Сколько раз переживал я этот день, Сколько раз обманут этой злобной шуткой был? В нескольких часах томился век, Но меня повторами теперь не провести.
— Та-ак! Сегодня тринадцатое октября, Реборн, знаешь, какой завтра день? — радостно лопочет Цуна, неловко завязывая галстук на шее, а Реборн морщится — знает, о, конечно, она знает. — Мне завтра двадцать пять уже, представляешь? А тебе?.. — У женщин такое не спрашивают, — отрезает Реборн, фыркает, когда Савада растерянно смотрит на получившийся морской узел, и подходит к ученику — высокие каблуки громко цокают по полу, стук знакомый, похожий на шорох стрелок по циферблату — тик-так-тик-так, — ловко работая пальцами и завязывая злосчастный галстук на его шее, хоть и хотелось бы затянуть ещё туже. — Ну ты какая-то грустная, — замечает он, взъерошивая волосы на затылке пятернёй. — Блин, фу, Реборн, твои унылые взгляды вбивают моё радостное настроение в грязь. Прекрати уже! Ты даже моложе меня выглядишь, если ты об этом! — Цунаёши, моё «грустное» состояние — это моё повседневное, так что давай без твоих фокусов. Савада как-то глупо улыбается и обнимает её, обвивая руки вокруг её талии. Реборн треплет его по волосам, будто он какой-то ребёнок, и, как бы невзначай, без особой надежды, переспрашивает: — Тебе точно нужно идти на эту встречу? Это очень… опасно. — Я вернусь, не бойся ты так! Вернусь, обещаю тебе. Реборн знает, что нет.***
Реборн давно потеряла счёт времени — сколько уже этих понедельников тринадцатого октября в её жизни было? Десять? Двадцать? Точно не сто? И, вроде бы, всё понятно, дата в календаре отмечена красным маркером, на циферблате вполне понятное время, за окном необычно тёплый октябрьский день… Но как же много этих октябрьских деньков в её жизни уже было! Как много слёз она пролила (Реборн! Реборн, которая рыдала лишь пару раз в жизни — и один из них был тогда, когда она попала под тот чёртов луч, «подаривший» ей это проклятье), как много боли причинили ей эти двадцать четыре часа! — Реборн, знаешь, — задумчиво шепчет Цунаёши, укладывая голову на её колени. Она опускает взгляд на него — её глаз в темноте, скорее всего, не видно, смольных волос тоже, как и чёрный пиджак, и этим она отличается от своего ученика — буквально рыжего огонька, какая бы темень не стояла на дворе, он всё равно не гаснет, не потухает, а ярко горит и дарит какую-то эфемерную надежду. — Мне кажется, я люблю тебя. — Кажется? — насмешливо переспрашивает она, снимая шляпу с головы и впиваясь пальцами в её подолы. Слова колют острой иглой — Реборн едва сдерживается от того, чтобы не дёрнуться, как от удара. — Когда кажется, креститься надо. — Нет, Реборн, я люблю тебя! — мгновенно исправляется Цунаёши, смущенно улыбаясь и заглядывая ей в глаза. — Очень сильно люблю. Не как учителя, не как просто подругу, я… Реборн прикрывает глаза и замирает, словно ждёт чего-то. Савада несмело приподнимается вверх и робко касается её губ своими, на что она только улыбается и продолжает поцелуй. Цунаёши целоваться совсем не умеет, но это не его первый поцелуй — первый поцелуй забрала она же, Реборн, когда ученик попросил её научить его самого целоваться, якобы для того, чтобы, ну, умел. Он зарывается руками в её чёрные волосы и более смело целует её, губы, щёки, ключицы, опускается ниже, аккуратно расстёгивает пуговицы на рубашке и откидывает лифчик куда-то назад, и Реборн просто тонет в рыжевизне этих горящих глаз. В двенадцать часов пятьдесят восемь минут Реборн просыпается резко, будто её кто-то толкнул, закусывает губу и прикрывает ему глаза ладонью, отмечая, что кожа холодная уже давно — Савада Цунаёши умер, не дожив до двадцати пяти. О п я т ь.***
