Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится.
апрель 1935
Поначалу он скорее похож на испуганного грозой малыша, вцепившегося дрожащими лапками в последние крохи своего мирного существования, с таким трудом добытые и сохраненные среди хлама в душной норке. От него даже не исходит никакой мольбы не делать этого, или бить не со всей силы, только блестит «давай побыстрее, и мы разойдемся». И это напыление усталости, которое не должно быть присуще столь маленьким мальчикам, заставляет Бенджамина крепче сжать портупею в растерянности. Малыш глядит с недоверием. — Чего встал, Харди? — смеется его товарищ, хлопнув ладонью его по лопатке. Бенджамин усмехается в ответ, будто выпав из транса. Самый высокий и старший из них, восемнадцатилетний Альберт, делает несколько уверенных шагов вперед. Его первый толчок попадает мальчику по ключице, отчего тот безвольно пошатывается на своих тонких, обхватом с колено, ножках; вторая попытка, уже более сильная, вырывает у него сумку, отбрасывая ее в сторону; третий, четвертый и пятый удары целятся в живот, заставив мальчика согнуться и упасть вниз. Его хрупкое тело рассыпается по земле подворотни, как рассыпаются по каменной брусчатке выкатившиеся из сумки яблоки. Оно падает с гулким стуком, покрывается придорожными пятнами, того и гляди, что раздавят пяткой. — Какой он никчемный. Он предпринимает несколько попыток встать, дать отпор, но каждая из них гасится либо толчком ноги в плечо, либо рявком; в конце концов, он скрючивается в позе эмбриона, прикрывая голову грязными руками, когда нос тяжелого ботинка от их униформы Гитлерюгенда прилетает ему по ребрам, вызывая болезненный хрип. Бен напрягается чуть сильнее. — Харди, долго стоять будешь? Бену приходится подойти ближе, почти нависнув над главным блюдом их банкета жестокости. Чувствуя на своем затылке выжидающий взгляд улыбающегося Альберта, он, почти не раздумывая, наступает ногой на прикрывающую висок ладонь, с силой надавливая на нее. Мальчик терпит недолго, секунд пять, после чего начинает надрывно извиваться и дергаться, в попытках убрать давление на готовую раскрошиться кисть. В его тихих поскуливаниях — потому что если он будет кричать, то ему прилетит куда хуже, — можно различить повторяющуюся просьбу остановиться. — Говори на немецком, а не на свинском, — подначивает толстяк Йозеф. Бен опускает взгляд вниз. Мальчик закусывает губу до тонкой струйки крови, стекающей по подбородку и щеке; глаза его бегают из стороны в сторону, пока, наконец, дрожащие зрачки не замирают в максимально неудобном положении, задержавшись на Бене. Он жалкий. Он беззащитный. Он настоящий Мышонок. Такой же крохотный, пищащий, с сердцем, больше походящим на моторчик, готовым выпрыгнуть из глотки от развитой скорости. На какой-то миг он совсем забывает о горбинке на чужом остром носе, перепачканном давно въевшимися веснушками, и о происхождении вытекающей из исцарапанной кожи Мышонка крови. Ганс присаживается на корточки рядом. — Отпускай. Бен слушается. Мышонок был уже готов вскочить и побежать, что есть мочи, но ловкие руки Ганса тут же хватают его за запястья, с легкостью переворачивая с бока на спину. Ганс садится ему на грудь, поджав вырывающиеся руки под свои ноги, таким образом закрепив их. Одной рукой он накрывает лоб мальчика, придавив затылок к земле, а второй достает полагающийся им по форме нож с гравировкой «Кровь и Честь». Честь — понятие растяжимое, даже скорее, натягиваемое. Кончик лезвия вплотную подбирается к рыхлой щеке Мышонка. В его глазах столько ужаса, что они действительно больше похожи на животные, чем на людские. Как только на смуглой коже появляется диагональный надрез, из глотки Мышонка выпрыгивает истошное: — Бен! Ганс непонимающе смотрит на Бена, в замешательстве отодвинув нож от лица. — Все, хватит, — выдавливает из себя Бен. — Ганс, пожалуйста. Бен легонько кладет ладонь на него, чтобы тот встал. Фыркнув себе под нос что-то невнятное и переглянувшись с Альбертом, Ганс поднимается с Мышонка. Бен припадает на колено, берет того за грудки и с силой тянет его вверх, чтобы он встал на дрожащие ноги. Он старается почти не дышать. Как добыча, знающая, что за кустом в паре метров притаился хищник, превозмогающий по всем параметрам в несколько раз. — Харди, что у тебя за друзья такие? — язвит Альберт. Бен разжимает хватку. Что он наделал? Зачем? И хотя это секундное послабление в выстроенных в голове порядках никому, кроме него, не было заметно, это чувствовалось, как сильнейшее поражение — противнее предательства самого себя нет ничего. — Мало ли кто знает меня. Бенджамин только ведет Мышонка легкими толчками в спину, шепнув ему: «иди». Их личная тропа позора под прожекторами злых и надменных лиц. — Держись рядом, — цедит сквозь зубы Харди, оглядываясь назад. Дикие взгляды юношей подначивают его сильнее дернуть Мышонка за плечо, чтобы тот ускорил свой шаг. — Спасибо… — тихо произносит тот, опустив голову. — Не смей. Просто заткнись. Он поджимает губы. Джозеф понимает, чем этот поступок может обернуться члену праведного национал-социалистического общества, а тем более, сыну гауляйтера, чья фамилия была прекрасно известна всем местным жителям, в особенности, конечно, самому Джозефу. Он ведь, по сути, его начальник, если не хозяин. Голос герра Харди всегда пробуждал в нем какой-то первобытный страх; сложно представить, чтобы то же самое испытывали и ближайшие родственники, но по общему натяжению корпуса его сына, Бенджамина, было ясно, что тот перенес не единый воспитательный удар по хребту. — Ты настолько тупой? Скажи мне, у тебя вот тут, — юноша показательно тычет