zweisamkeit

Мой дорогой Джозеф, я выбрал тебя не помнить. Мой дорогой Джозеф, Джо, Мышонок, говорят, что такое происходит перед самой смертью: ты беспомощно крутишь перед глазами все, что было, и дело не в том, что вспоминаешь, а чувствуешь; чувствуешь каждой отдельной клеткой и каждым волоском. Сейчас, лежа на взрытой земле, с подстреленным брюхом и четким гулом в ушах, смешавшимся в одну какофонию с воплями моих товарищей, попавших в самый эпицентр взрыва, я наконец осознаю, что значит «предсмертная агония», а в ней — ты, ты, ты, ты, вызывающий во мне ничего, кроме непонимания. Непонимания того, откуда в тебе столько смелости являться в мою голову спустя девять лет бессовестного отсутствия. Я бы хотел видеть над собой звезды, а не размытое акварельное пятно серого неба; они чудятся мне в особо бессонные ночи. В последний раз я так жаждал о них тогда, в юности; когда моя голова до треска по швам была забита мечтами, застревающими на недоступной человечеству высоте. Я смотрел на них, и мне казалось, что они шепчут тайны своего прошлого одному мне, а потом наставляют на будущее, клянутся осветить мой путь. Теперь — это глухие к моему сердцу небесные тела. Равнодушные. Как и я сам. Я понял это в январе 1940, попав в оккупированную польскую деревню. Я был рад войне, честно. Меня только что выкинули из института, пообещав доучить через несколько месяцев, как только все это закончится; сейчас — декабрь 1944, а мне кажется, что это будет длиться целую вечность. Я уже никогда не выучусь все равно. Папа мной гордился. И там, в той безымянной деревне, мне пришлось стрелять в людей. Поляки устроили подпольное сопротивление, успев позорно зарезать пару наших солдат. Выловить их было просто — мы умнее. Стрелять в живых совсем не то же самое, что в имитирующие их набитые песком манекены. Они такие же рыхлые, готовые вот-вот рухнуть, тяжелые, но знаешь, что выдавало их за одушевленных? Ужас переливался за края их лиц. Я был готов захлебнуться в нем сам. Я ненавидел себя за дрожащие руки. Шептал себе под нос, что так надо. А сердце мое в ответ протестовало: что же ты творишь, Бен, это простые крестьяне, они ничего не сделали, они… Невиновные. Невинные. Если бы я только мог ударить сам себя — я бы это непременно сделал. За такие мысли меня стоило поставить в один ряд с ними. Наш фельдфебель кричал: — Живее! Но тут скорее было мертвее. От испуга я сжал курок, осознав совершенное только ощутив горячие брызги крови на лице. Понимаешь, вся прелесть строевой подготовки, которой так мучают новобранцев, в том, что тебя дрессируют выполнять приказы автоматически, внемля голосу командира охотнее, чем голосу родителя. Женщина, попавшая под мою пулю, упала на колени, затем легла на снег целиком, застыв в уродливой позе. С таким открытым ртом ее физиономия стала похожа на кривой слепок неумелого скульптура. От мешка с песком ее больше ничего не отличало. Это была первая смерть от моих рук, если не считать лягушек, кузнечиков и ящериц, прибитых в детстве; я помню это ощущение власти над крохотным существом, которое отчаянно бьется в твоих ладонях, но ты не поддаешься, сворачиваешь ему шею. Просто потому, что ты можешь. Потому что ты сильнее. Потому что у тебя есть преимущество. Как и над этими поляками, возомнившими себя выше оставленной в их поселении роты немцев. Даже непослушным собакам достается палками по хребту, а люди — это я знаю точно — иногда бывают в разы глупее псов. И меры им нужны соответствующие. Джо, ты говорил глупости. Люди отличаются от себе подобных. Эти — ближе к примитивным животным. Никто из них не принимает смерть с достоинством, как это сделал бы