В этот раз Реборн не пытается отговорить его идти на переговоры — просто отправляет с ним Гокудеру и Хибари, надеясь, что это его спасёт. Как же это, наверное, глупо — пытаться уберечь его каждый раз, самой верить в то, что это поможет, обретать надежду и склеивать её осколки раз за разом! — Ну чего ты такая грустная? — улыбаясь, спрашивает он. Реборн в очередной раз завязывает ему галстук, даёт лёгкий подзатыльник и закатывает глаза, уже не напоминая о том, что он уже взрослый мальчик, а галстук завязывать так и не научился. — Завтра же наш День Рождения, ну, Реборн! — Это опасно, — в который раз предупреждает она, и это «опасно» привычно ложится на язык, словно родной «Хаос». — Ты можешь умереть, ты это понимаешь? — Я вернусь, — тихо обещает Цунаёши и легко целует её в висок. — Честно, я вернусь ради тебя. Гокудера и Хибари приползают подбитые и едва ли не полумёртвые — у первого столько огнестрельных, что, кажется, он уже точно решето, а у второго нет руки и половины ноги. Савада не возвращается, сколько бы Реборн не высматривала его в окно до самых двенадцати, и утром она снова просыпается тринадцатого октября.***
— Не дай ему умереть, — шипит она, надавливая пистолетом на лоб Мукуро, а тот, закатывая глаза, кивает: — Я мастер своего дела, госпожа Аркобалено. Просто доверься мне. Я не дам Бякурану даже подобраться к Цунаёши-куну, прекрати угрожать мне этим пистолетом! Поздним вечером Реборн снова сидит у окна и высматривает вдалеке тёмную машину, пока к ней не прибегает заплаканная Хром с неутешительной новостью: тело Цунаёши уже привезли, а от Мукуро не осталось и глаза. Утром тринадцатого октября снова солнечно.***
Реборн кажется, что она сходит с ума — она жертвовала уже абсолютно всеми, не пускала Цуну на эти переговоры с паршивым Бьякураном, прятала его в особняке весь день, охраняла так, как не охраняют Джоконду, но каждый раз, просыпаясь, она смотрела на ненавистный календарь, показывающий тринадцатое октября, и собирающегося на переговоры ученика. Это больно очень больно пожалуйста, пусть это всё прекратится, ейтакбольноонапростохочетлюбитьпочемуонумираетпочемупочемупочему. И однажды у неё что-то щёлкает в голове.***
— Реборн, какого чёрта ты вытворяешь?! — испуганно кричит Цунаёши, когда видит расплывающееся багровое пятно на чистой белоснежной рубашке Бьякурана — тот как застыл с удивлённым выражением лица, так и умер. Шум выстрела до сих пор звенит в ушах, но она уверенно идёт вперёд, стуча каблуками по полу, и этот стук звучит до безобразия громким в оглушающей тишине. — Это же… Невинный человек, Реборн… — Знаешь, Цуна, — начинает она, не слушая бормотание ученика. Савада замолкает и поднимает на неё свои рыжие глаза. — Кажется, я тебя люблю. Цунаёши изумлённо застывает и неверующе хлопает глазами. — Я… Ты что, серьёзно?.. Я… я то- Бэнг На чёрной рубашке Реборн багрового пятна почти не видно, зато скользящая по губам капля крови отчетливо выделается на светлой коже. Реборн растягивает губы в какой-то странной, победной улыбке и громко заявляет: — Я победила. Бьякуран улыбается в последний раз и обмякает навсегда (пистолет из его руки выпадает с отвратительно громким звуком), как и Реборн. За окном тёплый денёк, конец тринадцатого октября, и Цунаёши впервые за огромный промежуток времени доживает до своего двадцатипятилетия. В этот день победила она.***
Цунаёши резко подскакивает с кровати, пытаясь сдержать слёзы, и смотрит на календарь - тринадцатое октября. Опять по кругу.