пальцем в висок Джо, — хоть что-то есть, а? Кто разрешил тебе говорить мое имя? Друзья Бенджамина не настолько храбрые, чтобы стучать на него отцу. Но то, что у них отняли игрушку, они точно не забудут — это пугало больше всего, ведь одержимость детей застилала весь здравый смысл, который только мог у них быть, она куда сильнее и опаснее критически настроенных оплеух старших. Бену будет плохо, он еще не знает, как именно, но обязательно будет; от этого кончики ушей Джо заливаются стыдливой краснотой. Вместе с тем он рад, что прилившая кровь так и не покинула границы его тела в тех объемах, в которых могла бы. — Я думал, что ты поможешь мне сразу… Мы же друзья, Бен. Харди резко останавливается, строго взглянув во все еще напуганные глаза Джо. — Мы с тобой не друзья. Я терпеть тебя не могу, Джо. Ты все портишь, Джо. Вот бы ты сдох в какой-нибудь гнилой подворотне у кучки мусора, где и место твоему гнезду, Джо. Зачем ты лезешь в мою жизнь, Джо? Расстаются они в полной тишине у арки во двор неподалеку. Мальчик уже собирается открыть рот, чтобы поблагодарить Бена еще раз, но вовремя останавливает себя. Ограничивается только кивком. Бен же ограничивается сжатыми от расстройства кулаками. Глупый, глупый Мышонок. Уже слишком большой для любых мышеловок. На самом деле, от собственноручного удушья этого оборванца и извержения ядовитой слизи из всех открытых телесных пор Бенджамина останавливала только тяжелая рука папы; у герра Харди за многие годы болезни, от которой и лечил его Маццелло-старший, выработалось к их семейке отношение, находящееся где-то на хлипкой границе терпения и чувства долга за спасенную от липких пальцев диабета жизнь. Поначалу в доме прислуги на их территории жил только сам Франциск, отлучаясь в город к семье по выходным; с пожелтением придорожного бука он вернулся с просьбой дать кров и своему отпрыску, оставшемуся без школьного — он попал под волну «каникул», затянувшихся на два года, — и материнского — она скончалась от лопнувшего в мозге сосуда, — надзора. Бен думал, что, в конце концов, их всех скосит эта жидовская чума, как когда-то скосила бубонная треть Европы. Бен думал, что отец не согласится ни за что: давать работу евреям было не в его статусе. Бен думал, что переехавший к ним мальчик будет смирно сидеть в выделенной комнате или, на крайний случай, будет определен помощником куда-нибудь на кухню, чтобы не мозолить глаза; но, как назло, ему дали работу в саду, поручив убирать опавшие листья и подготавливать растительность к зиме. Он еще по-дурацки махал Бенджамину каждый раз, когда тот выходил по утрам на занятия; иногда пытался завести дружелюбный диалог, на что Бен только либо скрипел зубами, либо плевал ему под ноги, либо просто игнорировал. С тонких губ улыбка все равно не сползала. Как пришитая. Его утешало только одно: это соседство было ненадолго. Совсем скоро Маццелло должен был заменить высланный из Берлина молодой врач, нахватавшийся новых методов лечения, и, конечно, что самое главное — чистый ариец с не дрожащими кистями рук и без ноющих от дождя костей. Сейчас, смотря вслед уходящему хромому Мышонку — они не рискнули идти одной дорогой до дома — Бен готов лопнуть от нетерпения. Скорее бы он исчез.///
Бен недовольно хнычет, зарывшись глубже в подушку. Лучи, почти перехлестнувшие через легкие занавески на его одеяло, уже ощутимо грели; весна в их краях всегда была теплой, но эта выдалась особенно приятной. Чем поспешил воспользоваться командир их отряда Гитлерюгенда, пообещав проводить некоторые занятия на открытом воздухе, а не в сумрачных амбарных помещениях, выделенных под нужды организации местными властями. Уснуть ему все равно уже не удастся. К счастью, до подъема оставалось лишние тридцать минут — на настенных часах было 5:43 утра — поэтому, сладко потянувшись, Бен садится, опускает ноги на прохладный деревянный пол, попутно протирая слегка опухшие глаза. Решив впустить внутрь свежего воздуха — в доме всегда стоял невнятный ему запах старья и сырости, который, несмотря на все старания, уже будто бы въелся в сами стены, — он делает несколько шагов по скрипящим половицам к окну. Отодвигает тюль. И тут же раздраженно возвращает ее на место рывком, чуть не содрав с петель. Почему этому придурку не спится, ему что, так мало работы, он вообще не устает? Выдохнув, Бен все же снова открывает окно. Не стоит пылать с самого утра. Но, вообще-то, успокаивает он себя, злиться можно. Этот Мышонок прогрыз огромные дыры в его репутации. Говорят, грызуны плодятся быстро и безвозвратно — может быть, вслед за этим его ждет еще что-нибудь подставное. Чтобы прищемить Мышонка за хвост, за ним нужно внимательно наблюдать. Джо сидит на белой скамье, установленной в саду у небольшого пруда. На удивление — держит книжку в руках, увлеченно водя пальцем по строчкам. — Читать без школы разучился? — хмыкает Бен. Любопытство — но скорее желание насолить — берет над ним вверх; в конце концов, молодых мальчиков так легко завлечь на какую-нибудь пакость себе на радость. Он спускается вниз, натянув на себя вывернутую наизнанку футболку и черные форменные шорты, оставленные накануне на спинке стула. Он так торопится, что даже не задумывается о том, чтобы надеть хоть какую-то обувь или носки, и босыми ногами подкрадывается к Джо сзади, закусив губу от предвкушения его визга, которым он разбудит кого-нибудь и получит за это подзатыльник. Но замирает. Прислушивается. Джо тихо борется с собственным языком, пытаясь вывернуть его в нужную позицию и заставить подчиниться; судя по едва различимым и кривым словам, он пытался что-то проблеять на английском — или на