувствует — любовь; но чувство нестерпимой нужды в Юре подкашивает с ног, и черты смазываются в неясном акварельном росчерке. А Юлий лишь смотрит на Юру и ему хочется продать свою душу. Или почку. Цена давно уже не имела значения.       В принципе, ничего не имело своего значения.       Всё потеряло свой смысл.       Юра — плохой мальчик, сорвавший все цепи, колючую проволоку и обойдя всех озлобленных доберманов. Тянется своими окровавленными ладонями к Юлию. А тот лишь поддается, потому что не может отойти. Потому что чувство самого сильного притяжения меж ребер бурлит, обжигает, и если, боже упаси, Хованский сделает хоть шаг, это пламя нужды выжжет Юлика всего изнутри. И тогда ничего не останется. Даже осколков.       В этих обломках и саже Юлий как неудавшийся герой-романтик. И Юра обнимает его среди этого пепелища, огнём греет, будто крича в лицо — дальше этого огня жизни нет. И Юлий верит.       В его слепой любви винить никого нельзя было, она-то у них на двоих — отчаянная, верная, безумная.       Как любому приличному дьяволову, Юре нужен       свой       падший несчастный ангел.       Пусть Юлий всегда будет началом его голода, ревности, злости, но никогда не будет порождением чего-то плохого.       Пусть Юлий возрождение раздражения в Юре, но главное... он даёт ему жизнь. И это же в ответ ему даёт Юра.       Юлий жмется к нему, обжигает горячим дыханием.       Подвластный и ласковый — только для его глаз. Никто более увидеть этого не сможет. Потому что никто не решится разорвать все ладони о колючую проволоку ради возможности коснуться его, всю в шрамах спины.       Весь в шрамах, трагедиях, драмах — Юлий походит на жертву.       И пусть дьявольские руки его лечат, и пусть зло его спасает, сложно не принять протянутую руку, когда из-за собственного холода онемевает тело.       — Это безумие, — шепчет влажными от поцелуев губами Юлий, беря чужое лицо в ладони, не сводя взгляда.       — Все это по-разному называют, — Юра усмехается, опирается локтями по обе стороны от головы Юлика.       Онешко проводит пальцами по ярко выраженным скулам, чуть щетинистому подбородку и сам облизывается. Отводит взгляд от чужих губ, припухших от поцелуев, заглядывает в глаза.       И во взгляде Юра видит безграничное всё. Все дозволенности, все возможности, все слова. И Юра просто утопает в этом.       — Когда же ты уже перестанешь метаться от одного к другому, — устало шепчет Юра, шею бледную расцеловывая.       Юлий лишь хитро щурится, обнимает за плечи и целует за ухом.       Когда-нибудь он обязательно перестанет. Когда-нибудь он сделает очевидный выбор.       Но сейчас Юлий — порождение злости в Юре.       Каждому дьяволу нужен свой источник ненависти.       И Юлия себя ведь совсем для него не жалко.       Для самого невероятного дьявола в этом мире.