Опилки

***

В темное закулисье свет со сцены почти не проникал, поэтому стойки с инвентарем освещались только отдаленными бликами софитов, когда приподнимался красный занавес. Изуку сидел на декоративной бочке и подглядывал за выступлениями, отодвинув тяжелую ткань. Они с Хикари должны были выходить через тридцать минут, время еще было, а перед ними в программе стояли Каччан, чей номер должен был начаться в ближайшую минуту, и братья Тодороки. Духота и жара проникали даже сюда — с таким количеством людей кондиционеры справлялись плохо, особенно сейчас, в летнее время. Изуку сглотнул вязкую слюну, огляделся и нервно приподнялся на руках, усаживаясь поудобнее. Поправил черную бабочку на костюме, пригладил и так сидящую в обтяжку жилетку, проверил карманы брюк. Вроде все было в порядке, ничего не торчало и не выбивалось из образа, не к чему было прицепиться, даже непослушные кудрявые волосы после гримерки лежали красиво. Хотя Каччан, конечно, все равно обязательно нашел бы в нем какой-нибудь изъян. В зале началось оживление — верхний свет потух, зрители загомонили, раздались редкие хлопки, и конферансье объявил начало. Темнота накрыла площадку. В звенящей предвкушением тишине Изуку затаил дыхание и почти вжался лицом в пахнущую пылью ткань. Каждый раз это было как впервые: Каччан выступал, а он не мог отвести взгляд. Даже спустя столько лет, даже после всех репетиций, которые наблюдал вживую, даже несмотря на то, что знал, сколько времени тот тратит на тренировки и подготовку. Это все равно была настоящая магия. Вместе с первым раскатом тяжелой музыки об пол в центре сцены ударились большие веревки — пои, на автомате вспомнил Изуку. Он знал каждое название, был знаком с инвентарем и трюками, записывал по старой привычке все самое интересное, что не мог уместить в голове за раз. Во все стороны полетели яркие искры, и Каччан шагнул вперед, повторяя мощные взмахи и удары в ритме льющегося из колонок рока. Его кожа в оранжевых отблесках матово подсвечивалась, черный рисунок на голом торсе придавал ему вид древнего жреца какого-нибудь опасного культа. Темные, почти черные тени не позволяли рассмотреть лицо, переползали по напрягающимся мышцам, прятали спину и цепи, на которых держались веревки. Всполохи от быстро движущихся огненных полос облизывали тело, поблескивали на пряжках черных свободных штанов и высоких ботинок. Каччан не был похож на человека, он напоминал яростного огненного духа, исполняющего смертельный танец — в каждом движении чувствовалась агрессия, будто тот не выступал на сцене, а по-настоящему сражался, используя подвластную ему стихию. Будто готов был выйти в зал и начать убивать, гневно рыча и превращая в пепел зрителей только за то, что они стали свидетелями таинства, не предназначенного для человеческих глаз. И каждый из них умирал бы счастливым — Изуку точно так и сделал бы, настолько происходящее на сцене его очаровывало. Каччан был воплощением опасности, живым пламенем, невероятно красивым и завораживающим. Сколько бы Изуку ни наблюдал, он ни разу не видел, чтобы огонь причинил ему вред. Ни разу не замечал, чтобы Каччан ошибся или оступился. Каждое движение было выверенным, плавным в своей резкости, естественным и настоящим, его продолжением. Им самим. У Изуку никогда так не получалось. Он мечтал однажды встать с ним на одну ступеньку, добиться такого же совершенства в своем деле, тренируясь до изнеможения и постоянно развиваясь, но знал, что между ними лежит целая пропасть из нескольких цирковых поколений и таланта. И чего-то особенного, что было только у Каччана, что позволяло ему жить цирком, никогда не сдаваясь. Он заметил, что сжал во вспотевших ладонях ткань тесных брюк, и рвано выдохнул, отпуская — сердце замирало от каждого взмаха и музыкального аккорда, мешало дышать и нормально, правильно думать. От Каччана невозможно было оторвать взгляд, и Изуку прекрасно понимал, почему некоторые зрители платят бешеные деньги только за то, чтобы один раз увидеть его выступление. Позади раздалось глухое ворчание, и стоящая за спиной клетка заходила ходуном — Хикари почувствовал его неуверенное настроение и занервничал. Третий номер за день, последний на сегодня, пока был их пределом, больше они оба не выдерживали — Хикари не хватало терпения и собранности, а Изуку не доставало твердости, чтобы заставлять. Он обернулся. В полумраке тигриные глаза отсвечивали жуткими зелеными кругами, как у сказочного монстра — Хикари стоял у прутьев и водил по ним носом, недовольно рыча. Даже в темноте было видно поблескивающие под приподнятой в недовольном оскале губой клыки. Изуку вздохнул, бросив последний взгляд на сцену, слез с бочки и подошел ближе. Хикари в ответ ощерился и прижал уши. — Ну, что такое? — вздохнул Изуку и опустился на одно колено, встречаясь с ним глазами. Тигр не моргал, требовательно вглядываясь, словно что-то выискивая, а затем отступил вглубь клетки. Изуку встал, открыл дверцу своим ключом и, не задумываясь, вошел внутрь. От Хикари разило недовольством и опасностью, но он знал его как себя, с самого его детства, и мог предугадать каждую реакцию, каждый взгляд, каждый негромкий рык. Когда-то давно наставник объяснял ему: если хочешь, чтобы тигр тебя услышал, придется самому научиться слушать и понимать чувства, не облеченные в слова — дыхание, звуки, взгляды и жесты. Научиться их читать и предсказывать. И так же, без слов, отвечать — сливаясь, становясь одним неделимым целым. Изуку задержал дыхание, пытаясь подстроиться под движения мощной грудной клетки, и уже через пару секунд они задышали в одном темпе. Он представил насыпанный в клетке песок под лапами, прохладный и рассыпчатый, и себя — таким, как его видел Хикари, словно смотрелся в наклоненное зеркало. В нос ярче ударили запахи, волосы на загривке встали дыбом, звуки со сцены показались оглушительно громкими, а темнота стала не такой плотной — даже зрение как будто обострилось. Изуку не просто дышал в одном ритме, он сам становился тигром. И этот тигр был сильнее. Изуку не считал себя хорошим учеником, но это, самое главное умение, усвоить успел. Он сделал шаг вперед, и Хикари одновременно шагнул навстречу, зеркально повторяя, угрожающе припал к земле и яростно мотнул хвостом. Со стороны могло показаться, что он его сейчас разорвет — именно так и выглядели их выступления, именно за этим чувством зрители и приходили в их небольшой цирк, оставаясь до самого конца. Каждый их номер был уникальным, чистой импровизацией, больше таких не было ни у одной труппы в ближайших городах. Зрители называли их «завораживающими». Конечно, большую часть известности цирку приносили гениальный Каччан, известный на всю страну со своими невероятными фаер-шоу, и гимнасты Тодороки. Но Изуку тоже по-своему играл с огнем, и они с Хикари очень старались показать зрителям, как много могут вместе тигр и человек, связанные не только сухой техникой дрессировки. Когда тигр подошел почти вплотную, напрягшись, словно для прыжка, Изуку протянул руку и положил ладонь на теплый лоб, не разрывая зрительный контакт. Медленно, задерживая дыхание, провел по мягкой шерсти до прижатого уха, скользнул пальцами к мощной пушистой шее и опустился на колени. Хикари продолжал гулко рычать — он почти никогда не переставал, постоянно проверяя его границы на прочность, и вибрации привычно отдавались по всему телу от большого мокрого носа до кончика полосатого хвоста, ощущались под пальцами и ладонями, будто Изуку трогал большой мохнатый механизм. На несколько мгновений они замерли, а потом клекот в широкой груди стал тише и постепенно перешел в мягкое, почти нежное ворчание. Хикари прикрыл глаза, отпуская его взгляд, и ткнулся лбом в его лоб, позволяя обнять себя за широкую морду. С тиграми было непросто — отношения строились на доминировании, и Изуку постоянно приходилось доказывать большому хищнику, что он тут главный по праву сильнейшего. Что он не отпустит, не отступится. Что ему можно доверять. Это накладывало определенные обязательства — подчиняясь, Хикари вручал ему свою жизнь, позволял защищать и заботиться в обмен на послушание. Однажды утратив его доверие, Изуку вряд ли удалось бы снова его