подобии оного. Получается у него ужасно. Теперь Бен с интересом, чуть наклонив голову вбок, стараясь не издать случайный вздох, наблюдает за упорными попытками правильно произнести слово «собака». Терпение колышется на тонком волоске, который с треском лопается. Даже что-то настолько простое у него едва получается, как он вообще дожил до своих четырнадцати? — До-г, на конце твердая «г», — раздраженно отзывается Бен, заставив Джо испуганно подскочить на месте и обернуться на голос, — а не «к». — Док. Док? Док. Я же правильно говорю, — обиженно супится мальчик. — Не-а, — вздыхает Бен. Он обходит скамейку и садится рядом, грубо толкнув Джо бедром, чтобы тот подвинулся. — Док — это как доктор. Папочку так своего звать будешь. И вообще, что ты там читаешь, словарь? Он выдергивает книгу в потертой коричневой обложке, от которой уже почти отваливаются сами листы, и переворачивает, чтобы прочитать название. «Повесть о Кролике Питере». — Боже. Он расплывается в улыбке; скорее не от комичности того, что кто-то его возраста все еще читает сказки с упоением, а от коснувшейся кончика носа ностальгии, когда он выискивал кроликов в рубашках и крольчих в платьицах, чтобы всучить им в крохотные пушистые лапки какую-нибудь морковку, стащенную с кухни. — Ты понимаешь английский? — решается вставить Джо, прерывая мечтания Бена. — Конечно, — фыркает тот, — я же не идиот вроде тебя. И французский я знаю тоже. А ты даже на немецком говоришь криво, болван. Джо щурится так довольно, будто бы «болван» — самое повадное, что ему доводилось слышать. — Мне нравилось, когда ты из вежливости называл меня Джозефом. Бенджамин кривит губы; откуда в мальце, которого неделю назад чуть не убили, столько дерзости язвить прямо в лицо одному из обидчиков? — Твои торчащие уши слышат слишком много. — Твой длинный язык не дает им покоя. И смеется. Бен, обычно бы, замахнулся. Но рука как-то не слушается. Колючая проволока под подписью «не обижай невинного» вся искрится от текущего тока, напоминая вдруг, что не лезь — будет только хуже. — Проваливай уже, а! — он пытается буркнуть это с угрожающей интонацией, но смятение скрыть не удается. — Как скажете, герр Харди. В следующий раз не забудьте надеть обувь. Джо вскакивает с сидения и наклоняется в театральном реверансе к голым ногам Бена, которые он стыдливо поджимает, отчего Джо снова заливается искристым смехом. Он больной, он точно и абсолютно неизлечимо болен. — Это тебе, кстати, друг. Он уходит быстрым шагом, неопределенно махнув в сторону скамьи. — Пошел нахер, друг! — кричит ему вдогонку Бен, на секунду позабыв, что в доме все, вообще-то, спят. Он поворачивает голову и находит рядом с собой неаккуратный сверток коричневый бумаги. Разворачивая его, он надеется найти все, что угодно. Револьвер, билеты в другую страну, комок перьев, дохлую тушку крота, кучу засохшей грязи. Но находит там только булочку с подсохшими краями, усеянную молотыми орехами и с торчащими черными точками изюма. Правда, видно, как в паре мест изюм был нагло выковырян чьим-то неугомонными пальцами. Не сдержался. Джо поджидал его под окном с самого раннего утра ради какой-то булки, а в итоге сам так и не вручил ее, скрывшись в своем доме быстрее ветра. Наверное, это меньшее, чем он был обязан спасшему его Бенджамину. Булочка оказывается не такой противной на вкус.///
Майская подготовка к ежегодному параду в честь образования Гитлерюгенда начинается с выжимающих последнее кроссов по пересеченной местности. Бен уходит с утра в школу, а возвращается уже в сумерках совершенно без сил, весь искусанный мошками леса и загнанный, как убегающий от охотника звереныш, с которым был готов разделить желание быть застреленным. У него совсем нет времени на личные занятия, даже в кровати толком не поваляться. Радовало то, что и Джо был занят работой, поэтому и не так осязаемо раздражал одним своим видом. Каждый раз, когда Альберт и его шайка припоминали тот вечер с избиением еврейского мальчика, Бену хотелось вернуться домой как можно быстрее, чтобы закончить начатое. Страшно, что Альберт когда-нибудь начнет интересоваться, почему Бен так поступил. Страшно — потому что Альберт очень ревностно относится к своим идеалам. Все вокруг давит, давит, давит. Друзья со своими планами на девчонок с пятничных танцев, на летние каникулы, на дежурство у бойкотируемой аптеки с хозяином, придерживающимся коммунистических взглядов. Дом, в котором не слышно поддержки, в котором нельзя на вопрос «устал?» отвечать положительно, иначе отправят заниматься бесполезным перекладыванием в кабинете папок с документами с места на место, лишь бы не сидеть, сложа руки. Отец еще и прикрикнет, что ты плохо стараешься. А разве ты виноват в том, что тебе, может быть, хочется быть обычным подростком, курящим за школьными пристройками и стреляющим из рогатки по купающимся в луже голубям — иными словами, взять перерыв от роли Самого-Лучшего-Мальчика-В-Городе, ты же сын гауляйтера, ты же должен быть выдающимся по всем показателям — быстрее, выше, сильнее, — ты же должен знать мертвые языки, считать логарифмы в уме, помнить наизусть годы правления всех канцлеров и королей, и, и, и, и… Бен хлопает тяжелой входной дверью, заглушая материнское «Бенджамин!». Он плюхается на свою скамейку, наклоняется, зажав голову между коленей; ноги трясутся от злости. Он бы закричал, но воспитан иначе. Поэтому только неровно дышит, заглушая внутреннюю истерику. — Ты в порядке? — Тебя еще не хватало! — огрызается Бен. Конечно же, давайте сделаем этот вечер еще хуже. — Герр Харди на тебя наорал? — тихо спрашивает Джо, аккуратно присаживаясь рядом. — Да ты что, как