любой ариец. Они умоляют, визжат, извергают из себя слова, которые никогда до этого не произносили, видимо, берегли напоследок. Было тяжело первые несколько раз, но это скорее от твоего глупого проклятия — «когда будешь стрелять, не забывай обо мне». Остановись. Мне никогда не было так сложно прежде. Вокруг стоял тяжелый свинцовый гул, вся носоглотка была забита въедающимися запахом пороха и смерти. Белоснежные сугробы были сплошь и рядом усеяны грязными пятнами их тел и крови. В тот же день в одном из амбаров мы нашли ощенившуюся суку с тремя детенышами. Они были такими крохотными, копошащимися возле ее живота; украв одну жизнь, где-то рядом мне удалось увидеть зарождение новой — это ли не знак, что мы творили благое? Когда нам было приказано уходить, я взял одного щенка с собой, спрятав в шинели, стараясь разделить с ней мое собственное тепло. Мы назвали ее Фрэнки — это значит «свободная». Свободная от всей грязи, что окружала ее. Мы вытащили ее оттуда. Из этого гниющего котлована Польши. Через несколько недель мы были направлены под Варшаву, уже занятую нашими частями. Я помню, как меня определили в конвой еврейских групп для переселения их в изоляционные гетто. Меня радовало, что больше не надо стрелять по людям, хотя и здесь это никак не контролировалось — на поводу у скуки стреляли в толпу, не попал — ладно, попал — сработал на благо командованию, освободив его от лишней мороки. В один момент, когда я стал замечать звезды на их одежде, я мимолетно подумал, носишь ли ты такую в своем новом доме. Есть ли у тебя дом вообще? А если и есть, живешь ли ты с шестнадцатью соседями в одной большой комнате, не видя солнечного света сутками напролет? Я надеюсь, что нет. У нашего вида есть фантастическая способность приспосабливаться к любым условиям окружающей среды. К войне я привык довольно быстро. К новым правилам — тоже. Это не люди, вторил я себе, прицеливаясь точно промеж чужих глаз. Цвет не разглядеть, но исходящие от них волны усталости и отчаяния чувствуются где-то под кожей, ближе к костям. Это единственное, что нас объединяет. Усталость. Ноющие плечи. Это не люди, думал я, оглядывая своих однополчан. Женатые по расчету со своим иллюзорным долгом перед родиной; не видавшие в своей жизни контуров соблазнительней, чем собственная винтовка. В редкие, почти невозможные минуты уединения они, должно быть, представляют пухлые чресла дочерей зажиточных семей и крепкие руки работниц фабрик их родных городов, за которыми они стыдливо подсматривали в отрочестве; вместо стонов с их губ срывается пулеметная очередь. Мне было стыдно — ведь вместо девиц мне снились худосочные тела моих же братьев по оружию, спрятанные за объемными тканями формы. Это не люди, выстрел, это не люди, тихий хрип умирающего всегда отдается в ушах громче канонад гаубиц, это не люди, потому что люди — вот они, за моими плечами, на моей земле, это не люди, как диктовали в школах, университетах, на улицах и по радио, сжигая все книги, говорящие об обратном. Это не люди. Я смотрел на собственное отражение в запачканном осколке зеркала во время удачливо выпавшего утреннего бритья. Я не видел там Бенджамина, не видел никакого Бена тем более. Я прекрасно знал, как отличать людей от нелюдей, и не только по выученным наизусть параметрам, прописанных в наших буклетах, но и потому, что сам уже давно перестал быть человеком. Меня уже ничего не гложет. Я хотел сражаться за свою родину, я хотел сделать этот мир лучше, я хотел, чтобы мои дети ходили босыми ногами по почве, не отравленной грязной кровью. В то же время — ты. Ты. Ты повсюду. Все еще. Мне кажется, что любовь, единожды проросшую