Someone and noone.

...как ребенок всю скатерть со стола тянет, когда ему что-то на столе нравится, а в итоге ему одни черепки достаются и надежды, разбитые в прах и утраченные навсегда. Ф. Кафка

Скорее всего, Хлоя разглядела в Ледибаг что-то такое, чего не видела в Маринетт Дюпен-Чен — иначе не была ясна причина, по которой к героине она относилась так, словно та богиня, а к однокласснице — как к пустому месту. Маринетт не считала себя ни одной, ни другой, поэтому только хмурила брови и сжимала губы на просьбы оставить автограф для старшего брата снохи ее отца, мэра Буржуа. Тонкие пальцы Квинби тянулись к ней постоянно, и Маринетт на полном серьезе хотела высказать Хлое всю правду про нее: что есть Кот-Адриан, Адриан-Кот, который нравится ей настолько сильно, что даже словами не передать. Она замечала взгляд Нуара на себе. Он был пугающим в своей строгости, и ей внезапно показалось, что он учился доверять ей — не только свою спину, но и сердце. Нуар верил в нее и отворачивал голову от Квинби, когда та в очередной раз, словно в нее вселился акума, буквально присасывалась своим костюмом к ее, выпуская наружу крохи меда. Маринетт невольно принюхивалась: пахло сладко, и она вдруг твердо решила, что этим медом обязан оказаться облепиховый. Они справились втроем, обойдясь без помощи Рены Руж и Карапаса, лишь Кот получил несколько уколов не щадящего качества исполнения: злодейкой оказалась медсестра, про которую едва вспоминают на дневных сменах, что уж говорить о ночных. Маринетт бурчала себе под нос, — мол, ну и отдыхай себе, раз уж не хочешь уходить на другое место работы — когда Нуар повернулся к ней и, глупо хрюкнув на шутку, которая, в общем-то, и не предназначалась для чужих ушей, заглянул в глаза. Маринетт смотрела в его усмехающиеся, веселящиеся, искрящиеся зеленые глазенки и невольно сама становилась ярче, светлее, контрастнее. Хлоя видела взгляды и слышала смешки. Хлоя чувствовала все, что нужно было чувствовать, и даже больше — она ощущала собственным телом, как ее сердце тянется вниз, грозясь опуститься вниз вплоть до желудка, и так странно ей не было давно, очень давно. В правилах безопасности на дорогах были свои промахи. К примеру, не каждая девушка видит автобус, подъезжающий к пешеходному переходу, если он движется со скоростью улитки. Хлоя могла смело говорить, что в таких ситуациях казалось, что он просто торчит на месте, припарковавшись рядом с переходом, чтобы набрать пассажиров. Но это было не так. Ничто не могло ответить за причиненные проблемы как ее стороне, так и водителя автобуса. Они были виноваты оба: Хлоя за собственную невнимательность и пренебрежение правилами хорошего тона (в конце-то концов, она могла потерпеть, пока не приедет машина ее отца, застрявшая в пробке где-то севернее коллежа), водитель — за отсутствие мигалок и излишне тихую поступь автобуса (хотя бывает ли она таковой у автобусов?). В итоге же, все, что не делается, к лучшему, как говорил ей старший брат снохи мэра Буржуа, когда в далеком детстве они, напаренные, сидели после горячих ванн в гостиной отеля и потягивали коктейли. Поэтому, наверное, она не видела в Маринетт до определенного момента ее саму: стеснительную, мягкую, яркую в своих пастельных тонах городскую простушку. Дюпен-Чен пришла на следующее утро после поступления Хлои на стационар: рука была не в очень хорошем состоянии, поэтому был необходим присмотр врачей, а тащить оборудование для срочной операции через половину Парижа ради какой-то девчонки — даже если эта девчонка являлась дочерью мэра — они не собирались. Когда Маринетт прикладывала руку к ее щеке, становилось больно, но врачи говорили только про легкую, едва чувствующуюся боль: введенное местное обезболивающее предотвращало любую болевую симптоматику. Тогда почему же так сильно резало глаза? Ах да, их ведь нужно закрыть. — Ты как? — спрашивала Маринетт, и Хлоя была счастлива слышать ее голос, пропитанный заботой и спокойствием. Она была штилем, окружившим тихую гавань островка, на котором расположилась Хлоя, и той стало настолько хорошо, что она даже подумывала позвонить на днях матери и предложить помириться из-за того идиотского выбора платья. Они поцапались