(не)счастье гречневое

Рыжее облако волос мокрых липнет к шее. Лера морщится и, глядя на спину через плечо в зеркало, медленно втирает мазь в темно-фиолетовый синяк на лопатке. Острые, чуть торчащие, под кожей смуглой перекатываются — крылья, сдается, обломанные. Сдаваться Лера не намерена — надежда на возможность любить без алых росчерков невезучести все ещё теплится угольком в огненно-рыжем сердце. — Валерия Арсеновна, в лагерь преподавателя на вог не нашли, — трещит торопливое в телефонную трубку, прерывая утренний кофе. Привычно чёрный. Лера хмурит в ответ тонковатые брови: ответственность давит на виски, мешая выспаться. Лера в июльские объятия влетает с надеждой на отдых, но собранный в дорогу чемодан — приходится сесть сверху, застегивая — ставит на этом крест. Впрочем, крест больше на скорую помощь смахивает — работа не оставляет времени на располосованные вопросами «когда» и «почему» мысли. Лера, честно говоря, надеется больше не встречаться с Сашей — прошлое должно оставаться в прошлом: она же умеет за-бы-вать — мысленно по слогам отрезает в очередной раз, яростно нарезая хлеб. — Слышите? Смена через два дня. — Поищу. Созвонимся днем, — тихо вздыхает. Вогер не единственно знакомый, но — Лера знает наверняка — остальные заняты. Усмехается: готова поспорить, этот тоже занимается исключительно важным делом — для нее, во всяком случае, точно. Выбора, однако, нет. «Привет. Свободен в ближайшие пару недель?» Горит непрочитанным достаточно долго — дело понятное: они лишь слишком близко знакомые незнакомцы — две пешки, бросаемые в игре вселенной на амбразуру. Безжалостно разбиваются, смешиваясь белым, чёрным, рыжим, красным: заплаканный грязно-дымный цвет. Бесцветные губы в полуусмешке растягиваются: «Смотря для чего» в сообщении сопровождается ехидным смайлом — ожидаемо-клоунский ответ. // — У твоего лагеря на меня денег не хватит, — хрипловатый смех по аудиозвонку отдает неуловимо горьким. Саша на деле — сломлен и в тупике, еле как дотянул до «сейчас» после большой, казалось, любви. А «сейчас» лишь новыми ссадинами и царапинами на изрешеченную картечью родинок кожу ложится. Вселенная — действительно ебанашка, и холод ее касаний — колотый лед на губы, залитые полосами неровными. Остужает горло, продирая честным «не твоё» и вливается морозом куда-то под ребра. Цена за везение непредсказуемо, неизвестно высока — Саше думается, не накопит и за жизнь. Даже если откажется от самого себя. Пока, правда помнит: этого допускать нельзя. — Стоимость заламываешь? — Знаю себе цену. И ведь он по-прежнему Кен из самого дорогого кукольного набора. В таких наборах у этих Кенов сплошь — улыбка, на лице красивом вырисованная. Стирается, правда, осторожным касанием все ещё номинально чужих губ. Лера знает — лагерь сумму нужную без проблем найдет, а вот ей не достаёт ни средств, ни денег даже на самый бюджетный вариант «долго и счастливо», что уж тут о куклах говорить. Согласна и просто на «счастливо», откровенно говоря. — Сейчас кину координаты. Координатная плоскость от х до y — хромосомы играючи складываются в пары, договариваясь о безоблачной удаче — выкрашена черно-белым: шахматная доска игры вселенной. Лере с Сашей только выбраться бы из роли пешек. // — Ты так и ходишь с красной, — едва не разочарованное вместо приветствия. — А ты так и не научился следить за языком. Надеюсь, детей живьем не сожрешь? Губы — в поуулыбке и залиты темноватым бордо — идеально очерченный карандашный контур, и едва заметные зажившие ссадины по краю. Не вглядываться — не заметишь. Но Саша всматривается пристально — знает, что в одной из всех причина — лысый и невезучий — отчасти виноватым себя чувствует. — Нет, конечно. Сначала пожарю, — смеётся в