(не)счастье гречневое

— Лер. Лера! — почти испуганное. Организм обозленным «не выспался» взрывается: глаза едва опухшие разлепляться отказываются. Соленая корочка высохших слез хрустит по щекам, а вместе с ней — моментально трещит в тяжелой голове тупое «дура, дура, дура». — Что такое? — Лера еле натягивает на разодранные губы улыбку. Трескается не только почти незаметная корочка на щеках. — Спишь как убитая, — смеётся едва слышно Саша. — Я уже минут десять тебя расталкиваю. И вовсе не «как». — Опаздываем? — оба, кажется, уже всюду опоздали: супермаркет вселенной гласит типографским «закрыто», а под вывеской — чье-то шуточно приписанное «навсегда». Им обоим нужна всего лишь одна вечность, чтобы дождаться смены надписи или целое «навсегда». — Если ты пролежишь еще минут пять — скажу да. — Холодно. Во всех смыслах. Небо московское сегодня плачет: молчаливая скорбь по несовпавшему. Паззлы не сложились: залитая рыжим фломастером с проплешинами картонка против кристально-бел(черн)ой. Кристально холодные слезы ручьями стекают по мертвым водянистым щекам оконного стекла на посеревшие от горя улицы. Взглянешь снаружи — похоже на аквариум. Даром, что золотая рыбка акулой обращается. Такие желания не исполняют и сами вряд ли являются чьим-то желанием. — У тебя ничего теплого нет, — будто и не о вещах, кажется. — У меня есть сердце, — шутит Саша, натягивая носки. — Я про одежду, — с досадой вздыхает Лера, выползая из кровати. Все оказывается гораздо проще. Дрожать заставляет не натянутый «а как теперь» нерв и не «прости, пожалуйста» вибрация голосовых связок. Банальный утренний холод. Все оказывается гораздо проще. Жизнь — тоже. — Жизнь вообще — куртка из секонд-хенда. — В смысле? — Примеряешь в магазине — хорошо, а потом либо мерзнешь, либо жарко. — Бред, — Лере не до метафор. Перед зеркальцем сидит, старается стрелочку на веке вывести: рисует их редко. Получаются неровными, но зато угольно-черными. «Такие же, как существование», — мысленно невесело шутит, прикусывая губу. Саднит. — А потом находится та, которую готов таскать вечность, — продолжает Саша, просовывая голову в ворот светлой футболки. Вечность, впрочем, не согласна: напоминает о непозволительно высоких ценах, когда (не)намеренно цепляет за жесткую ткань ворота едва затянувшуюся ссадину на губе. — Лер, дай, пожалуйста, ватный диск, — спокойное. Саша по губам языком проводит торопливо — алую скатывающуюся каплю слизывает ненароком. — Прости, — Лера почти моляще на него смотрит, протягивая диск. — Прекрати извиняться почем зря. Виноват я. Давай тему закроем. Не могу обещать, что забуду, конечно, — едва улыбается лукаво, бровями играет. Безотчетная дурость. А Лере не пятнадцать. Да и Саше, в общем-то, тоже. На бесцветных щеках пионовым все равно вспыхивает румянец: неловко. Пионы в этом случае и дарить не пришлось: вселенная швырнулась стандартным «не твоё» без предупреждений. Лера отмахивается только и от Саши, и от вселенной, отгораживаясь зеркальцем. Еще одна Лера тускло глядит из него на Леру реальную. Лере реальной нестерпимо хочется в Зазеркалье нырнуть под спасительную маску: не следует больше себя настолько оголенным нервом выворачивать. Втягивать сюда еще и Сашу неправильно: он не заслужил (сомнительная награда). Это ведь «Лера невезучая, Лера некрасивая, Лера никакая». Благо, время забежать в магазин еще есть. Саша механически, но педантично идеально заправляет кровать: впредь ночевать будет только в тесной комнате с Ильей и Настей. Под заплатками век, где во снах мир видится сияюще-праздничным, а в реальности никто не спит, всполохами отдается преступный снежно-белый постельного белья. Саше кажется, этот белый он очерняет одним своим присутствием. В любом случае, месте и времени: лишний элемент системы. Лера наносит помаду. Шипит тихонько от разъедающей боли. — Лучше бы оставила так, заживет быстрее, — у обоих почти поверхностные. — Чтобы Илья с Настей с ума посходили? — Плевать. — Кому как. Саше — никак, Лере — никому, но оба — ни с кем. Не с кем. Вселенная хрипло смеется простуженным ветром: иногда «кто-то» гораздо ближе. Иногда ей просто хочется поиграть в идиотские детские развлекаловки. — Надень что-нибудь сверху, — банальная вежливость, граничащая с равнодушием. Не более. Лера обещать, что забудет, не станет: торопливо запихивает ключи от комнаты в карман толстовки вместе с воспоминанием. Второе проваливается в бездонную дыру внутри. Надеется, не найдётся. Холодное одеяло остаётся лежать белым сугробом в изножье незаправленной кровати. По-прежнему холодно. Лера старательно верит, что только ей. Саша, глядя на свое пристанище на