Someone and noone.

Пусть играли мы вдвоем, Все, что выиграли — твое. — Lurmish

Габриель снова посыпается в этом чертовом дне, который крутится как колесо сансары, снова заваривает свой крепкий черный чай, снова притрагивается пальцами к холодному камню статуи Эмили во дворе особняка, присаживается за фортепиано рядом с Адрианом, утопая в чувствах спокойствия и нужности, нежности. После — маленькая разминка, Маринетт Дюпен-Чен, приглашенная на стажировку, лист, вырванный из ее блокнота, дрожащее «б-благодарю, месье Агрест». Металл на окне, раскрывающий цветок неба (молочная луна врезается в круглый подрамник), сотня бабочек, хлопающих крыльями в попытках взлететь. Камень в посохе. Слабость в ногах. Натали за спиной. Нуар в руках, его Леди, пойманная в собственную ловушку. Красное на черном — не божьи коровки, не божья благодать: настоящий ад на земле. Черное на красном — никогда не доверять и не доверяться, жалкие попытки выползти из кокона своих же ожиданий, желаний, стремлений, слепых надежд. Габриель с приложенными усилиями протыкает волшебную ткань и загорелую кожу шпагой. — Последнее слово, Кот Нуар, — произносит Габриель. Его костюм, прилегающий к телу словно вторая кожа, пропускает порывы воздуха из выбитой стены. — Еще не поздно сложить крылья, — необычно сурово отвечает Кот Нуар, но Габриель его, естественно, не слушает. Не дорос еще, мелкий сосунок. Габриель видит собственными глазами, как медленно, сантиметр за сантиметром трансформация спадает с героя, — снизу вверх — как на него смотрят эти зеленые глаза в момент, когда красного становится слишком, слишком много, и голова кружится от понимания. От бессилия. От ненависти к себе. Был так рядом, буквально в трех шагах, но не заметил, не ощутил, не почувствовал. А теперь красное хлещет потоком из груди Адриана, по его тонким губам (совсем как у матери, искусанные и обветренные). Лужи красного в волосах медленно застывают коркой. Габриель поднимает голову, когда мысль влетает в его мозг. Наверное, это озарение — или лучше назвать суицидальная попытка? «Боже, только бы она успела», думает Габриель и раскрывает свои губы, вслух шепчет сидящей в занавешанной клетке Ледибаг: — Прошу, помоги. Он никогда не чувствовал себя настолько зависимым от кого-либо. Даже наблюдая за своими куклами, он не волновался за них, как подобает хорошему кукловоду. Он забывал о них через мгновение, учуяв своим звериным чутьем новую жертву для своей акумы, и Габриель был настойчив, настойчив так, каким никогда не являлся даже в индустрии моды. Это было ожившим кошмаром, приснившимся настолько давно, что тот уже исчез из памяти; только редко-редко возникает в полутонах как отголосок чужих слов и взглядов. Ледибаг смотрела на Кота Нуара, что лежал на полу, придавив своим телом несколько бледно-голубых бабочек, и не видела в нем Адриана Агреста. Ее глаза были широко раскрыты, ловили каждое движение чужой грудной клетки. Ох, господи помилуй, она видела дыру в его груди, проделанную Габриелем, и единственное, чего ей хотелось, — это врезать тому промеж глаз, а после вызвать скорую. Очень вовремя вспомнилось кое-что невыразимо важное. Габриель впервые видел что-то настолько прекрасное настолько близко. Это были, определенно, божьи коровки, захватившие всю мансарду особняка, и они летали вокруг раны Адриана, которую тот зажимал своими дрожащими пальцами, исцеляя, исцеляя и исцеляя, а он смотрел на это. И впервые в жизни не мог пошевелиться. А насекомые все летали и летали, распространяя тепло и розоватый отблеск на щеках Ледибаг, когда Габриель перевел на нее взгляд. Габриель видел, как ее руки бессильно сжимались в кулаки, словно порванный костюм было последним, что когда-либо волновало ее, и ее твердый взгляд, обращенный ко всему, кроме лица Адриана. Она была намного сильнее, когда Габриель не мог позволить себе даже взглянуть в ее глаза прямым взглядом. Он понимал, что где-то там, в глубине души, возможно, рассчитывал на человеческую вразумительность. Габриель чувствовал, как дрожит ее дыхание, ощущал изменяющуюся ауру помещения и видел судорожно сжимающиеся челюсти. Она материлась сквозь зубы. Габриель слышал отчетливое «тупая мразь». Он закрывал глаза каждый раз, когда она произносила это агрессивное «сука», потому что понимал, что ей необходимо выговориться. Когда божьи коровки исчезли, захватив с собой лунную дорожку света, ранее прилипшую к полу и светившую прямиком на красно-белую рубашку Адриана, Габриель успел посмотреть на собственного умершего сына, на шпагу в своей руке и на сжавшиеся в тонкую линию губы Ледибаг. А после снова это чертово утро. Все как в тумане. Его голову бьет необъяснимая фантомная боль.