Someone and noone.

Развесив гриву, срывая спину, Любя так сильно, как смог.

Она шла забрать заказ у ткачихи в ту пятницу. Город стоял на ушах: главной новостью стал приезд монсье Агреста с его единственным сыном — идеальной пассией для каждой девушки, начиная с того возраста, когда та пускает пузыри изо рта. Толпа галдела о бале в честь принца, обсуждала его глаза, его походку, его модный и начищенный до глянцевого блеска шлем с несколькими перышками из самой верхушки, и Маринетт невольно представляла его себе: она видела таких, как он, на светских фресках и в цветных стеклах церквей — благородных, великодушных и тонких, как тростник; они тянули руки к своим принцессам или королевам, чтобы преподнести подарок в виде розы, и улыбались, стоя в профиль, и их острые носы, их глаза смотрели вверх, будто отдавали дань небесам и всему божественному, что когда-либо существовало в этом мире. На ножках Маринетт были легкие кожаные тапочки, а ее талию опоясывала нить из такой же кожи. Не признавать, что эта кожа была сделана собственными руками, она не могла, и все же, это был подарок монсье Бенуа на ее совершеннолетие, поэтому она была благодарна даже такому. Она помнит этот день так, словно он был вчера: ее, как самую послушную и отличившуюся от остальных прислуг, послали на свиное разделывание с целью набавления опыта, пусть и визуального. Ее желудок был готов вылезти наружу, но Маринетт стойко держалась до самого конца процесса, пока мясник не похвалил ее за мужество, а после отдал кожу в качестве остаточного материала. Она вправду была рада, и то, с какой гордостью она таскает свои тапочки и пояс, лишь доказывало это. На улицах была грязь. Лужи, над ними — летающие мошки да мухи, поймавшие в поле своей видимости очередной труп крысы; поверх луж кто-то посыпал песком в желании убрать последствия цепи пищеварения. Неподалеку, под вывеской с очками, разместилась беременная собака; Маринетт видела ее ребра. На другой стороне улицы, где начиналась «человеческая» часть города, как любили шутить большинство служанок, стоял небольшой экипаж с конями, дамы в длинных платьях, а еще там не было ни грязи, ни трупов крыс, даже лишняя трава с тропинок была вырвана и выкопана для приемлемого внешнего вида. Маринетт смотрела туда и мечтала о том, как будет чувствоваться тот воздух: казалось, там другой мир, слишком уж отличной была картинка по ту сторону улицы от той, которая наблюдалась рядом с ней. Опираясь на бочок с бродившим квасом, она мечтательно прижала руки к щекам: ах и ох. Ткачиха жила в соседнем районе, куда добраться своим ходом приходилось мимо бараков и зловонных стоков, куда, как кажется, стекался не только мусор, но и больные и старые люди. Нынче место на кладбище стоило слишком много мешков продуктов, и было проще помереть от остановки сердца, чем не есть круглосуточно в течение пятилетки и собирать запасы. Нельзя было сказать, что этот район лучше того, в котором проживает ее господин, но тут постоянно было темно, и не в том смысле, что здесь не было керосиновых ламп; тут казалось, что ночь всеядна и сжирает даже солнце, будто то какой-то вирус. Светила просто не было на небе, и люди, все зеленые, умирали от недостатка солнечных лучей. И ткачиха от них не отличалась. Ее звали как-то по-мудреному, но Маринетт привыкла скорее кличать ее на "баб-ткачиха", чем каждый раз среди скопа воспоминаний искать нужное имя. Руки у ткачихи были такие, как положено иметь ткачихам: трясущиеся, но крепко держащие нить с иглой, покрытые морщинами и проколами в пальцах от острых неудач. Она подзывала к себе Маринетт и обнимала сначала слабо, но потом крепко, и каждая встреча лишь усиливала страсть старухи; это читалось в ее глазах. С одной стороны, это претило Маринетт, но с другой, ей было приятно общество мирно бормотавшей мелодию себе под нос ткачихи, которая могла заболтать любого, когда была в настроении. — Итак, — говорила она, — твой монсье заказывал у меня... — она брала в руки лист, исписанный чернилами, проводила по нему своими пальцами, — он заказывал жакет, — и она указывала на сверток в конце скамьи. Это был ритуал, без которого отдавать готовое ткачиха не собиралась, и Маринетт веселило это лучше юморной присказки. — Спасибо, — поклонившись в пол (и это было от всей души, она искренне и чисто уважала старуху), Маринетт отступала к двери и покидала дом. Снаружи его крыльцо было отделано голубой краской, что привлекало к себе внимание. Насколько знала Маринетт, ткачиха ненавидела голубую краску. Размышления о том, кто мог оставить такой след в жизни старухи, заставил ее улыбнуться от уха до уха, и она пошла вниз по улице, прижав к груди сверток с жакетом. Оно произошло как-то