узнал? — распрямляется Бен, повернувшись покрасневшим лицом к мальчику. — Дай-ка подумать, уловил своими эхолокаторами его бас, который не слышно разве что в Берлине? — Именно это я и хотел сказать. Джо прыскает своим фирменным громким смехом, будто бы специально издеваясь. Бен открывает рот, как рыба, не зная, что ответить. У него уже нет никаких сил, ни налететь с тумаками, ни умолять убраться куда подальше. Джо это прекрасно чувствует. — Он снова грозился, что из тебя никудышный сын? Бенджамин молчит несколько секунд. Отец и правда видел в нем продолжения себя, ветерана Великой войны. Он верил, что настоящими мужчинами можно стать только в армии, ну, или на боксерском ринге — зависело от предпочтений. — Знаешь, тебе меньше подслушивать надо, Мышонок. На самом деле, Бен в какой-то степени завидовал Джо. Иногда он видел из своей комнаты, как он вместе с Франциском ковырялся в какой-нибудь клумбе, высаживая на ней тюльпаны, любимые цветы фрау Харди. Он никогда не слышал, чтобы из уст Франциска вылезло хоть что-то, похожее на упрек или недовольство. Пусть он и был старше папы Бена, но все равно назвать стариком его было нельзя, поэтому никаких сомнений, что в его легких может набраться достаточно воздуха для повышения голоса, не было. Однако, он этим не пользовался. Наверное, именно поэтому Джозеф остается таким беззаботным на вид, несмотря на все пережитое. Будто бы и на похоронах мамы он нелепо отшучивался, а потом, под конец, сбежал слушать контрабандные пластинки из Америки у соседа. — А ты сам хочешь быть солдатом? Бен с усмешкой фыркает. — Это мое призвание, — даже с какой-то гордостью звучит, — ну, знаешь, убивать коммунистов. И… прочих. — Разве они не такие же люди из плоти и крови? — Такие же. Но мысли у них неправильные. — Кто тебе это сказал? Может быть, это твои мысли неправильные? — Ты пришел сюда меня жизни учить или что? — снова срывается на агрессию Бен. Но Джо даже не дергается. Он смотрит выше глаз Бена, так ласково, что сам Бен смущенно приоткрывает губы, отпустив свою злость. Рядом шумят деревья, все вокруг назойливо пахнет цветением и новой жизнью, даже как-то не хочется переходить на крик или прогонять Джо. Джо его слышит. Найти чье-то сердце, готовое тебя понять — что-то невообразимо приятное. Джо с ним не спорит — насколько вообще возможно не спорить с Беном, — не перебивает и не отмахивается. Он не говорит «я тебя понимаю», потому что, черт, не понимает ни капли, но он дает понять, что ему можно признаться во всем, что только гложет молодое сознание: ты жаворонок или сова? в каком городе ты мечтал бы жить? ты бы выбрал вечную жизнь или короткую, но яркую на события? как думаешь, со звезд за нами кто-то следит? — У тебя цветок в волосах. или за нами присматривает кто-то поближе? Джо протягивает ладонь и быстрым движением стряхивает сорванное ветром белое соцветие яблони. Ему не страшно касаться Бена. Бен ему ничего не сделает, он уверен. В Бене, вообще, сострадания и добра столько, что хватит на весь мир, еще и останутся лоскутки для особо обделенных; пока он не зачерствел до конца под горячим гнетом семьи, он может содрать с сердца корку жестокости. Будет тяжело, неимоверно тяжело. — Ты станешь отличным солдатом, Бен. Я в этом не сомневаюсь. Тяжело из-за того, что принять добро вопреки темному большинству очень трудно. — Только когда будешь стрелять, не забывай обо мне. Не забывай о теплоте и пряности карих глаз, не забывай о том, что всегда будет кто-то эхом отзываться на твой пульс, не забывай, что раз станет совсем худо — долговязый мальчик с всплеском веснушек достанет тебе булочку с изюмом откуда угодно. Не забывай, Бен, только не забывай. — Твой нос вряд ли забудешь. Цветы продолжали падать им на колени.///
— От кого прячешься? Встрепенувшийся Джо в испуге вертит головой, пытаясь найти источник звука, пока, наконец, доносящийся снизу смех не выдает своего хозяина с поличным. — Я чуть не упал, Бен! Он откидывается спиной обратно к толстому стволу дерева, уже расслабленно свесив ногу с ветви, на которой устроился вместе с раскрытой книгой на коленях. — Я не виноват, я не за этим пришел. Джо любопытно смотрит вниз. Он самонадеянно был убежден, что маленькая тропинка, ведущая от скрытой кустами дыры их забора в чащу леса, являлась лишь одному ему известным секретом; шанс того, что Бен, проживший в этом доме свои шестнадцать лет (а скорее всего, он сам увеличил лаз до нужных размеров) тоже о ней знал, как-то в голову ему не пришла. Бен наклоняется к маленькому ручью, протекающему под корнями дерева, опуская кисти в прохладное течение. нетнетнетнетнет только не надо. — Бен, мне английский совсем не нравится, в нем слов мало! — отчаянно и невпопад выпаливает Джо, лишь бы остановить Харди. — Знаешь, какого слова там нет? Бен? — Ну, какого? Он плещет воду себе в лицо, протирая усталые глаза и залезая влажными пальцами во вьющиеся волосы; проводит ладонью по задней стороне шеи, смывая налипший к поту дорожный песок. Пальцы ног у Джо непроизвольно подгибаются сами собой. Капли, заползающие под свободный ворот футболки, заставляя белую ткань прилипать к и без того мокрому телу; кожа в лучах предзакатного солнца отливает персиками, побережьем Пирея, стекающим на предплечья воском с церковных свечей. Бенджамин похож на гребаную римскую статую, на святыню готического собора, на тех юношей с плакатов о расовой гигиене. Джо на мгновение забывает, как дышать, зачем он здесь и для чего родился вообще. Тут же все сдавливает; боги не водятся с недолюдьми. Но Бен почему-то не поражает его никакими молниями и не насылает локальный потоп, а если бы и