***
Приходя сюда, Кацуки постоянно застает его в таком виде: на коленях, спина ровная, плечи расправлены, между ладонями зажаты нити четок. Большие глаза прикрыты пушистой щеткой ресниц, ткань на полу вокруг лежит волнами, а на лице такое выражение, будто его маленький храм — самое спокойное место на этой проклятой земле. Пока здесь Кацуки, это точно не соответствует истине. Прислонившись к колонне у входа, он наблюдает. Перекатывает во рту горькую травинку, сбивает дорожную пыль с сапога, рассматривая лохматый затылок. Принюхивается, улавливая запахи благовоний и нагретого дерева. Сквозь тонкие стены видно, что солнце начинает клониться к закату — темнеет быстро, а он торчит тут уже почти полчаса, притворяясь хорошим мальчиком и дожидаясь, пока Деку закончит. С хаосом внутри тяжело уживаться, в этот раз Деку возится слишком долго. Если бы Кацуки знал, что расспросы о лекаре так затянутся, зашел бы перекусить и отдать ножны в починку. В этой деревне от них уже не шарахаются, можно немного побыть человеком. Но наблюдать ему нравится. Это завораживает и успокаивает, как что-то неизменное. Непоколебимое, почти вечное. В детстве такие как Деку его раздражали, потом — восхищали, а потом… потом предыдущий избранный выбрал их с Деку своими преемниками, и Кацуки пришлось учиться с этим жить. С половиной силы. В тишине, нарушаемой только шорохами, пением насекомых и фырканьем лошади за дверьми, Деку тихо перебирает бусины. Стукает ими друг об друга, сдвигая по нитке. Такие четки особенно бесят — бесполезная, мешающая штука. Они отвратительно громко рассыпаются, если убить очередного верующего, возомнившего себя неприкосновенным только потому, что духи ему отвечают. По деревянному полу звук обычно — прямо в голове, будто что-то разбилось, а не рассыпалось, и бусины разлетаются повсюду, превращая смерть в феерию театрального шума. Кацуки потом находит их даже в складках одежды и волосах, в обуви, один раз выловил мелкий шарик за поясом. Но дурацкий шум очень тревожит, спутывая сны и вызывая неприятные ассоциации, и он старается об этом не думать. Интересно, почему люди считают, что все эти штуки вообще могут кого-то спасти. Если приходит Кацуки, за четки хвататься уже поздно. Привычка рассчитывать только на свой меч и, иногда — на Деку, помогает вытряхивать из головы лишние вопросы. Кацуки давно не запоминает письмена заклинаний и слова молитв, виды амулетов, ранги священников и военных и прочую чушь — это уже не имеет значения. Когда ему нужно что-то узнать, он спрашивает тех, кто ходит за гранью. Деку спрашивает. Для него. За них двоих. У его богов нет имен, только маски — и те неживые. В прошлом глянцевые, а теперь истертые временем и потрескавшиеся, они висят на доске и лежат перед ним на алтаре, скривившись в вечных неподвижных гримасах. Их хозяева прячутся невидимой блеклой дымкой по углам, когда Кацуки бродит поблизости, и молчат, ограничивая все разговоры кудрявой головой. То ли боятся, то ли презирают. Может, и то, и другое, хотя Кацуки ставит на первое, потому что у них нет выбора, а ему так хочется. И потому что их с Деку боятся во всех окрестных деревнях — и правильно делают. Мертвые, живые, демоны, боги, люди, добро и зло — какая разница для судьбы, если важен только баланс? Никакой. Кацуки давно усвоил. Скрестив руки на груди, он прикрывает глаза, загипнотизированный негромким постукиванием. По сути ему, конечно, плевать, как к нему относятся. Он здесь не затем, чтобы преклонять колени перед шайкой заблудших душ. Пусть этим занимаются слабаки, которые предпочитают мечам посохи и беспомощно просиживают штаны за бумажными гранями своих фантазий о спасении всех и каждого. В конце концов, это Деку тут самый избранный, пусть и налаживает связи. Кацуки просто делает свое дело лучше всех. Когда последние лучи окрашивают стены кровавым, Деку шумно вдыхает и медленно выдыхает. В храме сразу становится по-настоящему тихо — словно Кацуки стоял в гомонящей толпе посреди рынка и вдруг оказался в запертой комнате глубоко под землей. Смолкает незаметный шепот, едва слышные шаги и шорохи ткани, пол перестает поскрипывать. Ленточки под потолком повисают неподвижно, а тени становятся