(не)счастье гречневое

Саша ставит на то, что Лера с ее хроническим агрессивно кашляющим молчаливым «бесишь» по отношению к нему на деле — располосованный чужими когтями и темными пятнами рыжий котенок. Такого согреть хочется. По меньшей мере. Единственная лампа над головой вдруг тускло мигает пару раз и с треском обваливающегося бетона (хрустит вовсе не бетон) гаснет. Темно. Не только, впрочем, в комнате. Саша ставит все, что у него есть: самому пришлось в одиночку зализывать ссадины и прижигать раскаленным «верь» поверх старых шрамов и рубцов. От того и внимает-понимает-принимает. От того и помочь хочется — Лерино битое по кусочкам собрать. Да, шрамы останутся, но жить с колющими ледяными осколками хуже. Саша знает не понаслышке. От вселенной ему в подарок достались критическое невезение и простота, тянущаяся жевательной резинкой в сложных переплетениях слов, ломаных улыбках и пожизненном выступлении на сцене даже без сцены. Не подавиться бы. Практически белая Сашина кожа в свете лунном (опять перебои со светом электрическим) жутко холодной кажется: коснись и замерзнешь насмерть. Дорога потом одна: известно, куда. Лера ни на что не ставит и пугливо озирается по комнате: ищет спасения. Тоже белые стены, белые простыни, белый потолок — почти больничная палата. Красный крест, помадой вымазанный, стерся без следа. Не поможет. Даром, что у нее хроническое и, кажется, неизлечимое: когда Саша осторожно подходит ближе, дергается судорожно. По венам бегущая ненависть вскипает кроваво-алым. Без переливания не обойтись. — Да подожди ты, — почти психует Саша, снова за локоть ее хватая. Саша неожиданно теплый. — Что? — отшатывается испуганной рыжей пташкой — крылья обломанные волочатся безжизненно. — Прекрати. Давай разберемся, — почти просит. — Не надо. Я не… — Лер, ты постоянно «не». А если да? — Откуда тебе знать, как я постоянно? — выворачивается и сердитые молнии швыряет в серые Сашкины глаза. Молнии в серые впиваются и, превращаясь в горячие шаровые — крошечные солнца — кружат по темной комнате, обжигая смуглую кожу. Жалят больно. — Саша клоун и мудак, разумеется, — усмехается он криво. — Ему, конечно, охуенно, он знать не может, а… — Ты с родственной, так что да, и нехер тут сцены разыгрывать, — перебивая, плечами пожимает Лера. Уверена, что, хоть и сломанный поначалу, но — везучий по итогу. Почему-то забывает, что минуту назад совершенно иное казалось понятным. Или забыть хочет — по привычке. — Ты мало того, что хамло, так еще и дура что ли? Какого черта тогда они цветут? — в пальцах одна из трех веточек ломается — Саша нервно кулаки сжимает, сминая розово-белые лепестки. Злится. — Я хотя бы не отпираюсь, — тоже озлобленно швыряет Лера в ответ. После — молча в глаза его всматривается: огромный в чернилах залитой лунным молоком комнаты зрачок собственное отчаяние отражает вперемешку с бешенством. Хочется то ли врезать, то ли понимающе за плечо тронуть. — Не знаю, — грубовато-рваное. Знает, конечно — привычно отрицает. «Лера невезучая, Лера некрасивая, Лера никакая», — метроном вечного двигателя. Саша, несмотря на всю его терпеливость по отношению к ней, практически зубами скрипит от злости. Окно, захлопнувшись, скрипит жалобно. Молчат. Только молнии мечут друг в друга (глупая фраза: вовсе не друзья). — Лер, ты в свою невезучесть вгрызаешься, как будто в мире десять человек! — смягчается чуть голос. Саша по-прежнему внимает-понимает-принимает — от Леры веет его собственной обреченностью. — Больше, — усмехается, взгляд отводя: молнии в оникс зрачка вонзаются, превращая его в тлеющий уголек. — Да какая к черту разница, — шипит в ответ змеей все еще слегка рассерженной. — И что теперь, крест на себе ставить? Красный крест скорой помощи призывно вспыхивает выброшенной помадой на задворках сознания рядом с «ну, в этот раз может повезет» и «попробую еще». Молчат. — Нет. Но с красной мне проще, — Лера упорно гнет свою линию: лучше бы в себе так уверена была. — Причем тут это? — усталое и практически спокойное. Отходит Саша быстро: зря вспылил грубой бетонной крошкой слов. Ему бы с собственными демонами разобраться: кишит серый омут огненно-выжженными. Острыми хвостами хлещут, кровавые полосы оставляя. — Думаешь, кто-то смотрит? — глаза закрывает омутово-серые. — Ты ведь действительно