наслал, то, Джо уверен, к такой твари, как он, Бен бы встал в пару. Это же что-то значит? — Цвайзамкайт. Это… это то чувство, когда ты одинок в компании с кем-то, но одиночество не холодное, а теплое и уютное. Вы вдвоем против всего мира, не в смысле вражды, а в смысле… в смысле, что есть вы, а все остальное совсем неважно… понимаешь? По секрету, Бен понимает. Он отбрыкивается, отписывается, отрицает, бросается в скептические крайности, выжигает клеймо хладнокровия и безразличия прямо на костях, но понимает, понимает до мурашек по спине. Пока что не принимает. Он прячет взгляд подальше от Джо, утыкаясь им куда-то в переливы ручья и поблескивающие камни, оголенные из-под воды; Джо будто бы с присущей себе легкостью выищет в нем эту тайну, подслушав шепот журчащего источника и напевы таящихся в кронах птиц. Он с ними на «ты». Мальчик природы, мальчик с чувствами как у природы, самыми нагими и самыми естественными, мальчик-который-и-есть-природа. — Это что-то, мне кажется, про родственные души. — А ты в них веришь? Бен старается скрыть улыбку. — Верю. — Ого, герр Харди верит в любовь, а не в войну! — Ты сейчас реально свалишься оттуда, Мышонок, — в шутку грозится Бен. — Посмотрим. Кошки-мышки существовали и до первых цивилизаций. И будут существовать еще долго. Бену удается схватить лодыжку Джо, прежде чем тот дергается, чтобы поджать ногу к себе, но второй крепкой рукой Бен уже успевает взяться под коленом и слегка потянуть вниз, чтобы Маццелло покачнулся, но все же удержал равновесие и не грохнулся. Бен смотрит на него снизу вверх, вытянув шею, и удивляется, почему у Джо, занятого грязной работой, такая не загрубевшая кожа. Джо смотрит на него сверху вниз, не торопясь запомнить этот момент, потому что любой мыслительный процесс в голове у него отключается, а все ощущения сосредотачиваются на точках соприкосновения с телом Бена.///
Бен не замечает, как утро становится легче, если Джо успевает подловить его у ворот и пожелать доброго дня и удачи на собрании. Бен не замечает, как постепенно все поля тетради по английскому заполняются крохотными пометками о том, что об этом надо обязательно рассказать Джо. Бен не замечает, как вязкая тишина за столом во время семейных ужинов совершенно его не беспокоит, его больше волнует, будет ли Джо сидеть на их скамейке и ждать, пока Бен не появится в окне комнаты и не пообещает завтра провести на парад через незаметные закоулки города. Бен не замечает, как Джо становится такой же обязательной частью дня, как туман перед рассветом или запах нагретой смолы к вечеру. — У тебя лицо от вечной улыбки не болит еще? — «Принимай каждого с приветливым выражением лица». Мама мне так говорила. — Дурость, — хмурится Бен, — от некоторых блевать тянет, а им все равно улыбаться? А если они на тебя с кулаками, тоже улыбаться, как больной? — С кулаками — это как ты? — Джо! Джо игриво смеется, получив шутливый толчок в плечо. — Если всегда улыбаться, то хватит ли человеку совести приходить со злом к тому, кто всегда встречает его добром? — Ты же понимаешь, что тебя с этим нагло обдурили? — Это правда, — Джо наклоняется ближе, раздумывает секунду-другую, затем дотрагивается кончиками пальцев до рубашки Бенджамина, совсем невесомо, — во всяком случае, тогда ты не убил меня, помнишь? А значит, тут, — он надавливает чуть сильнее, уже почувствовав плоть, — тут еще что-то есть. Бен смотрит то на него, то на протянутую к себе руку. «Что-то» под чужими пальцами неравномерно отдает стук-тук стук-тук туктуктук и это так непривычно. — Не трогай меня, — выдыхает он. Маццелло послушно отдергивает ладонь, как от раскаленной плиты, и глядит чуть виновато, все еще со своей идиотской улыбкой, все еще такой же невыносимо мягкий и добрый, все еще омерзительный до тошноты.///
Лето прощается с веснушками на щеках, задевая их последними греющими лучами солнца. Джо уговаривает брошенными в окно Бена камешками выбраться в лес, чтобы насладиться этим сонным спокойствием вдали от чужих любопытных глаз. По дороге к своему излюбленному месту, где нет примятой травы и впивающихся в ребра острых камней, они идут в молчании, лишь иногда случайно цепляясь взглядами, как репейниками, друг за друга. Руки у обоих зудят от комариных укусов, а не от тяги прикоснуться в лишний раз. Бен подмечает, как за лето Джо вытянулся и даже немного набрал веса, перестав быть похожим на обглоданную косточку; конечно, его никак нельзя было сравнить с мальчиками из Гитлерюгенда, чьи жесткие, объемные икры плотно облегали высокие белые носки, чьи торсы… Бен мотает головой. — Ты чего? — Шмель налетел. И если сравнивать эти навязчивые мысли, не покидающие его разум последнее время, с насекомыми, то это скорее не неуклюжие шмели, случайно врезающиеся в тебя время от времени, а больно кусающиеся осы, оставляющие жало глубоко под кожей. — Все в порядке? — еще раз спрашивает Джо, когда видит задумчивое выражение лица Бена. Нет, ничего не в порядке. Он смотрит на Джо и не может представить свое будущее, которое казалось таким отдаленным, а теперь дышало в затылок, без него — это пугает до предобморочных состояний; скоро наступит осень, вслед за листьями полетят государственные законопроекты, о которых твердит отец, а в них нет места Джо, нет места их связи, нет места свободному дыханию в одном мире друг с другом. Джо убьют, Джо убьют совсем скоро, Джо убьют такие же, как Бен, может быть, даже он сам. Хотелось бы верить, что программный сбой в его голове, из-за которого хотелось спасти этого мальчика, произошел бы по вине любого другого существа; что в его душе просто слишком много слабости, чтобы поддаваться общему