***
— Ну и рожа у тебя сейчас, — насмешливо говорит Даби, бряцая новыми высокими ботинками. В лицо освежающе бьет осенний ветер, кожаные штаны приятно обтягивают ноги, плащ — наконец-то теплый и не дырявый, — развевается за спиной, как в каком-нибудь боевике, а еще им наконец-то никуда не надо спешить. И вообще — все неплохо складывается. Она разворачивается спиной вперед и усмехается, заглядывая в красные глаза. Шигараки в ответ корчит такую мину, что только на похоронах и торчать. Но вряд ли хоть кто-то из них так любил Рикию — кроме мелкого Гетена и, может, Скептика, — чтобы провожать его с таким кислым видом. Обойдется. Зато они выиграли в лотерею: у их ободранной Золушки теперь солидное наследство, а заодно и официальный статус преемника организации. В кои-то веки все они выглядят хорошо, а не как шайка бомжеватых анархистов. И могут себе это позволить. Шигараки громко цыкает. — Тебя даже заставили причесаться? — тянет Даби. Скорее всего, так и было — и угрожали, наверное, не меньше чем лишением наследства. Иначе Даби не представляет, как можно уговорить этот кошмар делать что-то, чего ей не хочется. Шигараки скорее убьет пару сотен человек, не моргнув глазом, чем прилично оденется, выспится и намажет лицо увлажняющим кремом. Обычно Даби на все это плевать — в конце концов, не ради модельной внешности она за ней следует, и даже не из-за общей угольно-черной ненависти, в которой они обе измазаны до самых костей. Давно уже все немного сложнее. Самую капельку. Но вот теперь Шигараки возвращается с церемонии в официальном костюме, том самом, который старик Рикия подогнал еще при жизни и который даже из её угловатой фигуры делает что-то симпатичное, и Даби не может заткнуться. Никак. И пялиться перестать тоже. В груди с самого утра, как встретились, радиоактивно фонит: на грани между жгучей ревностью и непонятной смутной гордостью. Но все, что она пока себе позволяет — это маленькие безобидные укусы. Вроде: — Надеюсь, тот, кто заставил тебя переодеться, сжег твою старую пижаму? Будет обидно, если ты в нее вернешься. — Еще немного, и я сожгу тебя, — мрачно цедит Шигараки и поправляет отвороты пиджака. Ослабляет галстук, пальцем оттянув узел на тонкой шее, и у Даби на кончике языка растворяется очередная колкость. Сглотнув, она хрипло хмыкает. Кожа у Шигараки настолько бледная, что почти сливается с выбеленной рубашкой, вены просвечивают, как у наркомана, а глаза красные и злые, и, в целом, обычно она похожа на облезлую крысу из чумной лаборатории. Но костюм добавляет аристократичности: сглаживает недостатки и шероховатости, подчеркивает достоинства, даже взгляду будто бы придает не мерзкого презрения, а высокомерной элегантности. Делает ее «статусной» — подумала бы Даби в чужой прошлой жизни, в которой ей вообще пришлось бы о таком задумываться. А теперь думает, что если впиться недавно наращенными клыками прямиком над белым воротником, кровь красиво испачкает рубашку, а Шигараки зашипит и расцарапает ей все татуировки на руках, пытаясь оттолкнуть. Дернет за волосы, ударит локтями и коленом, схватит за загривок своими костлявыми пальцами. А Даби сожмет челюсти сильнее и не отпустит, пока она не сдастся и не выдохнет, выдавливая из себя клубок раздражения. И не скажет что-нибудь вроде: «Надо было все-таки убить тебя при первой встрече». Боль и злость всегда срабатывают. Держат в тонусе, позволяют снять напряжение чем-то еще, кроме бесконечного ожидания мстительной разрядки. Даби с детства знает: кошмары не заканчиваются, в них просто привыкаешь жить, становишься их частью, одним из чудовищ, снующих в темноте. Сливаешься с интерьером, забываешь человеческие слова и чувства, мыслишь так же, свыкаешься с ролью, обзаводясь зубами и когтями. Жаждой крови. И пока ждешь своих жертв — тех, кому несправедливо повезло остаться снаружи, — ищешь укромные места. Или таких же укромных чудовищ. Даби задумчиво надавливает на правый клык языком. Острый, еще не обтесался, прекрасно. Не зря наращивала — пригодятся. Шигараки недовольно косится на нее и пытается сутулиться. Даби ехидно улыбается: и все-таки в костюме она чувствует себя уязвимее, не по сути ей эта шкурка. Всю церемонию нервно потирала свои тонкие запястья, теребя рукава, и теперь цепляет их пальцами, будто проверяя, можно ли натянуть до самых кончиков обломанных ногтей. А ведь ей даже брюки подобрали такие, чтобы с её дурацкими красными