вернуть, слишком многое было вложено в эту связь. Изуку никогда не использовал силу и запугивание — даже раньше, когда только учился, путешествуя с разными цирками, и сейчас это очень сильно выделяло его среди дрессировщиков в других труппах. После смерти наставника он работал со многими животными, но ни с одним не получалось наладить правильный контакт, ни одного не получалось почувствовать, как учил наставник, поэтому все тело Изуку покрывали множественные шрамы от неудачных попыток. В то время его называли худшим дрессировщиком и перестали доверять работать даже с собаками. Изуку не жалел. Это были издержки профессии и выбранного пути — с детства любимые тигры не могли привыкнуть работать с ним без кнута и палки, не доверяли, слепо подчиняясь предыдущим дрессировщикам. К тому же, когда выбор стоял между причинением боли животному и получением травм, он выбирал второе и платил по полной ставке. А потом Изуку встретил Хикари, маленького озлобленного тигренка, отказывающегося от еды и огрызающегося на каждого, кто рисковал протянуть руку. Не помогало ничего, даже вода, которую обычно боялись крупные кошки. Говорили, что его отняли от дикой тигрицы, и приручить такого вряд ли вышло бы даже у профи мирового уровня, поэтому в цирке он числился бесполезным ртом, и единственным вариантом было продать его зоопарку или заповеднику. Когда Изуку впервые увидел его глаза, то понял: с ним — получится. После чего выкупил тигренка, потратив все свои накопленные сбережения, и с того момента ни разу об этом не пожалел. Позади раздался едва заметный шорох, и Изуку отстранился, даже с закрытыми глазами почувствовав, как всеми мышцами своего тела напрягся Хикари. — Однажды ты так и подохнешь, бесполезный зоофил, — хрипло произнес взмыленный Каччан, разглядывая их через прутья клетки. Его грудь влажно блестела, волосы торчали растрепанными колючками, в руках он сжимал инвентарь, явно только что вернувшись с выступления. Изуку даже не заметил, когда оно закончилось — в состоянии полутранса, требуемом для контакта, вокруг не оставалось ничего, кроме Хикари. Он промолчал и глубоко вдохнул, принюхиваясь одновременно с тигром. Почти ощутил чужой горячий запах — воображение подбросило воспоминания, от Каччана наверняка пахло гарью, потом и адреналином, как всегда после выступлений. Изуку слишком хорошо его изучил за время знакомства, судьба будто нарочно тащила их друг за другом, сталкивая в каждом случайном цирке, пока они не встретились снова в этом, самом последнем, принадлежащем семье Тодороки. Каччан с ним никогда не выбирал выражения. Вот и сейчас во всей его позе, от высоких ботинок до раскрашенного голого торса, очевидно читался вызов. Как всегда. Изуку ощутил стойкое, явно не свое, желание зарычать, и замотал головой, поднимаясь с колен и пытаясь разогнать морок. Выпрямился, отряхиваясь и разворачиваясь, и Хикари привычно занял место справа и чуть позади, как они часто отрабатывали на манеже. Изуку почти незаметным жестом указал ему не двигаться, и тигр беспрекословно подчинился — они до сих пор были связаны. Изуку чувствовал, что настроился слишком рано, ощущения были не из приятных — его словно раздвоило, и одна часть точно была недостаточно дипломатичной для общения с Каччаном. Клетка громко звякнула, закрываясь, когда он вышел навстречу. Туда тянуло как магнитом — задрать, продемонстрировать, подмять. Каччан неторопливо разбирал инвентарь для выступления и искоса пренебрежительно рассматривал его, словно неприятное насекомое. Изуку видел, как вздымается его грудная клетка, как он дышит — спокойно, глубоко и размеренно, — и неожиданно подстроился, подхватывая волну. — Не зоофил, а дрессировщик, Каччан, — не своим голосом произнес он. С тиграми разговаривать не приходилось, и сейчас слова давались с трудом, как будто Изуку вспоминал давно забытый язык. Тот удивленно нахмурился и сглотнул, скрещивая руки на груди в защитном жесте. Изуку мгновенно почувствовал, как Каччан отклоняется дальше, пытаясь избежать его приближения, и нервничает — от него в стороны разлилось смутное беспокойство, каждое