настроению нетерпимости, но, боже, в то же время он прекрасно осознает, что уберечь ему хочется не какого-то еврея, не какого-то обделенного, не друга, не товарища, не случайного прохожего, а Джозефа. Только Джозефа. Умеющего улыбаться так, что колени предательски подгибаются, а конечности наливаются горячим свинцом. Хранящего в своей голове столько идей и мечтаний, которые мир пока не готов принять, которые попросту отказываются слышать, а он так щедро дает Бену привилегию стать первым и единственным слушателем. Его уши не испытывали ничего приятнее этого голоса. И так не должно быть. Так что, нет, абсолютно все не в порядке. — Просто захотелось побегать, но потом я вспомнил, что ты этого и не умеешь толком… Джо игриво улыбается, закусывает нижнюю губу, приняв поддразнивание Бена; в ту же секунду он срывается с места, побежав в сторону поляны, до которой оставалось менее ста метров. Бегут они ловко, перескакивая через торчащие корни, как по давно изведанной тропе; сквозь крону деревьев просачивается свет, создающий небрежные узоры на их открытых коротким рукавом футболок плечах. Под самый конец недолгой пробежки Харди, применив усилие, догоняет Джо и валит того на землю, бесповоротно пачкая чистую одежду зелеными и коричневыми пятнами. Они лежат друг на друге, смеются, задыхаясь от этой детской невинной радости, когда на какое-то время забывается все плохое, вообще все забывается, и хочется думать лишь о том, как прекрасен мир во всем своем проявлении, как чудесно быть рядом с кем-то, кто понимает тебя. Бен скатывается с Маццелло, ложась рядом на спину. Они смотрят друг на друга, вдыхая высоко вздымающейся грудью запах земли и травы, спрятавшей в своей высоте их тела. Их обоих накрывает эта волшебная смесь чувства свободы и привязанности одновременно. Будто бы так и должно быть: вопреки всему вместе. Если судьба разведет их по разным полушариям — а это произойдет непременно — они встретятся, они обязательно найдут друг друга. Бен знает, ведь жизнь вряд ли настолько жестока, чтобы лишать его столь скромного счастья, вырывать у него из рук человека, копии которому не сыскать. — Зачем ты остался со мной? — Бен первым решается нарушить своим шепотом спокойную тишину между ними. До этого ему казалось, что ответ будет лестным, каким-то нечестным, что-то в духе «это мой долг» или «так правильно»; сейчас же, смотря в эти глаза напротив, которые ласковее любого южного ветра и живее любых выскакивающих из-под огнива искр, он слышит — Ты выглядел так никчемно, и верит в это всей душой. — А я просто решил пожалеть немецкого мальчика, Бен. Маццелло пододвигается ближе, привстает на левый локоть, чтобы возвыситься над лежащим Беном. — Без меня ты бы не выжил. И не выживешь. Держись рядом, Бен. Джозеф честный, даже чересчур. Когда-нибудь честность его погубит. А пока — пока она убивала только Харди. Потому что Джо хватает смелости проскользнуть рукой по мягкой траве чуть ближе, провести кончиками пальцев по ладони Бена, постепенно опуская их все ниже, ниже, пока они наконец не соприкасаются полностью, взглянуть так, что дыхание перехватывает у обоих, прильнуть, прямо к губам, оставляя меж ними самые бесконечные и самые острые миллиметры воздуха, а у Бена в запасе храбрости только на то, чтобы на рваном выдохе, сквозь улыбку, сказать: — Мышонок… Он растворяется в этом робком поцелуе, отпуская мысли к бескрайнему синему небу Германии, не прячущему в смущении нагое солнце. Даже позволяет себе закрыть глаза, ощутив дрожащие ресницы юноши на своих щеках. Крепкая хватка чужой руки должна приводить его в какие-то чувства, успокаивать, но вместо этого сердце только запускается с новой силой, на какую-то космическую скорость. Ступни немеют от проникшего в сознание страха и выброса адреналина в кровь. Это неправильно. Это невозможно. Это запрещено. Дружить арийцу с унтерменшем нельзя. Особенно, если вы оба — парни. Особенно, если вы целуетесь посреди поляны уже ставшего родным леса. Особенно, если если если тебе это нравится до тепла внизу живота, до клубка из органов, который не распутает ни один хирург. Освободив ладонь, Джо кладет ее ему на мокрое от жары бедро, совсем немного продвигаясь выше, под край шорт; он останавливается, едва нажав пальцами на молочно-белую кожу, не поддавшуюся загару. Джозеф отстраняется, выискивая на дне радужки злость, отвращение, непонимание, «давай сделаем вид, что нам приснилось, больше никогда вспоминать не будем», но там — только нежность. Нежность идет его голубым глазам в сотни раз больше строгости и ненависти. Вот бы он знал об этом. Вместо этого Джо говорит: — Мы уезжаем на запад. И улыбается поджатыми губами. Бен моргает. Моргает раз, два, три, надеясь проснуться. Это какой-то лихорадочный бред. Точно. Он не обработал раны после той потасовки, заработал сепсис, вот-вот умрет от заразы… Надо, наверное, ответить что-то важное. Хотя бы переваривать информацию. Но горло предательски пухнет, а рот пересыхает, не давая шанса выдавить из себя несоразмерное «как же я буду держаться рядом?». Почему-то в самые нужные моменты пробормотать дурость вроде: — Вслед за солнцем, да? кажется уместнее любых раскаяний и признаний. — Да, вслед за солнцем. Бен сам приподнимает голову, чтобы вновь соединиться в поцелуе — мягком, более уверенном, таким, каким и должен быть поцелуй с первой любовью. Теперь он не боится ни случайных свидетелей, ни самого себя, а только млеет от новых ощущений, которых он не испытывал ни в одной детской попытке «целоваться как взрослые» с одноклассницами за качелями в одном из дворов. Все внутри замирает, затихает. Только в сердце метрономно отдается: джо-джо-джо-джо-джо-джозеф. Играющие на волосах Джо лучи видятся в этих рыжих прядях настолько родными, что на какой-то миг Бенджамин даже рад услышанному: потому что людское чудо, уговаривающее себя улыбаться несмотря ни на что, точно является родственником этой яркой звезде — погоня за ней будет равносильна воссоединению матери с сыном.///