в тебе, уже не искоренить никак. Можно забросать ее углями, залить керосином и поджечь, затоптать, но ведь цветы так упорно прорастают и сквозь свежий асфальт. Остановившись на несколько недель в тихом французском городке, где стоило лишь сохранять порядок, мы позволили себе подурачиться и выбрались в один из пабов. Мы так давно не пили ничего мягче водки, а Франция — это же Франция! — там вино, кажется, младенцы пьют охотнее молока. Я пил, пил, пил до беспамятства, а мой друг — Круспе, его фамилия была Круспе, я помню, с каким южным акцентом он говорил ее, — проводивший меня до местного дома, в котором нам заставили выделить комнату, держал меня так крепко, что я невольно поддался этим рукам и горячему дыханию у шеи. Мы целовались так отчаянно, так дико, как только застрявшие в острых капканах животные рвутся на свободу. Я вспомнил о тебе. И мне снова захотелось услышать твой вплетенный в острые листья цветущей вишни голос, снова захотелось почувствовать хоть что-то, кроме злости, отвращения, вечной усталости и холода, я чувствовал это только там, в лесах дома, рядом с тобой, от этого только хуже. Знаешь, я не должен желать тебе счастья — но мне бы хотелось верить, что ты счастлив. Хотя бы из-за того, что я успел испытать до могильного камня. С тех пор выедающие кожу воспоминания оставляют от меня одни лохмотья. Дело, наверное, в том, что я просто соскучился по дому и мирной жизни. Я бы закончил институт, пошел бы работать, может быть, преподавал бы в школах, если бы счел это своим призванием. Женился бы на девушке со звонким смехом. У наших детей были бы ее ямочки на щеках и моя непробиваемая уверенность в собственной правоте. Мне так не хватает лета, солнца, чистого ветра и, боже, боже, боже, мне так не хватает тебя. Первая любовь хоть когда-то забудется? Фрэнки убили три дня назад. Здесь, на Арденнах. Она пережила обстрелы, бомбардировки, окружения, но не успела увильнуть от снайпера британской части; черт знает, зачем ему тогда понадобилось подстрелить какую-то собачонку. Смотреть на бездыханные тела своих друзей было не так страшно. И щемило в груди не так сильно. Мне отдали ее уже замотанной в плащ-палатку, обмякшую, безвольную совершенно. Вокруг слышались сочувственные вздохи, даже нескрываемые всхлипы — Фрэнки любили все. Она знала несколько команд: дай лапу, лежать, сидеть, голос, к ноге, а когда ей показывали оторванную корку хлеба, как угощение за трюки, она, как умалишенная, делала их все сразу, даже не дождавшись приказа. За ее виляние высоко поднятым хвостом можно было простить все. Я просидел с ней на руках, пока глаза не стало слипать от усталости. Я держал ее, как ребенка, боясь потревожить чуткий сон. Вместе с Фрэнки я лишился своей последней защиты. Так бывает, что в экстремальных условиях ты находишь себе амулет, призванный защитить от шальной пули или осколков. А свой оберег я потерял. Кто же теперь будет меня беречь? Когда ты делишь с кем-то паек, ночлег, переживания и страхи — это существо становится тебе родным, врастает в тебя. Без него ты кажешься неполноценным. Как когда-то ты бесцеремонно пришился ко мне. Нити между нами уже давно размотались, уже не болят, но они все еще не разрезаны. Там, на другом конце, я знаю, всегда ты. Но ты так далеко. Может быть, тебя и нет вовсе, а нити кто-то натягивает из-за сочувствия. У меня совсем никого нет. Я один. «Без меня ты бы не выжил. И не выживешь. Держись рядом, Бен». Ты как всегда был прав. Как жаль, что я все понимаю так поздно. Что мир мы все видим в одних цветах. И что ладони подставляем одинаковому дождю. Я умираю, Джо. Я умираю, Джо, и я не успею сказать тебе «прости».