прошедшую ночь, мерзнет от одного вида аккуратно расстеленного поверх покрывала: хочется нырнуть под одеяло. Согреться бы обоим. // — И где ты был? — с беспокойством вместо приветствия подлетает Настя. Лера предусмотрительно «задерживается», зайдя в магазин. — Вообще-то для вас старался, — смеётся Саша. Следовало бы осторожнее. У Насти в светлых глазах — секундное отражение чужой неудачи. — Ну да ничего, все твоё впереди, — тут же, впрочем, меняется на привычное радужно-счастливое. — Возьми салфетку, — тянет пачку сухих. Саша мотает головой и только закусывает нижнюю губу, слизывая капельку. — А Лера где? — не понимает Настя. — Привет, — осторожно здоровается. — Лера здесь. Почему ты решила у него спросить об этом? — сверкает голливудской улыбкой. Сверкают густо алым губы. Помада слоя в три. — Давно не виделись, — кивает Саше то ли с иронией, то ли вполне серьёзно. Сука. — Что ты делаешь? — шипит он тихо, за плечо Леру к себе разворачивая в пустом коридоре у раздевалок. Понимает, впрочем, что. Не понимает, зачем. — Отбираю твой хлеб, — усмехается только, натыкаясь на непонимающий серый взгляд серых. Умение строить «ничего не было» — тоже цирковое искусство наряду с клоунадой. — Зачем, Лер? — едва не огорченное. — Не хочу рушить впечатление других о тебе. — В смысле? — Пусть думают, что ты всю ночь развлекался с какой-нибудь красоткой, — выворачивается из-под холодной руки и почти сбегает в раздевалку. Следовало бы сматериться вслед, но вместо этого на языке — вкус утреннего персикового йогурта и чёрного кофе. Саша все еще внимает-понимает-принимает, хоть и раздражается жутко. И молчит. И старательно запихивает тройное через дефис поглубже. А с персиково-кофейной ей действительно лучше. Было лучше. Алый — цвет крови, ненависти и войны. Все три составляющих нервно вытягиваются из бездонного внутреннего кармана (не) толстовки. Саша Леру видит (видел?) другой. Настоящей. От настоящей Леры ломит под ребром судорожно знакомым и личным. Близким и понятным, где причина-следствие с поступками не расходится. У другой Леры расходится и это, и ссадина на губе. Под алым, впрочем, практически не видно. Тот Саша, что привычно косит под клоуна, настоящую Леру воспринимать отказывается. Оба с самого утра торопливо нацепляют маски осточертевшие. Черти острыми когтями впиваются в лицо, раздирая в кровь еще тлеющие в глазах и честность, и искренность. «Если ты действительно хочешь так — пусть.» // — Пойдем гулять сегодня на ночь? — московский вечер загорается розово-золотым закатом. Жутко уставшие, но до одури счастливые. — Я за, — Настя привычно радостно принимает любое предложение. Предложение Ильи — особенно. — Лер? Сизые сумерки прошлого дня робко крадутся по переулкам московских улиц. Пальцы в кармане толстовки тупым ножом воспоминания режет что двумя веточками и чужими касаниями. Лера торопливо вынимает руки из карманов и отряхивает ладони друг о друга. Пыль прошедшей ночи окончательно ссыпается осколками на землю. «Друг о друга» — лишь устойчивое выражение. — Не уверена, — алым вспыхивает улыбка. — Саш, ты же идёшь? — Главный тусер всегда в деле, — смеётся. Смех беззаботный волнами смывает последние осколки. Впредь, думается Саше, бегать по обрывистому краю будет легче. Может, и танцевать получится. — Ну конечно, это же ты умудрился кого-то склеить, ещё и на ночь, — серебристый Настин смешок ложится на моментально замерзшие волны снегопадом. Неожиданно холодно. — Она хоть красивая? — локтем в бок тычет Илья заговорщически, пока Настя псевдо-обиженно дует губы: попадает куда-то в уже совершенно не ноющее под ребром. Ничего ведь не было, верно? — Очень, — секундная искренность. Лера только выдыхает тихо. Оба ленточки масок да застежки доспехов затягивают до предела туго: врезаются меж ребер и полощут по глазам. Привычные к боли, не замечают. У Леры в руке — бумажный стаканчик. После классов Саша одолжил мелочь, пока она крутилась у автомата с пятисоткой. Ошметки искренности окончательно стекают на землю остатками черного кофе. // — Для кого ты разыгрывал эту сцену? — усмехается часом позднее, задумчиво выпуская кальянный дым. — Какую? — Не прикидывайся дебилом, — цедит медленно слова. — Я же и есть дебил, забыла? — цедит медленно что-то алкогольное. — К сожалению, нет, — отрезает лениво кусок пиццы. — Ничего, разъедемся — забудешь. Ты ведь любишь за-бы-вать, — отрезает резковатое по слогам. — Ничего, всякое бывает. Случайное, — крепатурой по отчаявшемуся мышечному, в клочья разодранному в груди, скользит. Лейкопластырем ядовитым залепить старается. — Согласен. Кофе, кстати, могла бы и допить, — совершенно не намек. — Сцены