— Можно я поцелую тебя еще раз? Они валяются на широкой кровати в комнате Бена, в которую тайком пробрался Джо, приставив к окну заранее подготовленную лестницу из сарая. Совсем как в романтических книгах. Но после произошедшего в лесу хотелось быть только таким: сладким, рискующим всем, поехавшим крышей. Но ему все еще не хватает раскованности, чтобы целоваться по-простому. Так, как целуются настоящие любовники. Потому что они скорее два подбитых камнями воробушка, нашедшие себя у заброшенной кормушки. Такие же боязливые, неприметные, с одной парой крыльев на двоих — и обреченные на гибель от голода друг по другу. Они оба знают, насколько это все паршиво. Но как можно остановиться, когда всматриваешься в чужое лицо, а видишь в нем все, что тебе когда-либо было нужно, находишь в нем все лекарства для своих врожденных болезней, смирение для патологий; прослеживаешь в каждой черточке божеского наброска продуманный план по захвату твоего сердца — а когда оно оказывается завоеванным, даже не знаешь, поражение ли это или долгожданное освобождение от осады? — У меня столько гнилья в сердце, а ты спрашиваешь, можно ли меня поцеловать, — улыбается Бен, накручивая на палец прядку рыжих волос Джо, — хотя должен отворачиваться и затыкать нос от вони. — Потому что мне нравится тебя целовать и трогать даже с гнильем. — Я думал, ты скажешь что-нибудь милое. — А это не мило? Бен не выдерживает и тихо смеется, уткнувшись в плечо лежащего на нем Джозефа; смех его такой же сладкий и свежий, как собранные вишни в утреннюю зарю — его беспощадно мало. — Мне кажется, что я никогда не смог бы не любить тебя, — лепечет ему на ушко Джо, — даже если бы ты стоял надо мной с винтовкой, я бы только подполз ближе. Бен замолкает, поворачивает голову, чтобы взглянуть ему в глаза. В них так много искренности. Будто бы Джозефу когда-то запретили лукавить, пригрозив каким-нибудь родовым проклятием или оспой. Ему хочется уметь так же. — А я бы нет, — тихо отвечает он, — ты, скорее, исключение из общего правила. Джо явно это не нравится. Он поджимает губы, сначала прячет взгляд в изгибе шеи Бена, потом опускается, мерно вдыхая запах мыла, исходящий от его кожи. — На моем месте ты бы ответил так же, — шепчет Бен. — Нет. Ненависть слишком тяжелое бремя. А ведь он прав — вы видели его хрупкие плечи и выпирающие из-под тонкой рубашки лопатки? Он же сломается. Его оперение выдержит все, что угодно. Любую грязь, плевки и удары. Он перенесет на своей шее камень чужой ненависти, но только собственная злость примнет его к земле окончательно. Такие, как Джо, рождены для полетов. Такие, как Джо, улетают и забывают дорогу назад.///
Лежать в луже на гладких камнях брусчатки унизительно, холодно, мерзко. Бен чувствует себя загнанным в какую-то самую очевидную ловушку, когда Альберт простым движением прижимает его к стене, крепко схватив за горло; ладони у него крупные, сильные, пережимают артерии навыками высшего пилотажа. От удара спиной и затылком он сбивается с и без того беспокойного дыхания, начав извиваться, как маленький уж, и тихо хрипеть, беспомощно уставившись в сощуренные от удовольствия глаза. Рука отпускает его через несколько секунд. Бен безвольно падает вниз, разбивая о землю колени и локти, из которых тут же брызжет алыми звездочками кровь. Он не успевает отдышаться, когда по спине весомо, но не до искр прилетает железным прутом, повторно попадает уже по пояснице, затем — по бедру. Из глаз льются горячие слезы, по губам стекает смесь крови и слюны; ему больно, невыносимо больно, он даже не уверен, что сможет подняться и доковылять до дома на своей ноге, на которой совсем скоро расцветет яркая гематома. Бен старается судорожно дышать, хотя сжавшееся тело упорно не поддается; в голове стоит такой звон, что он едва слышит: — Хорошо держать при себе жидов, да? Конечно же, их гитлерюгендская шайка обязательно бы узнала, кого семья Харди прячет за высокой оградой. Но как? Что, если они видели его с Джозефом? Или этот раздолбай вернулся домой, не проверив за собой слежку? Или упомянул его имя в каком-то случайном разговоре? Других причин быть не могло. Во всем виноват Джо. Бен был таким идиотом. Наблюдал за всем, игнорируя истину. Бен поднимает лицо, в которое тут же прилетает липкий плевок. — Передай это своему дружку, Харди. Напоследок Альберт наступает ногой ему на затылок, заставив уткнуться носом в грязную лужу. Вдоволь насладившись слабым сопротивлением, он, наконец, дает знак стоящим на шухере, и вся банда спешно покидает темный закоулок, оставив Бена бессильно лежать. Подняться ему помогает проходящая мимо старушка, отчего становится еще паршивее: ему, здоровому парню, нужен кто-то, чтобы встать на ноги. Он кое-как отказывается от ее предложения проводить до дома, уверив ее в том, что идти совсем недалеко, буквально квартал, и что у него просто украли велосипед, с которого он упал, налетев на камень. Ковыляет он долго, мелко дрожа от промозглой пасмурной погоды, давая себе передохнуть каждые несколько десятков метров; нога, к счастью, не сломана, но, судя по всему, сильно ушиблена, как и спина. Он придет и скажет Джо все, что о нем думает. Это ведь был какой-то извращенный план, чтобы отомстить за тот раз, когда на его уродливом лице чуть не