ответ, вздымая пыль у автобуса носком поношенного полуразбитого кроссовка. Оседает на Лерины новые идеально-черные. Полярно-противоположных ожидаемо, этих двоих на деле — одинаково поздно спасать и поздно лечить: живут назло. — Садись, я встречу детей. Петербург провожает солнечно, щурясь невскими волнами от слепящих утренних лучей. Дети гурьбой запихиваются в автобус, но добрая половина их подлетает к Лере: «Здравствуйте». Леру любят и ценят — на работе. — Ждем, — машут вслед родители отъезжающим. Лера кивает и улыбается. Лера тоже ждет — не только работы. // Сашино бито-склеенное сердце сейчас щедро принадлежит танцу, а у Леры он на данный момент — любимый мужчина. Хоть что-то общее между, кроме критического количества неудач и алеющего болью сигнала SOS в уголках жалких просящих улыбок, в сторону вселенной обращенных. — Слушай, а с детьми ты лучше, чем я думала, — пихает Лера локтем Сашу в бок спустя несколько дней. По-прежнему не-друзья: оба, не сговариваясь, затолкали воспоминания на самую дальнюю полку. Конечно, с тем, чтобы больше никогда не доставать. О том, что «никогда» может отличаться сроком от бесконечности, стараются не думать. Выходит, к слову, хорошо — изредка перешучиваются и вне классов общаются так, словно ослепляющей минутной вспышки не было вовсе. А следующим утром Лера, роясь в косметичке, натыкается на забытый тюбик с треснутой крышкой. «Никогда» заканчивается примерно в этот момент. — С персиковой тебе лучше, — фраза отчего-то впивается в проржавевшую Лерину радужку острой иглой. Тянется следом тонкая ниточка из самых задворок сознания, а по губе — еще один след — уродливое напоминание о собственной слабости. — Это комплимент? Это — вспышка. — Принимай как хочешь, — усмехается Саша, проводя ладонью по голове сзади наперед. В вантаблековый круг зрачка вливается секундная тень. Такая же ложится на тонкую полоску, красующуюся вдоль глубокой борозды по нижней губе. «Не могу обещать, что забуду». Даже обещания имеют свойство не выполняться, что уж говорить не о них. — Заживала долго? — Лера отрицательно мотает головой, закусывая уголок губ. — Глупо получилось, извини. — Глупо извиняться сейчас. Да и вообще, было хорошо, — смеётся в ответ Саша, играя бровями. Спешно оправляет съезжающий защитный металл — зеркальное напыление осыпается крошкой понимания. Общего между оказывается гораздо больше. Не плюсы и минусы — те разве что у батареек отыскать можно. Две ситуации и (не) пара разбитых вселенной фигур. У нее за спиной таких и не только — полный мешок. А у Леры с Сашей за душой — лишь пустые надежды и соленые слезы, запекшиеся кровавой коркой на коже. Несправедливо. — Почему, кстати, Шарк? Ещё и кидс, — и плевать, что некстати совсем. — Потому что акула и дети. — Исчерпывающий ответ. — Как у Насти с Ильей дела? — вежливо-бесцветный разговор, но игнорировать случайно вытащенное наружу не выходит. Прошлое должно оставаться в прошлом. Только вот Саша, как и Лера — за гранью правил. — Нормально, — плечами пожимает. Тут же внезапное: — Лер, а ты его любила? — Дурацкая тема для девяти утра, — уходит от ответа, уходя к детям. Когда есть к кому идти — жить становится проще. Только вот Лере, как и Саше, об этом известно только понаслышке. // — А для часу ночи хорошая? — Лера вздрагивает судорожно. — Ты почему не спишь? — зияющее черной дырой небо вместо сцены, а звезды в темноте — зажженные фонарики, разбросанные по тропинкам созвездий: не оступись. Оступаться Лера не боится — желающим ж и т ь это запрещено. — Не хочу. А вопрос ещё актуален, — Саша рядом становится, опираясь локтями о перила крыльца: дерево, нагретое за день солнечным лучом, дарит тепло. А лучше бы не дерево. — Это была влюбленность. Достаточно сильная, но