Опилки

***

Патрулировать Камату было настолько нудно, что даже тошно. Лето неспешно вступало в свои права, отвоевывая зеленью куски асфальта, плавило стекла витрин и домов, слепило солнцем сквозь редкие облака, безмятежно гоняя дорожную пыль. Поток воротничков торопился на работу и с работы, утром и днем повсюду сновали школьники, отвратительно улыбаясь таким же радостным полицейским, и Кацуки чувствовал себя настолько по-идиотски, будто попал в утопическую мангу. Он никогда бы не подумал, что где-то в Токио возможна такая сраная идиллия. Ни одного преступления с причудами за целую гребаную неделю, ни одного торопящегося на тот свет засранца или эксгибициониста, никто даже не пытался обокрасть комбини, гениально решив воспользоваться причудой, помогающей проходить сквозь стены, и не таскал с полок супермаркетов мелочевку с помощью магнетизма. Никто не дрался, не заглядывал под юбки, вытягивая глаза, ни-че-го. Да тут даже по ночам все просто спали! И не орал никто, нарушая закон о тишине! Кроме самого Кацуки… Если бы не компания двумордого, всегда готового плеснуть бензина в костер его терпения, он полез бы на стену еще в первые три дня. У Тодороки всегда было свое инопланетное видение любой ситуации, он бесил Кацуки одним своим существованием, и то, что его, казалось, в их нынешнем положении все устраивало, ни разу не удивляло. Он даже выглядеть начал как-то иначе: улыбался, сидя на лавочке в расстегнутом костюме, жрал мороженое прямо во время патруля, перестал дергаться и делать каменное лицо на любой шорох в темноте, а вчера вообще заявил что-то вроде: «Мне нравится, когда ничего не происходит». У Кацуки от этого случился такой спазм челюсти, что он так и не смог ничего ответить. И вот теперь, целую неделю бездействия спустя, они вдвоем наконец-то тащились на вызов, как в каком-то боевике: серьезные, в костюмах, Тодороки достал откуда-то темные солнечные очки, которые смотрелись на нем как на сталкере. Кацуки на всякий случай зарядил наручи и нацепил маску. Жара, заползающая под ткань костюма, будто намекала: неплохо бы разрядиться. Хоть с кем-нибудь подраться. Нитроглицерин скапливался на ладонях, заставляя быть осторожнее, и Кацуки тихо психовал, встряхивая челкой. Теплоотвод ему обещали доделать только в следующей модификации, и это тоже бесило. Все в этом районе было идиотским. Улицы, люди, домашние собачки, воздух, пропитанный запахами изакая и выхлопами машин. Даже нынешний вызов. Когда Кацуки услышал сигнал, решил, что наконец-то что-то случилось, а оказалось — какая-то кошка по проводам забралась так высоко на фасад здания, что снять ее можно было только с помощью высотников. Или с привлечением героев, которым все равно нечем было заняться. Сначала Кацуки даже думал отправить двумордого одного, но потом вспомнил, как в прошлый раз все кончилось на острове, еще раз — то, что было после того, как Тодороки вернулся в школу, еще парочку раз — после выпускного, когда они только начали работать вместе, и все-таки увязался следом. Как бы ему ни не нравилось патрулировать в паре с Тодороки, а оставлять его одного после всех случаев, когда он пытался подохнуть отдельно от Кацуки, не хотелось. Тогда тоже ничего не предвещало. — Кошка, — загадочно сказал Тодороки, когда они добрались до безликой серой многоэтажки, под самую крышу залитой глянцевыми бликами. Кацуки застыл, рассматривая, как тонкие губы сжимаются в сосредоточенную линию, проследил за его взглядом и прищурился. — Нихрена не вижу. — Поэтому я и взял очки, — хмыкнул двумордый. — Не умничай, — скривился Кацуки и приставил руку козырьком ко лбу. — Где? — Между шестым и седьмым этажами, на десять часов от центра, длинный выступ под белым блоком кондиционера. Кошка серая с белым, сидит с краю. Опасно. — Чего? Как она вообще… Кацуки прищурился сильнее, не закончив. Отражаясь от начищенных стекол, почти полуденное солнце било прямо в глаза, но он наконец