красивая, Господи, — совсем спокойное и уверенно-ровное. Твою мать. Лера только сметает с подоконника на пол сломанную растрепавшуюся веточку. Лепестки, взметнувшись розовым вихрем, оседают в пробитых ребрах наряду с будто само собой разумеющейся фразой Сашиной. Осталось две — число кладбищенское. — Спасибо, — вежливо-бесцветное что потресканные губы: персик съелся нервными укусами. — Пожалуйста, — подчеркнуто-медленное. Саша не нянька — уговаривать не станет. Чертова вселенная, думается ему, даже адекватную возможность дать не в состоянии: все шаги какие-то по краю обрыва осторожные. И каждый раз — в пр-о-пасть, чтобы проп-а-сть. Цветочное дыхание ядовито ухмыляющейся пасти вселенной окутывает раздавленным, на пол упавшим бутоном. Саша футболку стягивает (рыцарские скинул давно), на жесткую белоснежную постель валится и, спиной повернувшись, глаза закрывает. — Спокойной ночи. Ночь обещает быть беспокойной. // — Спишь? — хрипло спрашивает Лера часа в три. В Москве в июне вместо белых ночей разве что наплыв туристов. В этом году почти белый присутствует. Не ночь, правда, но и Лера не Петербург. Молчание отдается тяжелым стуком номинально чужого сердца на кровати напротив. — Нет, — резковатое режет душный запашистый воздух и комнату пополам. — Еще веришь? — Мне не особенно везет, — хрустит простынь, пока Саша на кровати садится — белеет полупризраком в предрассветной полутьме: наполовину растворившийся и смиренно/упирающийся ползущий за вселенной на поводке. — Но, наверное, да. — Есть во что? — блестят карие, сейчас кажущиеся янтарными — камень дешевый, незатейливый и, кажется, совсем простенький. У таких внутри часто — мертвые бабочки. И все равно красиво. — Видел тех, кому вселенная благоволит, — улыбается едва, пристально глядя серыми. Подобные обычно — вечно холодный металл или рябь Северного Ледовитого. У этого — солнцем нагретые волны, в таких часто тонут. И все равно красиво. — Я тоже. Рада за Илью, повезло, хоть и не со мной, — честное. — Вселенная — ебанашка, — почти сплевывает Саша. — Они давно с Настей? — Два года. — Бешеная любовь? — Лера замечает, как он губу закусывает, кончиком языка по самой глубокой борозде проводя. У нее же, хоть и паутина целая, но — практически поверхностных. Саша по краю обрыва почти бегать научился, только осколки болезненно в босые ноги впиваются. Впрочем, падение не равно спасение. А что, если спасение кроется в розово-белых веточках и рыжих локонах? — Лер, давай попробуем, — едва слышное. Она только вздыхает, тоже садясь на кровать: — Жалеть не будешь? — Не впервой. — Значит, не так и веришь, — то ли плакать, то ли смеяться хочется. — Если бы все были как ты, человечество бы вымерло, — Саша выбирает второе, но смешок летит в воздух невесёлый. — Ты хоть иногда можешь без… — Молчу, — с кровати на пол сползает, ближе к Лере подбирается. Между — расстояние от силы в полтора метра, но кажется непреодолимым. Она недоверчиво глядит, но медленно на пол садится напротив. Глаза в глаза — все ещё думается, шутка. И обоим не верится, что на такое соглашаются: разбитые зеркала паззлами сложились. Электрически разряженный воздух пахнет гречишным и потерянным: быть может... Какого-то черта Лера позволяет касаться. Зажившие царапины что высоковольтные провода — под подушечками холодных пальцев бьют током. Это просто ещё одна попытка, думается обоим, двигаемым только накаленным в воздухе отчаянием. Концентрация стопроцентная. Попытка наверняка неудачная. Останки персиковой с губ беспощадно сползают под Сашиным касанием, будто сдирая кровавую маску — прикипела, приварилась. Вдох. Слишком близко. Загнанный, простреленный ошибками взгляд избитым шоколадным зверенышем теряется в серой мгле. Лера теряется тоже и что делать — не знает. Как пятнадцатилетняя, ей-богу. Саша звереныша во взгляде Лерином ласкает осторожно, чтобы не спугнуть: серыми скользит по лицу ее мягко. Действительно красивая, хоть и не типичная совершенно. По скуле медленно пальцем, чуть в рыжие впутавшись. Выдох. Ещё ближе. Незакрытое окно распахивается от порыва предутреннего ветра. Воем вбивается в стекло, и грохот створки о выступающий косяк стены вздрогнуть заставляет. Две цветочные веточки летят на пол, с подоконника ветром сброшенные небрежно. Рассыпаются гречишным ковром по покрытию, разметав