гуще. Деку встает и поворачивается, поправляя одежды. Зеленые глаза на мгновение остаются неестественно светлыми, а затем он моргает, и они темнеют до привычного изумрудного. — Кажется, я знаю, где его искать, Каччан, — улыбается Деку, качая головой. Вытаскивает из-под алтаря тетрадь и кисть и что-то быстро черкает, не глядя на него. — Ты еще не отдыхал после возвращения? Выглядишь уставшим. Как прошли предыдущие… — он делает паузу, подбирая слово. Кисть замирает над бумагой, прежде чем он продолжает: — Поиски? Конечно, он знает, что Кацуки не возвращается, пока меч не получит свою жертву. Конечно, он знает, как Кацуки выглядит. Деку не надо даже смотреть на него вживую, если он и так постоянно незримо торчит рядом. Словно Кацуки строптивая лошадь на выгуле, которая может сбежать в любой момент и за которой нужен глаз да глаз. — Тебе лучше знать, — цыкает Кацуки. Обернувшись, Деку быстро поднимает на него глаза и сразу отводит, будто обжегшись. — Мне нравится тебя слушать, — говорит он, аккуратно оставляя тетрадь сушиться. И, конечно, Деку лжет о том, что ему нравится слушать об убийствах. О бесконечной крови на руках Кацуки. Всегда одно и то же. Кацуки молча сжимает зубы, отталкиваясь от стены, и делает шаг вперед, преодолевая невидимое сопротивление. Воздух в храме окутывает его, тяжелеет, охватывая руки и ноги душным мокрым тряпьем. Чем ближе он подходит, тем сложнее становится идти, но Кацуки упрям — он передвигает ноги до тех пор, пока не упирается в настоящую воздушную стену. Дальше его не пускают. Ему нельзя. Тени по углам недовольно ворчат — он чувствует это затылком. Деку в метре от него напрягается, явно нервничая. Веснушки на его бледных щеках яркие, нарисованные той же кистью — темные точки на почти белом полотне щек. Глаза в полумраке поблескивают. Как у еще одной маски, которой он станет когда-нибудь потом, чтобы присоединиться к остальным. Кацуки думает, что его маска обязательно будет глупо улыбаться. — Мне не нужен отдых, я не какой-нибудь… — шепчет он, против воли склоняя голову. «Слабак», — вязнет на языке, будто в рот затолкали соломы. Нельзя же разговаривать непочтительно в таком месте, в самом деле. Боги не любят фамильярностей. Руки сами собой опускаются вниз, и Кацуки кладет ладонь на рукоять меча. Так спокойнее. Голос не слушается, а усыпленные инстинкты все равно молчат, не предупреждая об опасности. Хотя он до сих пор никому не верит — ни богам, ни судьбе, которую обязательно надо вершить их руками. Только своему мечу — и тот от близости Деку вибрирует и поет, реагирует, ластится к его силе, как псина к теплой руке. Как непослушное сердце, которое гулко отбивает по ребрам знакомый ритм из далекого детства. Наверное, та штука, которая ведет его меч, смеется над Кацуки. Какая ирония — навсегда оказаться связанным и разделенным с тем, кто вызывает такие чувства. Много разных чувств. Кацуки встряхивает волосами, отгоняя странные мысли и оглядываясь из-под челки. Что-то не так, если в голову лезет всякий бред — и он сразу находит причину. Посох Деку стоит в дальнем углу, прислоненный к деревянной балке, и Кацуки даже от входа может почувствовать, как тот зовет и тянется к нему, стремясь снова стать целым. Но целым им быть нельзя. Такая ноша для одного слишком тяжела, поэтому их двое: палач и спаситель, уничтожение и созидание, хаос и порядок. Хотя порядок Кацуки этому суетливому идиоту ни за что не доверил бы. Но у судьбы очень поганое чувство юмора. — Они говорят, что Шигараки уже не совсем человек. Может… — Деку замолкает, задумчиво хмурясь, складывает руки на груди и постукивает пальцами по локтям. — Может, поэтому все указывает на него? Вдруг ему еще можно помочь? — Мне плевать, — пожимает плечами Кацуки. Посох и меч давят слишком сильно, и голос звучит тихо, почти почтительно. — Ты знаешь правила. Для этого ублюдка поздно исправляться, если он нарушил баланс. Так что покажи уже то, что мне нужно знать. Деку тяжело вздыхает и поджимает губы. Кацуки рассматривает свисающие с запястья зеленые четки, контролируя каждый трудный вдох. Наверное, эта штука выбрала его за упрямство, точно зная, что он никогда не сдастся, несмотря на то, что в этой битве