Someone and noone.

Разве можно что-то объяснить, когда не смотришь друг другу в глаза? Э.М. Ремарк

Ее руки были легче воздуха, когда она делала ему перевязки. «Не чаще раза в половину дня», гласила инструкция, потому что, как знала Маринетт, не один Агрест был таким: слепой оказалась большая часть жителей города. Волна разрухи, породившая внутри государственный кризис, трогает их, трогает и трогает пальцами, постоянно и беспрерывно, безостановочно, не тешась другими делами или расстановкой сил. Это ужасно, и ее каждый раз, из перевзки в перевязку бьет нервная дрожь от осознания факта того, что мертвых-то не вернуть, но эта чертова страна хочет новых жертв. Хочет новых трупов, чтобы после похорон самостоятельно сформировать в их потомстве нужные задатки интеллектуального общества, брошенного под копирку и оперирующего само себя. Маринетт было так больно от этого, что хотелось выть, но она лишь закусывала губу посильнее, стараясь не проронить ни стона из своего рта; не беспокоить раньше времени. Он держал глаза закрытыми, а она ощущалась как тень. Адриан ссылался на Господа, прощаясь с ней после утренних процедур, а Маринетт сжигала за собой мосты, чтобы снова соединить их следующим утром: так надлежит в инструкции, подписанной главвраччом отделения и прикрепленной к лицевой стороне кровати, к этой узкой и тонкой деревянной дощечке. Он умел говорить, но не теми речами, какими хотелось ей: заводил разговор либо о политике, либо о семье, и обе эти темы были табу в современном обществе, они были настолько неподвластны афишированию, что любого другого тотчас же сослали на каторгу, лишь бы тот заткнул свой рот — или, на крайний случай, разводил такие беседы с собой подобными. Маринетт хотела останавливать его, хотела говорить то, что думает, но ей оставалось только соглашаться в тех местах, где оно того требовалось, и стараться не вдаваться в его речь глубже. Ее знакомые говорили, что марксизм распространяется как вирус: стоит побывать в одном месте с вирусным источником, подышать тем же воздухом, послушать его занудное нытье — и вуаля, вы марксист! Оказалось, что нет. Маринетт, наверное, лишь силой собственной стойкости затыкала себе уши и целенаправленно посылала весь тот мусор, который пытался донести до нее Агрест, в мусорный бак. — Ты не слушаешь меня, да? Маринетт имела несчастье угукнуть именно в этот ответственный момент. Моментально она перечитала весь перечень важных инструкций на дощечке, прикрепленной к кровати, и напомнила себе снова: Агрест лишь важная шишка, на которую наступить — себе дороже, поэтому она не смеет даже слова поперек сказать. Придется корчить из себя дуру, коей она уж никак не являлась. — Что ж, — вздохнул Адриан, — тогда попытаю удачу и посмею поинтересоваться причиной такого явного недолюбия тем, на которые я веду беседы. Маринетт молчала, но чувствовала, как ее пульс ускорился, а сердце застучало и спустилось в желудок. Кинув взгляд на чужие сцепленные бледные пальцы, она сглотнула. — Содержательно, — усмехнулся. — Значит, я продолжу. Уж очень люблю монологи. И он действительно заговорил дальше, словно и не было этой заминки, словно она не выставила себя так, будто не уважает своего — буквально — начальника (ведь она подкреплена к нему на то время, пока он не поднимется на ноги и не сожмет в руке свою трость с той уверенностью, с которой это делают другие слепцы). Он говорил о смыслах ведения борьбы с коррупцией, о коррумпированных начальниках полиции, которые отпускают маньяков, чтобы те снова сеяли свое зло, и о способах бороться с этой коррупцией: повыпиливать всех разболбаев к чертовой матери, чтобы и следа их не осталось на рабочих местах, а должности предложить проверенным и доверенным специалистом. Это было явно не то, что она ожидала узнать от двадцатичетырехлетнего парня золотых соков, который пришел с гражданской, выполнив поручение северного генштаба. Маринетт сидела, раскрыв рот, и круглыми глазами глядела на губы Адриана, которые говорили и говорили и говорили, не останавливаясь, вываливая на нее такой поток информации, что ее должно было уже давно снести. О, Господи, глядя на него тогда, когда он рассуждал о важности выбора между западниками и славянофилами, она становилась на новую грань безумия: хотелось выпрыгнуть из окна, но чтобы ее поймал в руки именно Адриан. Никто иной. Желательно так, чтобы его глаза были здоровы, зрение вернулось, а тело могло двигаться как ни в чем не бывало. Задумываясь над этим позже и сравнивая манеру общения Агреста с ней и другими девушками, Маринетт со всей ясностью понимала, что ее попросту заманили в ловушку языкастых речей и приятного тембра. Флиртовали с четкой и определенной целью. Естественно, прогуливаясь с Адрианом под руку и толкая его в гигантский куст роз, она не думала о том, что будет в будущем. Пока он не смотрел ей в глаза, она могла притвориться счастливой, грустной, веселой или задумчивой; какой хочет — и ей за это ни разу не перепадало. И лишь целуя его, она не могла притворяться: лица были близко-близко, и ее закрытые глаза, и та теплая темнота, овладевшая ею, казалась мягким покрывалом, огораживающим ее от реальности. Она запрыгивала на него, и его руки ловили ее тело (она думала о том, как еще не грохнулась), его ладони гладили ее ноги, оголившиеся бедра, мягкий перегиб позвоночника. А потом снова речи, снова политика, щепотка театра и музыки, выступление оперы в будущее воскресенье и желание отоспаться на неделю вперед. Маринетт целовала его в лоб — целомудренно, как никогда ранее — и оставляла одного, чтобы скрыться в тени комнаты. Ее не видно, не заметно. И все же, ей так спокойнее. Глядя на то, как он ворочается во сне, она тихо передавала ключи заведующей, на носочках подходила к соседней кровати и едва слышно, как мышка ложилась, продолжая смотреть. Повязка в лунном свете казалась голубой. Щека Адриана, наверное, была алой. Слезы текли из глаз спящей на спине Маринетт рекой, чтобы стекать на подушку и растворяться в ней; ей снился пожар, зимний дворец и полная холода зима.