его дерганое движение говорило об этом, инстинкты работали раньше, чем он это осознавал. Изуку не мог услышать, но был уверен, что даже его сердце забилось чаще. Казалось, воздух между ними заполнило электричеством — воображаемые разряды затрещали, грозясь превратиться в настоящую молнию. — Просто мои методы, — продолжил Изуку, ловя себя на том, что невольно использует те же гипнотические нотки, что и с Хикари, — отличаются от обычных… Он дружелюбно улыбнулся и сделал несколько шагов, приблизившись почти вплотную. Каччан напротив замер, весь ощетинившись, и приоткрыл рот, но так ничего и не сказал — в полумраке его удивительные красные глаза с расширенными во всю радужку зрачками поблескивали так же, как и тигриные. Он молчал, и это было странно и непривычно — Каччан будто забыл, как нужно ругаться, завороженно следя за его движениями. Прямо как Хикари. Изуку понял, что ведет себя с ним так же, пытаясь приручить, как крупного хищника. И это почему-то сработало. Установленная связь была шаткой, хрупкой и недоверчивой, но она была, и это удивляло больше всего. Каччан всегда его ненавидел, сколько он себя помнил — они встретились под крылом великого артиста, наставника Изуку, который мог буквально все, за что в молодости получил прозвище Всемогущий. Никто не знал, как он это делал. В любом цирковом шоу ему не было равных, каждое выступление было уникальным, Всемогущий один воплощал в себе целую цирковую труппу и ни с кем не делился своими секретами. Кроме Изуку и Каччана. Но если Каччан был там с самого начала, потому что обладал кучей талантов, то Изуку появился случайно — Всемогущий заметил его, когда один из цирковых львов застрял лапой в прутьях транспортной клетки, а Изуку ломанулся помогать, боясь, что зверь может пострадать. Всемогущий тогда так и спросил у застывшего в шоке Изуку, вытаращившегося на него, как на второе солнце: «Любишь животных? А цирк?». И Изуку рассказал — о том, что знает все его записанные выступления наизусть, и о том, что помнит название каждого трюка, и вообще вне себя от счастья, потому что постерами со Всемогущим с четырех лет разве что сам не обклеивался, заставил фигурками все поверхности в доме и мечтал однажды стать хоть немного похожим на него. Он поэтому и ошивался поблизости — тогда удалось достать билет только на одно восхитительное выступление, а увидеть хотелось гораздо больше. О цирке Изуку мечтать боялся — не хватало таланта, уверенности и сил. Но цирк нашел его сам, когда Всемогущий разглядел в нем что-то, видное только ему одному, и у Изуку появился настоящий шанс, самое счастливое событие в его жизни. С Каччаном у них сразу не сложилось — тот был гением из цирковой династии, с четкой целью и прекрасной физической подготовкой, а Изуку — едва вылезшим из-под материнского крыла новичком, которому приходилось начинать с самых азов. У них просто был разный уровень, а люди в мире никогда не рождались равными, Изуку всегда прекрасно это понимал. Хотя, других артистов Каччан тоже не особо любил — огрызался, отказывался выполнять мелкие поручения, игнорировал, и вообще уважал только Всемогущего и их жутковатого акробата Айзаву. Возможно, потому что мрачного и похожего на зомби артиста побаивались абсолютно все, даже Всемогущий. Поначалу Каччан часто называл его бесполезным и слабым, придирался к каждой ошибке и слову, дал внезапно прижившееся впоследствии цирковое прозвище, докапывался до мелочей, задирал и почему-то постоянно обращал на него внимание. Изуку же… восхищался. И ничего не мог с собой поделать. У Каччана получалось абсолютно все, за что бы он ни брался, но когда он брал в руки шесты или пои, поджигал и начинал танцевать, тренируясь, Изуку терял связь с реальностью и забывал, как нужно дышать. У него не получалось его возненавидеть. Это было не просто красиво — это казалось волшебством, настоящей магией, и Каччан творил ее играючи легко, заставляя огонь послушно огибать свое тело, не касаясь обжигающими языками пламени. Пожалуй, это ему действительно нравилось, он полностью погружался в танец, не замечая никого