неожиданно. Маринетт не поняла, что случилось, но это точно было столкновение, а на ее губах все еще был призрак прежней улыбки, когда она, задыхаясь от страха поднять глаза и увидеть начищенные сапоги вельможи или (упаси, Господи) самого монсье Агреста, пыталась не распластаться звездой по влажной после утреннего дождя земле. Солнце, которое было ей так сильно нужно для того, чтобы рассмотреть хотя бы того, на кого она упала, не появлялось; ну и поделом ей, ее жизнь никогда не была сладкой сказкой. Маринетт мямлила что-то, ее руки разъезжались в жиже из воды и песка, превращая те в грязь, а единственное выходное платье, которым она затарилась в последний момент перед тем, как подать прошение о работе у монсье, было порвано из-за резких движений и падения. Она бы так и валялась в ногах того, на кого налетела (это точно была она, без вопросов), если бы не почувствовала, как к ее плечу прикасаются, а после хватают за него и тянут наверх ее тухлую тушку. Платье, как мокрая тряпка, плюхнулось вниз складками, и она действительно боялась поднять глаза, лишь молила в одном тоне и диапазоне: — Пожалуйста, отпустите, — не поднимая глаз, потому что (ты не спас, Иисусе) сапоги были начищенными, ручной штопки штаны превосходны, а пояс с блестящей бляшкой, которая отражала ее растерянное лицо, явно говорили о том, что перед ней стоял кто-то важнее придворных лекарей или, к примеру, служителя церковной библиотеки. — Извините меня за мою глупость, монсье, пожалуйста, отпустите мою руку, я грязная, и ваш камзол испачкается и будет грязным... — За что ты извиняешься, куколка? Маринетт прислушалась. Вельможи никогда не позволяли себе такого тона. Такой грязный сленг... им пользовались разве что убийцы да воры. Она задрожала. — Боже, я прошу, отпустите меня, я не смогу заплатить вам, но мой господин... — Господи, — выдохнул убийца-вор, — успокойся и подними свою голову, солнышко. Я не собираюсь заниматься вымогательством. Отец этого не одобрит. В его голосе слышалась усмешка, и не было понятно к чему именно он добавил последнее сказанное, ведь была небольшая, но все же пауза в его речи, и это могло говорить о всем, что угодно. Маринетт любила преувеличивать и раздувать из мухи слона, но тут по-настоящему сильно испугалась: а вдруг он насильник? Он брал ее за подбородок, не боясь марать руки в ней — как бы то ни было, она была грязью, низшим классом, и таким богатым детям светского общества, как он, было запрещено иметь связи с порочной грязнокровкой. Это заставляло задумываться о том количестве девушек, которых он с такой же легкостью одурачивал и заманивал в свои сети под прикрытием долга. Сможет ли она сопротивляться чужому внушению? Нет, она ни черта не умеет сопротивляться, особенно когда на нее смотрят эти яркие зеленые глаза. Они были такими же сочными, как трава, что росла за городом. Маринетт помнила, как в детстве любила бегать туда и собирала цветы, плела венки, после водрузив их на головы родителей, один стабильно отдавала монсье Бенуа. Из прошлого лишь широкие улыбки дорогих сердцу людей в уголках памяти. У него были светлые волосы, а еще она заметила шлем, отлетевший к соседнему дому. Он держал ее пальцы, когда Маринетт поднялась на ноги, и то, как ее рука смотрелась на его ладони, заставляло ее сердце делать кульбит. Она была маленькая, беззащитная — в полной защите этой кожи, этих ярко очерченных вен, что лентами загибались под камзолом. И лишь только потом, присмотревшись, она заметила три красных пера, торчавших из вершины шлема, и это было признаком действовать: ей следовало бежать не оглядываясь, надеясь на то, что ее не четвертуют сегодняшним днем. Она хотела бы прожить хотя бы до рождения собственных детей. Ее рука выскользнула из его, пропотевшая от испуга и нервности, и она едва не поскользнулась снова, чудом не угодив в лужу, из которой ее со столькими усилиями вытащили. Что-то пропищав и показав жестами, Маринетт с квадратными глазами развернулась и помчалась подальше, внутренне содрогаясь: да услышь же ты, Боже, пусть все обойдется. Боже, конечно, услышал, только сделал все равно все так, как сам захотел. Она сидела целый день как на иголках, и этот самый день ощущался вечностью. Маринетт нашла несколько булочек на кухне, предполагая, что одна из них — это ее пропущенный завтрак, поэтому, перекусив, отправилась в покои монсье Бенуа, чтобы отдать сверток непосредственно из рук в руки. Платье пришлось сменить на рабочее. Стоя у самой двери, она прислушивалась и угадывала мгновение, когда можно будет зайти и предоставить жакет своему господину, когда услышала это. «Монсье Агрест спас девушку и собирается на ней жениться!» Кажется, именно тогда она впервые в жизни упала в обморок.