победы не будет. Что ж, она угадала. — Хочешь здесь или пройдем в дом? — осторожно спрашивает Деку. Они будто делают ходы в неизвестной игре, каждая фраза что-то меняет. Воздух еще подрагивает плотной преградой — чтобы заклинание исчезло, нужно разрешение от них обоих, они сами поставили такие условия. Иногда Кацуки кажется, что у Деку совсем не подходящее избранному лицо: простое, почти детское, доброе и открытое, нелепо расцелованное солнцем, а глаза искрят далеким от смирения запалом, когда тот берется о чем-то рассказывать. Он не похож на мудреца или монаха, он похож на ходячую катастрофу, и ему очень нравится жизнь — все, что значит это слово. В детстве он ведь ничем не отличался от остальных: возился в грязи, помогал матери, занимался, доказывал что-то. Кричал и плакал, защищая то, что казалось ему важным, дрался за свою правду, и ни о каком балансе даже речи не шло. Так почему же так вышло. Почему он не мог просто сидеть и смотреть на то, как Кацуки становится сильнее. От всего этого в нем осталась только тяга бесконечно трепаться о новых открытиях. Просто его «открытия» теперь звучат как страшные сказки. Кацуки его никогда не останавливает, хотя это раздражает с того самого момента, как Деку научился говорить и познавать мир. Раздражало. Раньше. Когда болезненный кудрявый слабак еще побаивался его, Кацуки считался лучшим учеником мечника в поселении, а вокруг были люди. Когда они и сами были людьми. Теперь их все боятся. Обычные, повседневные вещи отделены невидимой чертой и больше им недоступны — мирское, как говорят буддистские монахи. Лишнее и ненужное. Не то чтобы Кацуки это не устраивало. — Здесь, — говорит он. — Чем раньше начну, тем быстрее закончу. Деку кивает — немного растерянно, — и просит: — Тогда сядь, пожалуйста. Кацуки морщится, вставая на колени — ему не нравится сам процесс, он ненавидит этот унизительный ритуал, но внутри все равно все обрывается, когда тяжесть воздуха между ними исчезает, и Деку наконец-то подходит вплотную. Опасливо, не смотря в глаза, кладет руки ему на плечи, вкрадчивым ощущением пробираясь сквозь ткань доспеха. От него пахнет какими-то травами и чернилами — Кацуки замечает пятно на рукаве. Задрав голову, он больше не отводит взгляд. Вблизи, в темноте вечернего храма Деку кажется еще бледнее, чем при свете, но его лицо живое, не похожее на маску, когда он к нему прикасается. Его выражение всегда разное — и такое одинаковое, болезненно заинтересованное. Он коротко прикусывает губу, быстро обводит взглядом пустой зал и начинает шептать. Кацуки кажется, что во мраке он различает, как покраснели его скулы. Как он дышит — зеленая многослойная ткань на груди вздымается резче. Как подрагивает его голос. В детстве им говорили, что к избранным надо испытывать особое чувство — благоговение. Потому что когда-нибудь они станут богами. Потому что они вершат судьбы. Подвязывают узлы. Владеют силой, предсказывают будущее и занимаются прочей важной ерундой. Никто не говорил, что их надо любить. Бояться, восхищаться — да, любить — зачем, если это уже даже не человек? Себе дороже. Кацуки плохо слушал, особенно про беспощадные красные нити. И теперь в моменты, когда граница отступает, позволяя прикоснуться, предательски выпадает из реальности. Не он один: кончики чужих пальцев пробегаются по плечам, мимолетно скользят по щекам и вискам, зарываются в волосы, гладят мочки ушей. У Деку очень беспокойные, пугливые руки. И он торопится, зная, что времени мало. Кацуки все-таки прикрывает глаза, давая ему передышку от собственного внимания, выдыхает и сразу чувствует — всей кожей, — как тот впивается в него жадным взглядом. И перестает дышать. Они оба знают, как это опасно — когда так близко. — Хорошей охоты, Каччан, — шепчет Деку, наклоняясь. Сухие горячие губы на мгновение прислоняются ко лбу, и Кацуки не выдерживает — сглатывает, дернувшись и приоткрыв рот. Приподнимается следом, но Деку удерживает его на месте, нажимая на плечи. — Пусть за тобой следует удача. Он растворяется в воздухе раньше, чем Кацуки открывает глаза. Ночные звуки обрушиваются вместе со скрипом — длинная входная створка храма недовольно качается от сквозняка. Лошадь за порогом нервно фыркает, тени подползают к самым ногам. Боятся. Между ними снова возникает невидимый барьер. Меч в ножнах обжигает бедро, а в голове светлыми бутонами распускаются знания. Теперь Кацуки знает, что и где искать. Знает, как цель будет пахнуть и что попытается сделать. Знает все — Деку ему показал. Тот улыбается — глупо и неловко. Немного смущенно. Опускает голову, поправляя длинный воротник. Его теплое благословение свивается под сердцем зеленым драконом, когда Кацуки выскальзывает из храма в летнюю ночь.***