кедами смотрелись неплохо. Личный комфорт и все такое, прямо как с нормальными людьми. Не спрячешься теперь, да? Все на виду. И щиколотки беспомощно торчат. Косточки видно — каждую острую выпуклость, натягивающую голубые вены. Всем видно. Даби коротко вдыхает через нос и издевательски тянет: — Что дальше? Ты теперь такой большой босс, какие планы? Что мы будем делать? Как будто до этого со свихнувшимся на идейной почве стариком Рикией все шло по плану, а не сложилось из череды идиотских случайностей. Шигараки скованно дергает плечом и морщится. — Компромат, подкупы? Черт знает, что они мне подготовили. Как еще это обычно делается? — Она встряхивает головой, и уложенная челка падает ей на глаза. — Чтобы превратить в прах все, что дорого полицейскому цирку. — М, — понимающе хмыкает Даби, пропуская мимо ушей всю патетику, — надо подумать, да? Шигараки щерится, поднимая верхнюю губу — все еще бледную и потрескавшуюся. — Мне надоело думать, прятаться и слушать канцелярских крыс. Я просто хочу уже, чтобы они сдохли. И все. — Тогда терроризм? — интересуется Даби и нащупывает в кармане зажигалку. Она древняя и потертая, с нее давно слезла красная краска, но выдавленный в металле огонек на боку все еще прекрасно прощупывается. Чересчур надежный для маскота бренд этого старого ублюдка — и жжется как в первый раз. Попытки в бизнес у него всегда шли так же хреново, как семейные отношения, и старался он ради глупых пустышек одинаково упорно, не жалея ни времени, ни средств, ни… Татуировки поверх ожогов фантомно печет: иногда Даби кажется, что она до сих пор горит на той неудачной пожарной тренировке, хотя прошло уже больше десяти лет. Просто теперь не снаружи, а изнутри — все тлеет и тлеет, медленно прожариваясь до угольков. Она поправляет плащ и втягивает сквозь зубы туманную осень. — На сегодня планов нет, — наконец, отвечает Шигараки, убирая руки в карманы. — И у тебя тоже. Звучит хорошо — почти как приказ. Прикрыв глаза белесыми ресницами, она жутковато улыбается. Даби в ответ насмешливо задирает брови. — И все-таки: как они заставили тебя так вырядиться?***
Парень на ресепшене вздрагивает, когда они появляются в холле: явно высматривает Тогу и расслабляется, когда понимает, что ее с ними нет. Кажется, от нее ему не по себе больше, чем от остальных. Это даже мило. Поэтому, пока он ищет ключи, Даби разглядывает его в упор, не моргая, а Шигараки мнется рядом и недовольно пялится на серость за большими окнами. Что-то заставляет ее стоять прямо, будто в костюм вшит невидимый каркас. Он обхватывает ее, держит крепко, черно-белым похоронным мотивом сшивая с окружением. Странная она сегодня. Неживая еще больше, чем обычно. Как паршивая марионетка. Даби окидывает ее косым взглядом с ног до головы, задерживается на расстегнутых манжетах и щурится: под черным пиджаком и полосой рубашки видно яркие расчесанные следы. Когда за ними, наконец, закрываются двери лифта, она берет Шигараки за руку и задирает рукав. Тихо смеется, касаясь кровавых разводов сукровицы на белом — белой коже, белой рубашке, — давит пальцами, чтобы стало больно, и говорит: — Что опять не так? Шигараки неприязненно шипит и, вместо того, чтобы оттолкнуть, придвигается ближе: толкает к стенке лифта, вжимается острым бедром и грудью. Вцепляется в воротник плаща, дергает Даби на себя — из-за роста получается вверх, — и шумно дышит, замерев. Белые лампы лифта полосками отражаются в ее красных радужках. — Они все сваливают, а я остаюсь, — выплевывает она. — Уходят, понимаешь? Дохнут не те, кто должен, а я остаюсь делать то, что они от меня захотят. Последняя воля, гребаное завещание, глобальный квест, который нельзя отменить. Что сенсей, что Рикия, что… — Шигараки прерывается, закрыв рот так резко, что щелкают зубы. — Ненавижу. Даби растягивает губы, чувствуя, как скобы натягивают кожу до разрыва. Не то чтобы ей была понятна концепция потерь — ей давно плевать почти на всех, включая себя, — но в остальном она согласна. Те, кто заслуживает смерти, ещё живы. Ходят под тем же осенним небом, работают на своих жалких должностях, наивно полагая, что спасают кого-нибудь кроме себя, засвечиваются в объективах телекамер, в соцсетях и газетах, в ярких новостных лентах. Они дышат, радуются — и спят спокойно, без кошмаров. Улыбаются. Учатся. Заводят друзей и семьи. И не вспоминают — ни о сломанных жизнях, ни о сломанном детстве. Ни о чем. Не