с ничего! Чувствовать себя глупой было... наверное, как ощущать себя маленьким ребенком, и почему-то глядя на такую Маринетт, мирно смотрящую в окно и неосознанно перебирающую собравшиеся складки одеяла, ей хотелось творить глупости. Пьяно ухмыльнувшись от уха до уха, Хлоя произнесла: — Маринетт Дюпен-Чен, вы так похожи с Ледиба-аг! — тянула она слоги. Одеяло замерло в чужих руках. — Боже, я могу представить вас в одной команде. Это было бы нечто! Взгляд Маринетт бегал по комнате, а после остекленел на области окна. Хлоя поняла, что ее глаза должны тоже начать болеть. Она вдруг осознала весь масштаб глупости, которую озвучила, и подняла бровь, отведя взгляд от темной макушки одноклассницы и переведя его на белую-белую дверь напротив шикарной кровати: все же, вип-палата. Она открыла свой рот, когда хотела начать забирать свои слова назад, что делает не перед каждым первым и даже десятым, но Маринетт остановила ее мановением руки. Ногти на ее пальцах были выкрашены в жемчужный оттенок, а губы переливались на свету от блеска, когда она начала говорить. — Я уже несколько недель думала над тем, как тебе сообщить об этом. Алья и Нино знают, поэтому ты единственная, кто остался в неведении, и это нечестно по отношению к тебе. Ее взгляд все еще был обращен к окну, поэтому на мгновение Хлое захотелось покрутить пальцем у виска и запретить Дюпен-Чен подходить к ней на расстояние даже метра. Галлюцинации передаются тактильным путем? А воздушно-капельным? Хлоя моргнула. Старая привычка возвращалась в плохие для ее психики времена, и не признавать это было бы трусостью. Трусихой себя она не считала. — Хлоя, — улыбнулась Маринетт, — я Ледибаг. Были звезды. Были и били по ушам, когда Хлоя скептически приподняла бровь. Она чувствовала, как ее бьет нервная дрожь, но не могла ничего с собой поделать; разве что запихала вмиг заледеневшие ладони себе подмышки и подняла подбородок: это заставляло ее думать, что со стороны она видится состоятельной и сильной. Первый признак закрытости. Дверь резко раскрывается, и Маринетт обильно моргает на это действие. Когда она поворачивает голову, ее хвостики слегка подпрыгивают, привлекая взгляд Буржуа. Чуть поднявшись с постели, Хлоя чувствует: пахнет черникой и хлебом; она знает, что сама пахнет облепиховым медом. — Простите, Леди, — вздох, — не помешал? Это было реально бредом. То, с какой нежностью на Адриана посмотрела Маринетт. Этот взгляд можно было мазать на хлеб, как самое мягкое масло. Та улыбка, возникшая на ее устах: легкая, всего лишь приподнятые уголки губ. Рука Адриана, поместившаяся на ее плечо, словно там ее место, словно она жила там много, много лет — и продолжил так много, как только позволит ее обладатель. Это было страшным сном с эротическим содержанием, потому что Хлоя видела, как дернулась нога Адриана, ударившись о спину сидящей на низком стуле Маринетт, и осталась там, прислоненная к ее коже. — Глупый Кот, — засмеялась Маринетт, — ты не мешаешь. Так даже лучше. Ледибаг сжала руку Кота Нуара на своем плече и поцеловала его в тыльную сторону ладони. Хлоя не знала, что Адриан умеет истончать такую мощь одним своим видом. Он был сильным, стойким, и это не в коей мере не было отражением его внешнего вида; все читалось в его глазах. Глядя на них, Хлоя чувствовала себя ребенком, наблюдающим через щелку приоткрывшейся двери за любовью отца и матери. Было стыдно, жарко и горячо. Ее щеки покраснели, как жареные раки, а дыхание сбилось, наверное, в третий раз. Она накинула одеяло поверх головы и завернулась в него, как в кокон, издавая звуки закипевшего чайника. О да, она закипала, как никто другой. — Свалите уже ворковать в другое место! — пропищала. Еще никогда ей не было стыдно за свой голос, но так сорваться не могла ни одна самая дрянная актриса театра. — В пять патруль, — проворковал Адриан, когда Хлоя уже думала выбираться из одеяла: дышать было невозможно. Она невольно взглянула на него. Чеширская улыбка и зеленые искрящиеся, усмехающиеся глазенки. А ведь он был таким послушным мальчиком, когда не был Котом! — Не забывай, пчелка. Когда в дверь полетела капельница, обеспечивающая ее снотворным, Хлоя думала обо всем и одновременно ни о чем.