нашел ее: пушистая хрень пялилась на происходящее внизу, сложившись в неподвижный компактный клубок, и заметить ее сразу было почти невозможно. Тодороки будто обладал автонаведением, и это тоже привычно злило. Хотя он и проблемы притягивал так же хорошо. По наследству досталось, наверное. — Поднимемся на этаж ниже. Видишь там пожарную лестницу? — сказал Тодороки, показывая рукой. Кацуки коротко кивнул. — Я выйду на фасад снаружи, построю ледяную тропу и постараюсь достать кошку. Тодороки вдруг повернулся к Кацуки, склонив голову набок. Челка от этого движения смешалась: красные пряди легли поверх белых, разлохматившись. — Подстрахуешь меня? — спросил он. В его голосе Кацуки почудился какой-то подозрительный подтекст, и он оскалился. — Еще чего. — Ладно. Тогда можешь подождать здесь, это не займет много времени. Кацуки чуть было не взвился: в смысле — ладно? Какого хрена — ладно, что с тобой не так?! Но двумордый уже шагал к входу в здание, неотвратимо, как лавина, равнодушная к потугам тупых альпинистов, пытающихся убраться с пути. В роли тупого альпиниста Кацуки быть в принципе не нравилось. При Тодороки — тем более. Он уже замечал эти перемены. Все они изменились после войны, она затронула каждого, но Тодороки где-то шлялся вместе с задротом целый год, воюя на собственных полях так упорно, что даже Кацуки не мог их выследить, и у них обоих после этого будто слетели тормоза. Потом они, конечно, вернулись в строй, в Юэй, да и вообще… Но. Чертов Даби будто что-то в Тодороки сжег. Какой-то важный ебучий предохранитель. Его и раньше сложно было остановить, если он что-то для себя решал — и Кацуки, к сожалению, это в нем даже нравилось — но теперь он вообще ни к чему не прислушивался. Хотел сделать — и делал, не оглядываясь на последствия, не принимая помощь, ни на кого… Не рассчитывая. Да. Кого-то очень этим напоминая. Как так вышло, что среди них троих самым благоразумным в итоге оказался именно Кацуки — не хотелось даже думать. Чертыхнувшись, он набычился, хлопнул перчатками, легко детонируя, и поторопился следом. Солнце горячо лизнуло голые плечи, стоило выйти из тени деревьев. Раз уж им тут было торчать еще неделю, стоило, наверное, купить какой-нибудь крем — чтобы не сгореть к чертям. Кацуки такое вряд ли грозило, а вот бледная рожа Тодороки точно могла пострадать. В здание их пустили без вопросов. Офисники провожали их удивленными взглядами, и Кацуки почувствовал, как закипает от такой реакции: наверное, если бы в этой унылой Камате произошло ограбление, для всех них это стало бы событием века. Люди здесь словно забыли, как еще несколько лет назад города по всей Японии лежали в руинах, правительство не справлялось, а после вынужденного комендантского часа улицы наводняла шваль настолько опасная, что новости не успевали пересчитывать погибших. К хорошему быстро привыкали все, кроме Кацуки. Он просто изначально не умел так жить. Выход на лестницу с шестого этажа им открыл вежливый охранник, которого Тодороки выцепил на ресепшене, и они быстро выбрались наружу. Высота была детской — им приходилось драться и прыгать и на большей, — но глупая тварь, забравшаяся так высоко, могла повести себя непредсказуемо, запаниковав, так что спешить в любом случае не стоило. — Я не уверен, но, кажется, меня не очень любят кошки, — тихо сказал двумордый, поднимаясь по лестнице. — Это может стать проблемой. Кацуки громко фыркнул. — Просто заморозь ее, она никуда не денется. — Так нельзя, — удивленно сообщил тот, протискиваясь через защитное ограждение к фасаду. — Меня можно, а сраную кошку нельзя?! — возмутился Кацуки. Теперь настала очередь Тодороки фыркать. Прижав руку к облицовочной плитке, он выпустил дорожку льда, и та, быстро уползая вбок белым инеем, превратилась в грубый мостик. — Только при крайней необходимости, — серьезно ответил он, ступая на лед. — Вижу ее. Отсюда смогу достать. Кацуки поднял голову. Кошка действительно