не только я, оказывается, разыгрываю, правда? — обвинять ни в чем не хочет — не в чем. Ничего ведь не было, верно? — Сейчас предпочту вино, — обезоруживающе улыбается бармену. Алый растекается поволокой по заметно уставшему лицу. — И мне прихвати, — (не) дружеская практически равнодушная просьба и не более. Никаких обвинений и обид. Ребра, меж которыми сплошные дыры фонтанируют отчаянием, туго затянуты в корсет и доспехи: непозволительная роскошь. Фонтаны — удел летних дней, а им обоим холодно до обморожения. Кай и Снежная Королева: (не) пара ледяных сердец. Герды в виде смилостивившейся вселенной на них не хватает. — Почему красн(ая)ое? — вопрос из разряда «догадайся о смысле сам». Смысла, сдается, уже нет. Ни в чем. Саша ставит, что отвечать Лера будет на вариант -ое: подобные ей воспоминания заталкивают на самую дальнюю полку с тем, чтобы никогда не доставать. Саша знает. Саша такой же — глухо отчаявшийся и об ошибках (ошибка ли?) старающийся не думать. — Потому что персиковую я сломала, — неожиданно. Саша уже чуть менее уверенно ставит, что специально. — Зачем? — вопрос срывается с потресканных губ резче, чем он успевает подумать. — С красной мне проще. — А с персиковой лучше, — задумчиво рассматривает бокал рубинового на свет. — Тебя ебет? — равнодушное. — Меня ебет только то, что я потратил на нее деньги, — прямое и практически правдивое в карие напротив. Срослись с масками, сроднились с ними же. Родственную, думается, можно не искать: первых более чем достаточно. — Я заплачу за тебя, — Лера только плечами пожимает. — Отлично, — кивает. Искусство творить искусственность на высоте: оба верят. Лучше бы верили во вселенную: она еще никого не швыряла в камни и не топила в волнах бесповоротно. Вселенная знает, что делать, гораздо лучше. Лучше, впрочем, не становится. // — Ладно, Лер, еще увидимся, — добродушно улыбается Настя в последний вечер в Москве. Только купленные в кассе неподалеку от зала билеты на электричку до дома заботливо греют замерзшие от ветра руки. — Конечно. Приятно было познакомиться, — не лжет. Забавная эта Настя, Илье с ней повезло. Чуть помятый билет на электричку Лера бездумно запихивает в карман толстовки, натыкаясь вдруг пальцами на тлеющие воспоминания о Москве. Как есть обжигается и торопливо опускает руки по швам: стойкий оловянный солдатик. — Пока. Пиши, если вдруг что, — хлопает по острому плечу Илья. Диалог в сети застыл несколько лет назад на болезненном «не по пути». — До встречи, — еле заметно кивает Саша, протягивая руку. Из вежливости, конечно. Свой билет он свернул пополам и уже успел позабыть, куда именно затолкал: искать будет наверняка долго. Вселенная собирает билеты и пускает ло(х/т)отрон по очередному колесу Сансары. В рекламке лотереи гласит красноречивое (бес)проигрышная: то ли «бес» стоит вычеркнуть, то ли бес — проводящий. Когда-нибудь, может, повезет и Лере, и Саше: оставляют друг друга спокойно, вежливо и безэмоционально. Напоминают себе, что не друзья вовсе. Слишком хорошо знакомые незнакомцы. Ладони обдают холодом. — Наверное. Пока, — Лера разворачивается и, запихивая озябшие руки в карманы, торопится в хостел. Июньский ветер треплет рыжие, начисто лишая мыслей. Июньский ветер широко оглаживает лысую Сашину голову, заставляя поднять воротник джинсовки. Сегодня в Москве прохладно. Не только, впрочем, в Москве, но это и не на одно «сегодня»: на вечность, думается обоим. Лера щелкает выключателем в комнате хостела: очередные постояльцы съехали утром. Света нет. На подоконнике — две розово-белые веточки. Лера бездумно рассматривает их на сумеречный оконный свет: чуть пожухлые. Столь же бездумно ломает обе на брусочки, сминая дрожащими пальцами мелкие цветы. Розовым ураганчиком они осыпаются на пол, оставаясь призрачным вихрем в отражении залитой отчаянием радужки. Наутро дождит: Москва плачет за Леру, думается ей. Наутро ветрено: Москва расстроена за Сашу, думается ему. «Электричка до станции Санкт-Петербург отправляется со второго пути». Подлетает металлической птичкой-ласточкой: крылья, которые никогда не получится расправить. Лера торопливо запрыгивает в первый вагон, затаскивая сегодня не упирающийся желтый чемодан следом: тут вселенная проиграла. Саша с компанией практически опаздывает и судорожно впихивается в последний: в чем-то вселенную он обыграл. Лера распутывает наушники, Саша ловит на себе испытующий Настин взгляд в сторону подсохшей ссадины и вопрос мол расскажи все-таки про эту москвичку. Наушники, как назло, сломались. Рассказывать про (не) москвичку однозначно не хочется. Вселенная откровенно смеется над обоими. Очередной проигрыш.