оказалась навечно вшрамированная звезда Давида? Наверняка да. Как он мог поверить, что какой-то хитрый еврей способен на что-то, кроме подстав? Как змей-искуситель, нашептал ему на ухо приторно-медовые речи, самостоятельно и так услужливо запихал в горло заботливо нарезанное яблоко, а потом крикнул: «Эй, Бог! Посмотри сюда, Бог! Греховное яблоко съедено!». Проклятый Иуда. Только войдя за калитку, он сразу сталкивается с Джозефом, резко изменившемся в лице. Он с пугающей скоростью скользит взглядом по мятой и мокрой одежде Бена, по его неудобной позе; подбегает ближе, уже протягивая руки, чтобы дать опереться на себя. Бен бьет его прицельно и без предохранителей. — Урод! Это все из-за тебя, слышишь? Джо испуганно касается кончиками пальцев ссадину на скуле, с еще большим шоком смотря на рассерженного Харди. — Бен… — Я ненавижу тебя. Но даже не потому, что ты еврей, а потому, что ты — это ты. — Бен. — Ненавижу! Джо совсем не удивляется подобным заявлениям. К ним он привык давно. Отвращение к таким, как он — родимое пятно посреди их лбов. Это естественно. Это то, что передается с молоком матери. Но когда это говорит твой лучший друг, твой единственный друг, твой самый близкий человек, с которым ты целовался, только что клялся быть рядом и любить по-настоящему, и пусть руки нельзя сдержать сцепленными, все равно бы любил — до дрожи в губах, до анемичного помутнения, это больно, больно, сравни сквозному проколу иглой аорты. Сжав кулаки, Бен быстро проходит мимо, стараясь сдерживать всхлипы от пронизывающей молнией боли при каждом шаге. Сейчас ему меньше всего хотелось показаться еще более слабым, и уж точно не хотелось встречаться с папой Джо, который бы точно помог облегчить его физические страдания. Он запирается в комнате, отложив душ до вечера, когда мама бы точно его увидит, чтобы смыть с себя засохшие разводы из мокрого песка. Как справиться с этим нарастающим чувством, что все было зря? Бен крошится, крошится, крошится. И, решив, что лучше бы у матери Джо случилась внематочная, или что-нибудь жутко заразное, или лучше бы его самого никогда не было — и пусть от этого еще хуже; иначе он бы никогда не испытал того чувства, благодаря которому сердце наполняется тягой к жизни и светом, — он рассыпается в труху окончательно.///
Очнуться ему удается только через несколько дней, на местной железнодорожной станции. Будто бы издеваясь, погода портится с каждой минутой, нагоняя новые порывы бури. Но Бена будят не колючие капли дождя, ослепляющие его сощуренные глаза. И даже не мысль «господи, зачем я сюда пришел вообще». А последний кинутый на него родной взгляд. Джозеф передает чемодан стоящему в вагоне отцу. Его лицо сереет под призмой обеспокоенности и серьезности. Он ставит ногу на ступеньку, берется за протянутую ладонь, забирается внутрь и оглядывается в одну из конечных секунд, как оглядываются на окрик собственного имени. Стоит полная тишина. — Я не могу ненавидеть тебя! — срывается с губ Бена, но слова, наверное, так и не долетают до его друга, потерявшись где-то между свистом ветра и гудком паровоза. Он ждет до последнего, может быть, какого-нибудь чуда. Чудо: Джо спрыгнет. Чудо: Джо останется. Чудо: Бен проснется несколькими месяцами ранее, сам раздавит Мышонка, или пройдет мимо, или вообще не будет больше ходить той дорогой, чтобы не столкнуться ненароком. Чудо: сейчас Бен упадет на рельсы и проснется уже в совершенно другом теле, в другое время. Но ничего не происходит. Абсолютно ничего. Он чувствует себя настолько беспомощным. — Я не могу ненавидеть тебя… — еще раз шепчет Бен, уже понимая, что Джо никогда больше не услышит его. Никогда не будет кидаться в лицо умными фразочками. Никогда не сворует лишнюю булочку себе во вред. Никогда не повторит один из последних дней августа, никогда не заговорит с ним, никогда не поможет, никогда не дотронется, никогда не поцелует… Но с этим можно смириться. А с тем, что он никогда — вообще никогда — не увидит, как при одном его появлении все существование вдруг наполняется простейшим смыслом, свыкнуться невозможно. Я не могу ненавидеть тебя, потому что у меня не было друга ближе. Я не могу ненавидеть тебя, потому что во мне больше злости к дочке твоей бывшей соседки, с которой вы уезжаете вместе. Я не могу ненавидеть тебя, потому что потому что как можно ненавидеть того, кого любишь? Это слово въедается в голову с усердием паразита. Оно прогрызает ходы в его черепе, вызывая ноющую боль, а затем откладывает целое гнездо копошащихся личинок, хором шипящих любишь любишь любишь любишьлюбишьлюбишьлюбишь. Время между весной 1935 года и первой влюбленностью схлопывается в одну отчаянную минуту. Оно запечатляется только чересчур промозглым для сентября ветром. Поезд уходит непростительно быстро, будто бы сам состав в бегах, будто бы его железную обивку прострелят вот-вот. Вместе с ним уезжает и сердце, расторопно врученное тому, кто растеряет его на первой же пересадочной остановке, выкинет за борт направляющегося в Великобританию парохода, закопает на заднем дворе нового дома. Или будет хранить до конца. Бен обречен всю жизнь лишь догадываться. Я совершил самую большую ошибку из всех возможных, Джо. С тобой мои дни имеют хоть какой-то смысл, Джо. Вот бы ты навсегда остался здесь, я бы спрятал тебя, я бы сберег, я бы сделал все, лишь бы только хоть еще раз, проснувшись посреди ночи, увидеть свет в твоем окне; ты для меня как последняя живая лампочка в городе, без тебя я совсем перестану быть похожим на человека, Джо. Зачем ты покидаешь мою жизнь, Джо? В свою первую влюбленность Бену кажется, что холоднее этого он уже никогда не будет.