помнят, как вынуждены помнить они. Потому что это единственное, что еще заставляет их всех двигаться дальше — ядовитое пламя, поддерживающее в них жизнь. Отравляющее ее. Оксюморон. Безумно скалясь, Даби сжимает челюсть так сильно, что она начинает ныть. Больно. Больно — это хорошо. И хорошо, когда больно — значит еще есть, чему болеть, значит можно сделать лучше, ближе. Живее. Значит, они еще трепыхаются. Потянувшись, она обхватывает пальцами узкое лицо Шигараки, проигнорировав предупреждающий взгляд — прямо под подбородком, вминая подушечки в беззащитные ямки, — и наконец-то зло целует. И как же это приятно. Мерзко, противно, отвратительно — и так хорошо, что разрядом простреливает от самой макушки, огненным всполохом под всей кожей разом. Они сталкиваются зубами, Шигараки с непривычки царапается о клыки, и трещины на ее губах начинают кровить. Даби слизывает языком металлический привкус, прикусывает нижнюю, еще немного добавляя по нервам. Шигараки резко вдыхает и вцепляется в её волосы. С силой сжимает, больно кусая за язык в ответ. — Ненавижу, — шепчет в перерывах между укусами. — Всех ненавижу. И тебя ненавижу тоже. На вкус она как пепел — сухая и вяжущая. Кожа у нее теплеет, горит почти лихорадочно, и Даби шарит по костюму, выбирая, с чего начать. Прощупывает костлявые ребра, дергает ремень, гладит по пояснице — потому что так хочется. Шигараки совсем не мягкая, неудобная и жесткая, но как вообще можно перестать ее трогать? Как можно не прикасаться к чему-то настолько ненавидящему прикосновения? Даби знает ответ: пока это разрешено только ей — никак. Она всегда была падкой на особенное внимание. До шеи Шигараки она добирается только в номере, когда они вваливаются туда, наплевав на камеры и обалдевшего Спиннера, которому не повезло оказаться на том же этаже. Развязывает галстук, расстегивает, почти выдирая, пару верхних пуговиц, наклоняется, проведя носом от скулы вниз, раскрывает рот и вцепляется клыками со всей силы над жестким воротничком рубашки. Кожа Шигараки солоновато-пыльная, мешается с кровью и металлом, с безвкусной серостью — как и вся Шигараки. И она даже не ругается, как Даби представляла: просто дышит быстро и часто, откинув голову на стену, и жмурится, поджав губы. Каждая мышца в ее теле напрягается, наливается твердостью высыхающего бетона. Шигараки словно мягкий сосуд — и чем прочнее оболочка, тем больше будет давление. Тем сильнее в итоге рванет. Даби чувствует ее пальцами: Шигараки дрожит, вибрирует, доходя до пика, до разлома, и с каждым резким вдохом, с каждым ударом сердца под губами начинает понемногу расслабляться. Не рвануло. Даби только теперь замечает, как сильно Шигараки впилась в её плечи: от ее пальцев опять останутся синяки, а ведь они еще только начали. Как удачно, что под черными татуировками не видно — ни синяков, ни кровоподтеков. Ни боли, ни ожогов. Ни печали, ни злобы. Ничего. — Легче? — Даби медленно собирает языком кровь, почти нежно обводит кончиком жуткий засос, наливающийся цветом, трогает лунки. Руки сами собой стягивают с Шигараки пиджак, забираются под рубашку, щекоча у пупка. Шигараки втягивает живот до самого позвоночника и покрывается мурашками, недовольно шипя. Даби отцепляет одну ее руку от своего плеча и намеком перекладывает на грудь, чуть ниже ключиц. Туда, где под тканью футболки татуировки и ожог граничат с голой кожей. Вообще-то она не нанималась единолично изображать контролирующую игрушку, главного рекрутера и секретаря разом, так что теперь очередь Шигараки — пусть постарается. Зачем-то же они этим занимаются. Какой смысл, если им обеим не понравится? Во всем должен быть смысл. У кого-то же его вообще так много, что годятся любые жертвы, правда? — У меня есть план, — вдруг тихо говорит Шигараки, царапая ногтями черные узоры на ключице. — Как похоронить всех. Мой собственный план, теперь мне некому помешать. «И некому остановить, да?» — флегматично думает Даби, отстраняясь и заглядывая в её лицо. Проглатывает комментарий о шоковой терапии, поймав жуткую, совершенно нечеловеческую улыбку: — Пойдешь за мной? И Даби просто усмехается в ответ. Ведет руками по бедрам, цепляясь скобами за дорогую ткань. — Пойду, — легко пожимает плечами она, будто это ничего не значит для них обеих. Будто не знает, что они вряд ли выживут после. — Почему нет? В конце концов, этот похоронный костюм тебе идет. Мне скоро тоже такой понадобится.