Someone and noone.

Точка всегда обозримей в конце прямой. Веко хватает пространство, как воздух — жабра. Изо рта, сказавшего все, кроме ‘Боже мой’, вырывается с шумом абракадабра. — И. Бродский

Кот всегда был лжецом и эгоистом, и дело даже не в черной маске, плотно сидящей на лице, как и не в его талисмане разрушения. Он был лицемером каждую секунду, находясь рядом со своей Леди, каждое мгновение, вдыхая ее запах, когда она прижималась к нему всем телом, а он чувствовал малейшее колебание ее грудной клетки, — адреналин в крови выбрасывал энергию в ее движения — и его собственное сердце стучало, как заведенное. Это тук-тук кричало в ушах, орало, как окаянное, свербело в глотке сухостью; потели руки. Хотелось трогать Леди так, как он видел на тех дисках. Это было мозгодробящим. То был вторник, хотя Коту говорить сложно о временных рамках того дня. Ледибаг казалась уставшей, ее маска не скрывала синяков под глазами, даже магия квами не смогла исцелить ее от нервозности, которая обладала ею все то время, пока они сражались и сражали очередного злодея Моли; на ум приходили грязные вещи, и самой примерной из них была о том, что каждый новый посланник Моли сближал их: Кота и его Леди. Нуар смотрел на Леди и видел в ней уставшую от вечной карусели женщину, в которую их вовлек Моль и его идиотские планы по захвату Камней. Если бы не он, тогда Нуар смог бы... что именно он бы смог? Признаться Леди в том, что она — самое прелестное, мудрое создание, что он когда-либо видел? Какова суть их отношений? Готова ли его Леди развязать этот профессионально завязанный узел из лжи, лицемерия и уверений? Он брал ее за руку, когда она хотела уйти. Ее серьги в ушах со свистящим звуком уведомляли о том, что их время кончено, — Кот был уверен, что уведомляли именно его, только его. Леди не хотела раскрываться, Леди хотела унести эту тайну с собой в могилу, как и многие ее предшественники, он же хотел прямо сейчас сбросить с себя маску — и будь что будет. Кот был наполнен этим юношеским максимализмом, концентрируясь на себе, на удовлетворении собственной потребности в прикосновениях, когда целовал ее пальцы, когда произносил с придыханием это осточертевшее для нее «моя Леди». Ведь она была не его. Не столько его, сколько всего Парижа, и быть национальной героиней для нее было во сто крат приятнее, чем ничем не примечательной замарашкой. Ее могли разорвать, как тряпичную куклу, и она с удовольствием самостоятельно вставит свои конечности в места своего прежнего обитания, если это заставит Париж верить в нее; верить в добро. Кот Нуар хотел быть с ней, пока она улыбалась ему, пока она соединяла свой кулак с его и так заразительно смеялась на вопрос очередной марионетки Моли о том, не принес ли он много проблем. Она была сказочной, даром не упорхала куда-нибудь наверх в облака, поселившись на небесах, и единственное, что ему хотелось, — это распластаться в ее ногах, став ковром, и вкушать хотя бы такую хитрую дерзость. Ее бедра в костюме и ее осиная талия были восхитительными, и это стало тем, что заставляло на патрулях смотреть прямо, боясь засмотреться и провалиться в проулок между домами. Прямиком в мусорный контейнер, где ему самое место, ведь каждый день он не сдерживаясь думал о ней, запустив руку в штаны, а второй пролистывая вторую сотню сохраненных из Ледиблога фотографий. Он думал о ней, представлял ее лицо, слышал ее голос (тот звенел в голове, на последних секундах звуча как голос девушек из видео на дисках). Кот Нуар вел себя как подхваченный подростковыми гормонами мальчуган, добравшийся до сладкого, чувствуя себя при этом на все сто. В тот вторник (или какой бы то ни был день) Кот Нуар следил за бьющейся артерией, мерил пульс, держа ее кисть, и подносил к своим губам ее пальцы, снова и снова прикасаясь; не смотрел на нее, хотя хотелось невероятно сильно. Сыграл ли затворнический режим прошлой жизни свою роль или он с рождения был таким, — таким падким на женщин — он не знал, но когда он впервые кусал зубами тыльную сторону ее ладони в место рядом с указательным пальцем, она впервые вскрикнула, пораженная, и все краски, отхлынувшие от ее лица, перешли к его. Его лицо горело, словно подставленное под адское пламя, и он даже, кажется, слышал смех Люцифера слева от себя. Это было той чертой, той гранью, которую ему нельзя было переступать. В конце концов, он ведь такой эгоист и собственник, он слишком печется о своих чувствах, в то время, как о нем даже не думали, и это всегда было отправной точкой для регрессии и падения в депрессию. Он даже не подумал о том, что Ледибаг живая: что она может быть индивидуальностью и хотеть чего-то, отличного от его желаний. Кот Нуар говорил: «Прости меня, моя Леди», а в собственной голове шепотом добавлял: «Я согрешил». Ледибаг молчала и упивалась минутами спокойствия, моля богов о том, чтобы воздух в ее легких мог существовать еще хоть чуть-чуть. Мгновением после, не найдя в себе стойкости для того, чтобы выдержать взгляд Кота, обращенного не к ней, а кровле дома, на котором они остановились, Ледибаг говорила в ответ: «Я же верила тебе», а в собственной голове также шепотом добавляла: «И доверие было единственным, что отличало тебя от всего Парижа». Господи помилуй, как же сильно грешил Кот Нуар. Он дышал, будто его легкое было пробито, а в горле застряла кровь — но вся кровь, которая когда-либо существовала в его теле, сделала перерасчет сил и спустилась южнее, намного южнее, чем оно того требовало. Нуар ненавидел свой костюм как никогда прежде. Тот не скрывал совершенно ничего. Ледибаг была все так же прекрасна, поворачиваясь к нему спиной, чтобы расправить нить йо-йо и взлететь ввысь, умчаться подальше. Если бы Кот смотрел на ее руки, а не на изгибы лопаток под тканью костюма, тогда увидел бы, что те дрожали, а пальцы едва смогли закрепить магический предмет в правильном положении, чтобы не свалиться посередине дороги; она знала, что если такое случится, то она попросту не встанет. Растечется грязной лужей по асфальту и исчезнет в канализационном люке — и не было Ледибаг. Следующим вечером закат бился в витражи Нотр-Дама, дороги были выбелены и освещены ночными фонарями, а Ледибаг не назвала Нуара Котиком ни разу. Как и после следующего. И через неделю. Через две недели Кот Нуар узнал о том, что Ледибаг отдала серьги Мастеру Фу и рассталась с именем героини Парижа навсегда. Первой мыслью Кота была исключительная невозможность снова полюбоваться ее бедрами. Второй — ее смеха больше нет рядом с ним. Спустя три дня появилась третья: потребность в новой Ледибаг.