Опилки

***

В канун праздника в баре было душно и омерзительно воняло. Кацуки кривился, пробираясь сквозь толпу. Если бы у смертных был хотя бы в половину такой же чувствительный нос, они бы уже блевали по углам и точно не стали бы так плотно кучковаться. И пользоваться такими дерьмовыми парфюмами. Вечер был паршивым — холодным, дождливым и голодным, но Кацуки было плевать, его толкало вперед лучшее чувство из всех, его любимое — предвкушение скорого триумфа. У Тодороки — теперь Кацуки даже знал его фамилию, — за барной стойкой сделалось сложное лицо, когда тот его заметил. Всего на секунду зрачки расширились, разноцветные брови взлетели вверх, а губы сжались в тонкую линию. Кацуки довольно усмехнулся, наслаждаясь эффектом, и с размаху запрыгнул на высокий стул. — Думал, больше меня не увидишь, альтруист ебучий? Мечтай. Снова натянув на морду равнодушие, Тодороки пожал плечами, протер бокал и быстро стрельнул взглядом в сторону сидящей по соседству тощей блондинки. Палиться не хотел, значит. Как мило, подумал Кацуки — будучи наполовину кровососом, заботиться о репутации среди смертных. Как блядски мило было убегать от долга крови, заставляя Кацуки биться в поисках, как оглохшую летучую мышь. — Не рассчитывал на… — Тодороки осмотрел бокал на просвет, раздумывая, повесил в держатель и взялся за следующий. Кивнул сам себе, продолжая: — Такую скорую встречу. Но мне приятно видеть тебя живым, Бакуго. От собственной настоящей фамилии, произнесенной так небрежно, Кацуки ощерился, подбираясь. — Я искал тебя по всему городу. И нашел. Так что ты не так уж и хорошо прячешься, полукровный ублюдок, — прорычал он. — Считай, я вернул должок, так что не смей больше лезть в мои… Эй, какого хрена ты не слушаешь?! Тодороки тихо фыркнул или хмыкнул — Кацуки так и не понял, что за звук тот издал, но уловил тень улыбки, — а потом моргнул и вдруг исчез. И появился у другого конца стойки уже с бутылкой какого-то пойла, вежливо слушая клиента. Люди вокруг не шелохнулись, ничего не заметив — блондинка продолжала равнодушно пялиться мутным взглядом в свой дайкири, теребя тонкую стеклянную ножку, сидящая следом парочка переговаривалась, дико жестикулируя, а мужик в костюме-тройке, залитый горьким дешевым одеколоном, растерянно огляделся, встряхнулся и тут же двинулся обратно в толпу. Даже Кацуки не смог уловить момент. Запаха не было. Звука не было. Тодороки не оставлял за собой ничего, как хренов призрак, и был настолько быстрым, что Кацуки просто — и так глупо! — не успевал. В горле запершило, и он сжал зубы, чувствуя, как от злости удлинняются клыки, растягивая лунки на губе. Чтобы Кацуки позволял какому-то выскочке щелкать себя по носу?.. Спрыгнув со стула, он тенью метнулся к концу стойки, обогнул, не коснувшись, длинного очкарика, всего на долю секунды упустив Тодороки из виду, боком влетел между стульями и… никого не увидел. Бармен стоял в том же месте, где только что качал головой Тодороки — и был совершенно незнакомым. И точно человеком — от него, черт возьми, пахло. Двумордый ублюдок опять как сквозь землю провалился. Кацуки обошел все помещение, влез в подвал, заглянул в туалеты — и вернулся ни с чем. Растерянность мешалась с яростью — он потратил почти месяц, выслеживая и вынюхивая, что за сраный канадский флаг мог грохнуть того вампира, самолично выкинув на солнце, но все оказалось впустую. Тодороки сгинул, как и не было, просто отказавшись принять его гребаную «благодарность». Под горлом снова мучительно заболело, вены обожгло — кровь требовала расплаты. Кацуки сглотнул и сел на тот же стул, мрачно прислушиваясь к себе. — Простите? Он поднял взгляд на бармена и угрожающе прищурился. — Для вас оставили коктейль, — невозмутимо продолжил тот. — Угощайтесь. За счет заведения. И поставил перед Кацуки напиток, профессионально подложив салфетку. — Чего? — нахмурился Кацуки, но бармен уже отвлекся, быстро отойдя в сторону. В высоком стакане бултыхалось что-то красное, отвратительно отдающее спиртом, перцем и… кровью. Кровавая Мэри — но без томатного сока. Как, блять, смешно. У Кацуки от возмущения свело челюсть, и он зло выдохнул, сжав кулаки. А потом чуть не снес стакан вместе с барной стойкой, когда прочел то, что чертов Тодороки оставил ему на салфетке. Больше было просто некому. Под прозрачным донышком красовалось каллиграфическое: «Попробуй еще раз».