листья вокруг будто звездочкой, но целыми остаются. Лера на это мгновение глаза прикрыть успевает: неожиданный звук испугал. Вдох. Длинные наманикюренные пальцы — неловко на плечи бледные голые и по руке вниз касанием, пока эта рука за талию тонкую случайно под футболку свободную и к себе чуть подтягивает. Ладони все-таки тёплые. Нежность мягко вливается розовым: то ли гречишным, то ли пионовым. Цветет на одинаково светлой коже губ бутоновой сладостью. Мучительно медленно до облитых стопроцентным азотом горящих легких. Издевательски трепетно: так, словно Саша сейчас растворится, коснись его неосторожно. Так, будто Лера окончательно рассыпется на осколки, будь с ней едва заметно жестче. На прохладных подушечках пальцев — ощущение бархатной кожи, все то же насквозь простреленное отчаяние, забытые сны и горьковато-призрачная искренность. И, кажется, нет привычной боли. Выдох. Электрические частицы жалят больно. Тихий скулеж: ошибаются оба. Смазывают по губам алые капли. Катятся вниз вместе с парой соленых из карих глаз: больно. Почти не обидно — привычное дело. Оба мысленно добавляют в результат игры с вселенной по очку для нее: игра в одни ворота. Проигрыш в этом раунде. — Прости, — хрипит Саша, пальцем тянется к лицу ее — стереть кровь хочет. Лера отшатывается будто ударенная и равнодушно ладонью по губам проводит. — Да ладно, не впервой, — улыбнуться старается. Разошедшаяся бледноватая кожа от этого только расползается ещё сильнее, заставляя поморщиться. — Я виноват, — признает Саша, облизываясь: на совсем светлом рубиновые капли выглядят ещё болезненнее. — Все нормально, правда, — поспешно встаёт Лера, из-под кровати тянет чемодан, долго роется внутри. — У тебя есть что-нибудь обработать? — спокойное. — Сейчас. Оба старательно разыгрывают клоунаду: хороши оказываются, черти. Черти целую вечность по очереди делают ставки: сколько и у кого окажется безболезненных. Побеждает, конечно, вселенная. Всегда. Во всем. Из недр Сашиного рюкзака появляются две стеклянные баночки со спиртом. Все-таки пригодились. А лучше бы нет. Хочется выпить. Вдох: дыхание сбивается от касания проспиртованного ватного диска к свежей кровоточащей ссадине. Саша только молча наблюдает. В серых — глухое, тщательно скрываемое отчаяние. Лера мельком глядит — почти пугается этого отзеркаленного от собственного взгляда. Падение не равно спасение: зеркала бьются осколками, слетая с обрыва вниз. Вселенная издевательски смеётся кукольно-ровными губами. Выдох. Нер(о)вный и рваный. Обрывистый. — Вселенная — ебанашка. — Ебанашка здесь только я, — шипя то ли от боли, то ли не от нее, укладывается спать Лера. Сил на клоунаду длиной в последние минут пять больше нет. Сил отрицать тоже нет — Саша только собственные разбитые губы обрабатывает. После осторожно поднимает цветочки с пола и укладывает обратно на подоконник. Закрывает распахнутое окно — сквозняк. Воздух сразу пропитывается оголенным нервом и от боли хрипящей честностью. Саша на Леру оглядывается — комочком сжалась, замерзшая внутри и снаружи, одеяло на пол сбросила. Жалко. И ее, и себя. Именно в таком порядке. Аккуратно белое одеяло в ноги ей кладёт, медлит. Вслушивается в неровный стук номинально чужого сердца. Вдох. Собственное долбится неправильным часовым механизмом: стрелки бегут по кругу друг от друга (тут уж точно друзья), в догонялки играя. Только бы не наступили на стекло: рассыпано в механизме повсюду обломками. Выдох. Всматривается сквозь светлеющую полутьму в, казалось бы, стандартам красоты не отвечающее ни разу, и все равно прекрасное лицо. Без ответа по лицу катятся отблески рассвета. А по щекам — мокрые дорожки. Должны были бы уже высохнуть. Саша досадливо морщится, но ложится к себе на кровать: впиваются пружины, «мудак» и «невезучий» куда-то под ребра. Предстоит не сон: пробежка по краю обрыва босиком с бонусом в виде рассыпанного по земле стекла. И почему-то розово-белых цветочных лепестков. Лампа над головой так и глядит пустым прозрачным глазом. Света нет. — Спокойной ночи, — безнадёжное и опрокинутое в темноту обрывистого берега. В ответ молчание алой струйкой течет по белой наволочке на кровати напротив: Лера отчаянно кусает и без того кровоточащие. Только бы не разреветься. — Доброй ночи, — абсолютно спокойное через минуту. — Не ври. Вдох.