не любовь. — Есть с чем сравнивать? — внимательно всматривается в Лерино нестандартно прекрасное лицо без грамма косметики на губах. Она даже не смущается — Саша видел. Саша знает. Саша чувствует. — Вижу, что остаётся от любви, — красноречиво кивает в его сторону. Тот быстро облизывает глубокий след на губе, усмехаясь ломано. Колесо Сансары делает оборот. — Было и прошло. — Совсем? — и в общем-то неважно, но спать не хочется и не можется. — Наверное, — Саша утверждать на сто процентов не берётся: слишком многое оказывалось попросту проебано, когда ставилось все. — Не жалеешь? — А смысл? — есть ли он вообще в чем-то — неизвестно. Молчат. — Как тебе с детьми работается? — Вполне. Будут лучше, чем мы. «Мы» — собирательный образ ситуативных событий и многоразовых эмоций — картонно-измятое привычно и однообразно. Обоих колотит холодом: то ли от того, что ночь глубокая оседает черникой на медовую патоку июльской зелени, то ли от настоящности — дрожаще-личное в присутствии другого (не отличающегося) человека что нагота эмоциональная. Молчат. Фольгированные звёздочки над головой, мигнув, прячутся за набежавшей сизоватой тучей. Летний дождь внезапно обрушивается на спящую землю игольчато-холодными длинными каплями — Лерина тонкая толстовка промокает за минуту, Сашина джинсовка — за две. Лера только щурится чуть, смаргивая с коротких ресниц дождевые капли — на то, что вымокла насквозь, глубоко плевать. — Заболеешь, зайди внутрь. Одежда промокла ведь, — бархатное. Не забота — желание помочь. Саша внимает-понимает-принимает: никуда тройное через дефис не выбросишь. Рыжие влажные волосы по плечам льются осенним водопадом, на спутанных кончиках скапливая дождинки — так падают листья с деревьев и надежда в пр-о-пасть. Чтобы проп-а-сть, конечно. — А твоя? — от долгого молчания с хрипотцой. — Тоже, — то ли куртка мокрая, то ли умершая вместе с пионовыми букетами вера. Любовь — полупрозрачная эфемерная нимфа, из знаменитой тройки самая неуловимая — часто приходит молнией и громом ударяет куда-то в подреберье, в решето превращая растерзанную грудную. Разгневанные боги по приказам вселенной все топят и топят землю в литрах дождевой воды: нечего было сдирать маски. Заливают в глаза ложь во спасение: «Прячьтесь! От дождя, друг от друга, от себя самих. Прячьтесь!» Это — приказ. Уберечься, правда, хочется лишь от разгневанных богов и вселенной — авось, убежишь, так и настоящее спасение найдёшь. Бежать некуда, не к кому и незачем. Почти. Колесо Сансары делает оборот, и осознание собственной обреченной беспомощности медленно выползает наружу единственно возможным способом все-таки уйти хотя бы ненадолго туда, где везёт, где любят, где жить можно не по больным правилам ебанутой вселенной: — Я спать, вставать рано, — мир во снах другой. Который из двух правильный — неизвестно. — Спокойной ночи, — повторение пройденного хорошо только в школе. Молчат. Ссыпается под дрожащие веки чертово понимание. — Доброй ночи, — абсолютно спокойное через минуту. И все-таки загораются раскаленным металлом привычные защитные доспехи да маски: друг другу (не друзья) — никто. Ложь во спасение — благо. До поры до времени. Сталь должна быть нержавеющей — надеются оба. Подпускать — страшно: вселенная ведь уже дала понять. Так чего ждать еще? Сталь должна быть громоотводом — не позволит ударить молнией. Впрочем, сегодня льет самый обыкновенный тихий дождь. Боги озлобленно швыряются бессонницей: нарушать правила в игре непозволительно. Победитель все равно будет один. Только вот на металл ложится первое ржавое пятно коррозии, а телефоны то и дело вибрируют уведомлением о сообщении в соцсети — вопреки правилам. Это — самоволие. А оно, как известно, вознаграждается больно.