сидела там, почти у самого угла здания, и пялилась на них с тревожным интересом, навострив уши. Тодороки двинулся к ней медленно, без резких движений, не отрывая ладонь от стены, и мостик рос прямо под его ногами. Когда он оказался рядом, кошка вздыбила спину и зашипела. Кацуки цыкнул, повиснув на одной руке, и на всякий случай тоже выбрался к фасаду. К тому моменту, как Тодороки протянул пальцы вперед, Кацуки уже понял, что просто не будет: глупая кошка пятилась от него все дальше, и совсем скоро просто свалилась бы задницей вниз, оступившись. Даже отсюда было видно, как сильно двумордый напрягся: мостик под ним расширился и истончился, вырос до широкого овала, ограждая угол ловчей сетью, а сам Тодороки освободил обе руки и пригнулся. Стоп. — Придурок! — заорал Кацуки, поняв, что он собирается сделать, но было поздно: замерев на краткое мгновение, Тодороки пружинисто швырнул себя вперед. Кошка истошно заорала, пытаясь сигануть с высоты, лишь бы не оказаться с двумордым один на один — и в этом Кацуки мог ее понять, — но тот успел перехватить ее за лапу, пожертвовав равновесием. Кацуки чертыхнулся, вставая на мостик. Лед трещал под солнцем, уже начиная подтаивать, и нещадно слепил. Стиснув зубы, он сделал первый шаг. Ледяная корка под ногой Тодороки подломилась ровно в тот момент, когда он наконец смог выровняться. Кацуки мгновенно увидел, что удержаться у него не получится: развернувшись спиной к зданию, правой рукой двумордый прижимал к себе истерично вырывающуюся кошку, а левой мог только маневрировать и притормозить падение, используя огненную тягу — но для этого снизу, на оживленной улице, было слишком людно. Черт, он просто не сумел бы приземлиться нормально, падая головой вниз! Сам Тодороки тоже это понял: выражение его лица сменилось с удивленного на сурово обреченное. Вечно он тормозил и делал неправильные выводы. Упрямый говнюк. Все это мелькнуло в голове так быстро, что Кацуки дернулся раньше, чем успел осознать — и почувствовал себя чертовым Деку, бездумно прыгая прямо в пустоту. Первым взрывом выровнявшись в воздухе, вторым он толкнулся вверх и вперед, ухватился пальцами одной руки за ближайший подоконник и другой поймал Тодороки за воротник костюма. Ткань затрещала, но выдержала. Тодороки не издал ни звука. Внизу звонко разбился отвалившийся лед. Кацуки проверил: вроде ни по кому не попало, прохожие пялились на них, образовав пустую зону в месте падения, никто не выглядел пострадавшим. Кошка наконец заткнулась, вонзившись когтями в грудь уже и так исполосованного двумордого — и стало непонятно, кто из них в кого вцепился крепче. — Поймал, — хрипло зарычал Кацуки, с усилием вытягивая Тодороки на себя. — Держу тебя. Других мыслей не осталось, глупые слова вообще вырвались сами. Сердце колотилось в горле так испуганно, будто Тодороки действительно мог так нелепо сдохнуть — после всех передряг, из которых они выбрались, после всего дерьма, что пережили, после Лиги, Даби, целой гребаной войны… Свои идиотские очки Тодороки успел потерять. По-совиному недоверчиво моргнув, он смотрел на Кацуки во все глаза, словно видел впервые. Казалось, до него только сейчас начало доходить, что падать не пришлось. Умирать тоже не пришлось. Вообще ничего нихрена не пришлось — потому что он был не один. Кацуки его держал и отпускать не собирался. Тонкая морщинка, давно поселившаяся между нахмуренных бровей, разгладилась. — Меня и правда не любят кошки, — ровно сказал Тодороки, цепко перехватываясь на развороте за локоть Кацуки. Подтянулся свободной рукой и вдруг приподнял уголки губ в неловкой пародии на улыбку. — Спасибо, Бакуго. — Пошел ты, — усмехнулся Кацуки, отводя взгляд от царапин на его щеке, оказавшихся вдруг слишком близко. Выдохнул, чувствуя, как разогнавшаяся кровь заливает грудь и шею. И подумал: все-таки, когда с ними совсем ничего не происходило — ему действительно не нравилось. Но так тоже было ничего.