вокруг, запросто меняя инвентарь — пои на шесты, шесты на веера, веера — на чаши, обручи, мячи… Огонь был его частью, продолжением рук и тела, он освещал его снаружи, не причиняя вреда, и горел внутри, выплескиваясь во вспыльчивом характере. Каччан в глазах Изуку сам был воплощением бушующего пламени — красивым и смертоносным, завораживающе опасным. А огню было положено гореть и обжигать все вокруг себя. Изуку слишком сильно им восторгался, настолько, что однажды это стало заметно остальным. Наставнику — в первую очередь, но он почему-то ничего не сказал, только настоял на том, чтобы Изуку продолжал работать с тиграми, даже если его не станет, и не бросал цирковое дело, несмотря ни на что. И теперь Изуку, кажется, начинал понимать, почему. Каччан загипнотизировано смотрел на него, рефлекторно сжимая пальцы на локтях сложенных рук. Изуку множество раз видел такое — так выглядел послушный тигр, готовый подчиниться любому жесту дрессировщика. Так выглядела связь, и она работала в обе стороны. Продолжая удерживать его взгляд, Изуку приподнялся на мыски, чтобы оказаться на одном уровне, и уперся лбом в его, внезапно гораздо более горячий. Мир знакомо сузился до них двоих, и все вокруг, кроме этой странной нити, словно перестало существовать. — Хикари не нападает на меня, потому что знает, что я никогда не причиню ему боль, — почти прошептал Изуку, прикасаясь носом к носу, и почувствовал, как по спине бегут мурашки от упоительного ощущения собственной силы, — использую только метод «пряника»… Сердце сбилось с ритма, ускоряясь, в горле запершило, подушечки пальцев странно закололо. Стало жарко. Он облизал сухие губы и потянулся к своей жилетке, доставая освежающий леденец. Не глядя вниз, действуя наощупь, пальцами засунул его в карман чужих широких штанов, и Каччан ему это позволил. Медленно, словно пьяный, тот перевел взгляд на его рот и сглотнул — Изуку заметил, как дернулся кадык на еще влажной шее, и втянул носом острый запах. Каччан пах гарью и опасностью — как настоящий огненный демон, но послушно стоял напротив, не шевелясь. Не делая ничего из того, что Изуку мог бы ему запретить. Еще чуть-чуть, и он назвал бы его «хорошим мальчиком», погладил по голове, зарываясь в жесткие волосы, и все это вылилось бы во что-то совершенно безвозвратное, но громкий звонок над головами заставил их буквально отпрыгнуть друг от друга, вырывая из оцепенения. — Блять! — выругался Каччан и замотал головой, вцепляясь пальцами в волосы и быстро моргая. — Ублюдок, что это было? Что ты со мной сделал?! Изуку понял, что хотел сделать что-то очень странное, и почти в этом преуспел, поэтому густо покраснел, чувствуя, как краска заливает лицо и шею, и в панике замахал руками. Стоило рассеяться привычному рабочему трансу, как смущение затопило его до самой макушки. Все как-то вышло из-под контроля… — Н-ничего, честно! Я ничего такого не делал! — запнувшись, воскликнул он. Каччан смерил его убийственным взглядом с ног до головы, оскалился, шагнул вперед и схватил за грудки, явно намереваясь испортить себе репутацию очередным членовредительством, но тут внешний занавес опустился, и подошедший младший Тодороки флегматично сообщил: — Мидория, твоя очередь. Мы закончили. Каччан цыкнул, отпустил его, подхватил инвентарь и двинулся в сторону раздевалок, ни разу больше не обернувшись. Изуку облегченно выдохнул, позволяя себе расслабиться — по крайней мере, в этот раз обошлось без жертв. Хикари в клетке ударил лапой по прутьям и заворчал. Изуку перевел на него взгляд и увидел, как тот ревниво на него смотрит, нервно подергивая ушами. — Это же Каччан, — непонятно зачем сказал Изуку, словно оправдываясь, и виновато улыбнулся, пожимая плечами. Достал из специального кармана на поясе лакомство и кинул тигру, заставляя поймать на лету. — Хороший мальчик. Он даже не представлял, что его метод дрессировки может работать на людях. Но это открывало внезапные перспективы, о которых Изуку старательно пытался не думать, выходя с Хикари под свет софитов и улыбаясь зрителям. Наверное, Каччан и впрямь был не совсем человеком.