Someone and noone.

Человеческая жизнь делится на два периода: островок лет, когда родители живы, и бездонная пропасть годов, когда их уже нет. Адриану не посчастливилось попасть во вторую категорию, и это съедало все внутренности, если бы не одно «но». Оно было ощутимым, наверное, наиболее весомым из всех объяснений в его жизни, когда на вопросы по типу «ну почему же?» он отвечал: «по-другому никак». Эти чувства, которые сжирали его подчистую, говорили правду: ему стоило бы заняться чем-то, что сможет утихомирить эту боль. Адриан думал о том, сколько метров обоев должно уйти на поклейку обоев на новой квартире, достаточно ли официально он подписал договор о переходе фирмы Agreste к ее креативному директору, не навредила ли его настойчивость о переносе времени похорон... И все снова и снова приходило к главному. Первой, как бы ни было это странным, Габриеля нашла Натали. Адриан помнит ее дрожащие сухие руки, обхватившие его ладони, помнит то, как смотрел на ее губы и не слышал ни слова из того, что она говорила. Может быть, он слышал, и это было бы лучшим вариантом, но его мозг отключился, он буквально витал в мороке дымки, в тьме, через которую даже слова не складывались в полноправные предложения, не говоря уже о том, чтобы становиться выверенным докладом о состоянии его отца. Уже потом, оклемавшись от шока, он разузнал обо всем. И, наверное, впервые посинел до смерти, упав на пол без чувств. Врачи, вызванные на дом, говорили о его возможном сотрясении, Натали напару с Гориллой клевала носом у его кровати, ожидая лучшего момента, и никто, никто из них не осуждал, не обсуждал, не вынуждал. Адриану казалось, что тишина охватила помещение, и это была злая магия, ничто другое. Никак иначе. Как же так могло случиться? Он вводил пятерню в волосы и тянул их. Адриану не было больно, ему было непонятно, и в этом состояла вся разница между понятиями «мне некогда, сын» и «я хочу сделать это для нас, дорогой»: не в способах, а причинах, целях, основаниях. Фундамент мировоззрения, твердая и упругая почва под ногами — это ли то, чего так хотел Габриель? После всего того, что случалось с Ледибаг и Котом Нуаром, после всех западней и ловушек, после обещаний уничтожить, изрешетить, растворить в порошок, изъять души, — у Габриеля оставалось все то же чистое сердце. Адриан дрожал: он чувствовал тот порог, который разделял жизнь и смерть его существования, и ощущал на себе любовь отца. Адриан дрожал, осознавая, что самый злейший враг был его самым близким из оставшихся в живых родных людей, и, естественно, это не было отговоркой, но Адриан мог понять отца так, как понимает, наверное, только себя, — всем своим естеством, и все в его теле и разуме шептало, что рано или поздно эта тайна за семью печатями раскрылась бы, как раскрывается цветок утром, чтобы вкусить лучи солнца, запасшись терпением и доверием, не позволяя страху завладеть. Адриан вдохнул. Он понимал стремление заполучить камни чудес и, он думает, что вполне возможно, на самую малость, он решился бы уговаривать Ледибаг на то, чтобы выполнить желание. Превозмогая неудачи и падения, в конце концов, это стало бы... Нет, не стало. Потому что он здесь — смотрит на фотографии отца и матери, на картины, висящие в гостиной и столовой, на снимки с фотосессий. Разглядывает подкорректированный план особняка, в который добавили все дополнительные ходы и двери, помещения. Гигантский подземный рай воплоти и его мать в хрустальном гробе, как какая-то спящая красавица. Жизнь все еще разделена на две части, он все еще Кот Нуар, Кот Нуар все еще любит Ледибаг, Ледибаг все еще не соглашается ужинать в его скромной мужской обители на тринадцатом этаже многоэтажки спального района. Она объясняет это тем, что арабы, живущие поблизости, не любят Ледибаг, несмотря на то, что она спасала их задницы из самого адского пекла. И жизнь бесконечна, когда он вздыхает, закрывает глаза и погружается в себя. Адриан думает, что его любовь к отцу прошла, оставив лишь теплое чувство защищенности и надежности. Даже исключая все те случаи опасности, он был отцом, когда кричал вне себя от страха, умоляя оставаться дома, и он был им до самого победного конца, пока брошь мотылька не выпила его подчистую, не изъяла последний грамм его эмоций, его мироощущения, его реальности. Официально, причина смерти в остановке сердца, но Адриан превосходно знает, что Габриель никогда не жаловался на что-то подобное. И лишь злосчастная брошь, очищенная и девственная, словно заново слитая, лежала в шкатулке мастера Фу. Безучастная, но совершенно точно виноватая в чужой смерти.