Умирать всегда интересно, но неприятно. Это маленькое поражение, а Кацуки ненавидит проигрывать, даже если сама судьба об этом просит, даже если так надо, к этому невозможно привыкнуть. От вонзившегося в грудь меча расползается жгучая боль. Рот наполняется соленой кровью, легкие леденеют и трепыхаются в судорожных попытках вдохнуть, все тело начинает омерзительно дрожать. А потом агония останавливается вместе с сердцем, и тогда перед глазами остается только спасительная чернота. Проходит бесконечная секунда в тишине. Пять. Десять. Кацуки не знает, сколько точно, он никогда не считал и не посчитает. В черноте постепенно появляются пятна — далекие и светлые, мутные, их очень много, они мельтешат и не приближаются, разбавляя мертвую тьму. Вонзаются в Кацуки любопытными взглядами, и он рычит в ответ, чтобы не пялились. Одно из них сияет почти ослепительно, отделяясь от остальных, и Кацуки пытается зажмуриться. Какой же ты яркий, сволочь. Пятно вздрагивает и становится белой маской. Круглой и новенькой, отталкивающе-дружелюбной и обеспокоенной. Лицо на ней постоянно меняется, еще не застывшее в своем посмертии, но Кацуки и так чувствует: маска солнечно улыбается, протягивая к нему теплые лучи. Зовет его — всем, что из себя представляет. И он тянется следом, снова просыпаясь, поднимается неделимой частью целого за чертой своего инь. В который уже раз. Прикрыв глаза, он прислушивается к теплу под сердцем — где-то далеко в храме Деку бормочет своим маскам, наверняка сосредоточенно жмурится, трет подбородок, пачкаясь в чернилах, и нервно перебирает четки. Но ему — ему он всегда улыбается, когда бы они ни встретились. —…не человек! — кричит кто-то в ужасе сбоку, пока восстанавливается зрение. — Нежить! Это демон! Не угадали. Никогда не угадывают. Меч послушно возвращается в ладонь, подсказывая, как правильно, направляя и подталкивая: теперь — можно. Становится продолжением руки, наслаждаясь вместе с ним каждым мгновением, но еще сильнее — отголосками чужого присутствия рядом. Настолько явного, что Кацуки видит, как листва на деревьях справа собирается в знакомые глаза. Как с куста нетерпеливо срывается призрачная птица, а звезды над головой быстро, не по-настоящему перемигиваются, исчезая; как поднявшийся ветер доносит дым из курильницы и злой срывающийся шепот. Кацуки хмыкает. Смирению Деку так и не научился. Зато научился требовать у судьбы то, что не хочет отдавать. И сейчас он смотрит только на него, беспощадный ко всему, что окажется на пути. Толпа бандитов перед Кацуки застывает, как полевая мышь перед змеей, когда он небрежно стряхивает с меча землю и поднимается, выпрямляясь. Оскаливается — и точно знает, что не по-человечески. Он имеет на это право. Если они здесь, перед ним, значит, так и должно быть. К этому все шло, выживших не будет. Точка. — Безбожное чудовище, однажды ты исчезнешь навсегда, — с отвращением бормочет тот, у которого на шее болтается крест. — Тебе уже никогда не вознестись и не спастись, бог тебя не простит! Монстр из гнилой религии, проклятый убийца… Кацуки ни с кем не спорит. Люди не способны понять. Потому что эта ноша — она для избранных, а не для них. Религии, боги, вера — все меркнет, оказываясь бесполезными словами, просто названиями для нитей одного бесконечного полотна. Всегда должен быть кто-то, кто сделает то, что нужно. Все исправит и восстановит баланс. Независимо от остальных, независимо от своих желаний. А личные причины тут не так уж и важны. — Зато мои боги улыбаются, глядя на меня, — усмехается он, одним броском врубаясь в толпу. Запах благовоний пропадает с первыми брызгами горячей крови и тихим вздохом леса. — А ваши?