Смирение

Страх никогда не держал ее в тисках так мучительно долго. И уж тем более страх перед неизвестностью. Она не видела солнца слишком долго, чтобы помнить его тепло на своей апельсиновой коже. Завязанные глаза то и дело слезились. А может это была кровь? Тяжело было понять. Запахи смешались в один: запах приближающегося небытия. Со всех сторон Христина слышала молитвы, что становились какофонией, неразборчивым лепетом. Только крик «Покайся в грехах!» и острая боль внизу живота, приводила ее в чувства. Боль стала единственным ориентиром. Теперь она точно осознавала, что коль боль она еще чувствует, значит, жива. Надолго ли? Страшнее боли были только крики заключенных. Они вопили о спасении. Точно уж и не вспомнить, что конкретно они выли, но одно было ясно наверняка: Бог им не поможет. — Желаешь ли ты покаяться в совершенном тобой грехе? — говорил бархатный голос, где-то в темноте. — В чем я согрешила, батюшка? — комкая слова и выплевывая их, вторила Христина, раз за разом. Снова эта острая боль. Руки, что связаны за спиной ломило и выкручивало. Становилось нестерпимо больно, когда каждая мышца скрипит от малейшего движения. — Покайся. Покайся. Покайся. Покайся! Христина потеряла счет времени. Считая до ста, она могла отсчитывала время от удара до удара. Иногда, она не успевала сосчитать и до десяти, как резкая боль и ее выдох разрывал зловещую тишину. — Покайся… Моменты, когда против воли Христина дрожащими от слабости руками снимала платье, что бы ее тело обмыли святой водой, как утверждал голос в темноте, были самыми постыдными. Она чувствовала грубые руки на своем лоне, как они неумело и осторожно пробираются меж бедер и еще одна пара рук, заставляют поясницу прогибаться неестественно глубоко. В этом не было ничего приятного или будоражащего. Лишь стыд заливал щеки купчихи и всё, что она могла лишь беспомощно хныкать. — Господь ослепил тебя, грешница. В темноте своих грехов тебе суждено найти спасение, — вторил голос мучителя. Он почти дрожал от трепета. Христина чувствовала, что он наслаждается зрелищем: нагая грешная плоть. И такая беззащитная.

***

— Говорят, что будут панычей и деток их отправлять на виселицы, — говорил Саша, обрабатывая швы Григория, второй невольно кривил гримасы. — А кому не повезло еще больше, садят в темницы за грехи. А потом дают выбор: либо виселица, либо служение во имя Господа, — вторил Федя, стоящий у двери. — Богохульники, чтоб их, — прошипел Григ то ли от боли телесной, то ли от злобы. Александр закончил процедуру и дал Кате подойти к Грише. Она села подле мужчины, аккуратно придерживая живот, и поцеловала его в лоб. — Швы сниму завтра. Рана не гноится, постепенно заживает… Кать, добудь на завтра горилки бутылку. А лучше две, — Александр посмотрел на присутствующих и кивнул Федору. Они вдвоем покинули подвал. Стоило двери закрыться, как Катя припала губами к устам Григория Петровича. — Мне так страшно, очень страшно, — лепетала Катя, целуя его уста. Григорий лишь сдерживал ее порывы и слабо отвечал на ее пылкость. Он схватил ее холодными руками за кисти. — Прекрати разводить здесь сопли, — отрезал тот, нагнетающую секундную тишину — Что не так, любимый? — Катя отдалилась на пару сантиметров от него. — Я благодарен за заботу, но давай без этих нежностей. Я не в лучшей форме, чтобы трахать тебя. Да и ты в положении… — Я надоела тебе, — Катя вгляделась в черные глаза своего пана и встала. — Китти… — Нет, молчи, — она сдержала подступающие слезы и попятилась назад, — Я ношу твоего ребенка. Как ты можешь так поступать с ним? Со мной? Не став слушать оправдания, она выскочила из прохладного подвала и поднялась по лестнице. Жалобно проскрипев, будто живая, та отворилась и пропустила крепостную на теплый первый этаж. Живот потянуло вниз и Китти приложила к нему руку, успокаивая дитя, внутри своего лона. А сердце ее, стучало так, словно готовилось выскочить из груди. Случилось, то, чего она боялась больше всего. Червинский охладел. И тому виной дитя, что она носит.

***

Старые раны никогда не ныли так сильно. Что-то внутри сжималось, от одной лишь мысли, что нужно проживать еще один день, а затем еще один, и снова по кругу. Молитвы становились громче, вой заключенных аки раскалённый нож режущий гниющую от абсцессов кожу. Бывшая купчиха, спустя несколько недель привыкания к своему положению, нашла выгоду. Пусть зрение у нее отобрали, но слух стал куда острее. Она научилась различать поступь батюшки и монашек. Голоса монашек тоже разнились. Например, она точно знала, что завтрак ей приносит молодая монашка, возрастом не старше двадцати, а то и моложе. А омывает ее послушник… Правда, правильно ли это по церковным канонам? Но послушник тоже не простой. Он редко разговаривал с ней, от слова совсем. Но однажды, она услышала, как захлопнув дверь, тот поздоровался с одной из монахинь. Голос это был старика, причем высохшего и практически немощного. От мысли, что к ее телу прикасался старый грязный извращенец Христину мутило. Тактильные ощущения обострились не меньше слуха. Христина на ощупь пробиралась до кучки соломы, что служила ей кроватью. Точно знала, что если солома сухая, значит, она еще свежая. Но если она хоть на йоту становилась влажной, нужно было просить новую. Послушник не отказывал ей, в замене соломы. В этом была его милость. И слабость. За это батюшка единожды отчитал добродушного, но все было четно. Даже свиньям подстилку меняют, чем грешница заслужила отношение похуже чем со свиньей? — Грехами, — произнес батюшка властно. Христина услышала его слова с дальнего конца коридора. Потрескивающий факел на стене привлекал. Нет. ее волосы влажные, и к тому же этого недостаточно, чтобы полностью сгореть. Просто вдобавок к больной ноге, паре сломанных ребер добавятся ожоги. Сидя в углу, поджимая ноги под себя и читая единственную молитву, которую она знала, купчиха начала осознавать, что понемногу сходит с ума, как и те, кто за стеной. Они тоже начинали шептать молитвы, с каждым разом увеличивая громкость и превращая обращение к Богу в несуразное бормотание и лепет. Тяжелая поступь батюшки… А следом еще двое монахинь. Нет, одна. Она семенила за ним, цокая ключ о ключ, неловко перебирая их. Жалостливый скрип двери и выдох. — Это твой последний шанс, — промолвил он, все также величественно, как всегда. — Я не знаю, в чем провинилась, — шепнула Христина, вжимаясь в холодную стену. Выдох и шелест рясы. Христину подняли под руку, крепко сжимая запястье. — Завтра в полдень тебя ждет участь других грешников. Марфа, готовь ее, — сказал он и развернувшись на каблуках, покинул ее темницу. Марфе было не больше пятидесяти и она крепкой женщиной. И холодная сталь, полоснувшая Христину чуть ниже талии, свидетельствовала далеко не о добрых намерениях.