13.
Порой за подростковое бунтарство приходится платить. Платить отнюдь не денежные штрафы в полицейском участке. Хару едва исполняется семнадцать, когда она теряет свою жизнь. Не в прямом, разумеется, смысле. Совершенно неосознанно и незаметно — по крупице, по песчинке, по ничтожному грамму — искренне и до тупости глубоко веря в то, что всё можно будет переиграть, как только это надоест. Миура теряет право жить так, как прежде. В её скучной, скупой на события, реальности появляются интригующие люди, которые — ей кажется — проживают свою молодость на полную катушку уже сейчас. Она звонко и раскатисто хохочет, беспечно отмахивается от намёков умных людей словами — «это всё несерьёзно, я брошу, как только наиграюсь» — и не понимает, что каждое движение, каждый резкий выпад, дёрганье, толчок: всё неминуемо ведёт к тому, что далёкий от привычного порядка мир затягивает её юную, наивную душу в себя всё глубже и дальше, один за другим обрубая пути к отступлению. Девятнадцать. Шансов спастись всё меньше. Два года образуют пропасть. Пресная обывательская жизнь уже слишком далеко, чтобы Хару могла принимать в ней хоть какое-то участие. Она теперь доступна для Миуры только в виде фильма, который можно наблюдать по утрам, пока отец собирается на работу в университет, а мать — домохозяйка в чёрт-знает-каком поколении — заботливо помогает ему, подкладывая в сумку домашний обед и завязывая галстук. Но Хару всё ещё верит, что всё идёт как задумано. Когда вместо пар по истории права её везут на полигон и учат стрелять по мишеням из небутафорского оружия; Когда первая любовь к неправильному человеку застит глаза настолько, что его просьба помочь в составлении подозрительного рода документации совсем не кажется странной; Когда её крадут из комнаты в университетской общаге люди в татуировках и без некоторых пальцев, и несколько дней держат в плену из-за её друзей, решивших подогнать мир под свои стандарты; Даже когда она на адреналине вспоминает уроки стрельбы Колонелло и выстреливает в ногу обидчику, что посмел поднять на неё руку, потому что слишком страшно даже целиться в голову. Всё это время Хару как мантру повторяет про себя, что она способна зажить как все, но пока просто не хочет. Двадцать. Она застревает в кризисе своей мнимо-загубленной жизни. Утопает в депрессии, холоде и работе, которую — понимает — не может больше выполнять. Не потому что «надоело», а потому что «неправильно». Её ошибки или наоборот — правильные расчёты — в равной степени стоят людям жизней. Миура улыбается ярко и живо, не чувствуя вкуса еды и потребности во сне, тайком пускает себе кровь из белых и тонких, как бумага, рук, давным-давно вычитав где-то, что индейцы так избавлялись от собственных демонов (Хару насчитывает в себе уже четырёх), и с ненормальным, азартным вожделением ждёт спасения. Жизнь в очередной момент ломается как сухая ветка хвороста под ногами: с треском, скрежетом и на несколько раз. Смысл жить теряется где-то между ритуальным распитием саке на Новый Год и первым беспорядочным сексом с левым парнем, до боли похожим на её остывшую (разве?) первую любовь. Но внутри Хару по-прежнему трепыхается мечтательница, которая — странно — никак не сдохнет под гнётом реального положения вещей, даже когда Миура на добровольных началах помогает вытащить из-за решётки одного убийцу, и подставить вместо него совершенно непричастного к делу человека. Ей двадцать два, и она вовсю наслаждается исчезновением тех крупиц моральных ценностей, которые могли остаться после того, как разрушились более значимые. Плачущие родственники косвенно убитых ею людей уже не вызывают сожалений о содеянном. В сердце у Хару давно и прочно обосновался первобытный инстинкт: «Убей или будешь убит». Только трактованный иначе: «Столкни первым или столкнут тебя». И она толкает. Наплевав на общепринятые законы хорошего и плохого, человечность и то, что когда-то могла оказаться на их месте. Миура приучает себя к тому, что если нет возможности вырваться, значит пришла пора получать удовольствие от всего того, что так старательно убивала навязанная мораль. Жадность, власть, деньги, авторитет — Хару смиренно принимает всё, к чему когда-то пыталась привить отвращение, потому что это было «неправильно». Она, наконец-то, чувствует, что с новым «я» ужиться гораздо легче, чем с доморощенной пай-девочкой, которую так старательно воспитывали в ней мама с папой. Именно тогда на новом пути принятия появляется Полина. И с ней всё снова летит в пизду. Хару почти ненавидит то, как легко Виан удаётся выбить почву у неё из-под ног и привязать к себе. Грёбаная полторашка с алкогольной зависимостью, ретро-стрелками, яркой губной помадой и маниакальной необходимостью считать калории выворачивает Миуру наизнанку, заставляя заново вспоминать, каково это: не бояться, что на твоём лбу в любой момент может загореться красная точка чужого прицела. Выдумывая из Полины символ той самой, утраченной в семнадцать лет, повседневности, Хару растворяется в этой дружбе. И с каждым пройденным годом в её собственной голове всё отчётливее прощупываются мерзкие следы лицемерия и жадности — желании монополизировать Полину. Одновременно с этим Миуру недвусмысленно тянет блевать, когда она думает о том, что висельные петли, накручиваемые её миром, когда-нибудь дотянутся до хрупкой, нежной шеи Виан. — … Что это значит?! Разъярённой фурией ворвавшись в рабочий кабинет своего начальника, Хару властным жестом руки пресекла попытку одного из подчинённых остановить её, не намереваясь тратить время на разборки с теми, кто в курс дела введён не был. Она стремительными шагами сократила расстояние от двери до рабочего стола и кинула на него свой мобильный экраном вверх, чтобы хорошо было видно фотографию, присланную Полиной этим утром. «Италия настойчиво преследует меня! Только посмотри на этого приятеля, которого перевели ко мне в класс, пока я была в отпуске!» — помимо самой девушки, улыбавшейся в объектив, на фотографии отчётливо можно было рассмотреть комично-каноничного итальянского пижона, восемнадцатилетнего Ламбо Бовино, захваченного в объятия ничего не подозревающей Виан. Демонстрируя на всеобщее обозрение причину своей всеобъемлющей ярости, которая казалась ей достаточно очевидной, Миура напрасно и наивно ожидала, что босс благоразумно не станет доводить ситуацию до точки кипения и добровольно расскажет о том, каким ветром его подчинённого задуло в Луизиану. Вместо этого он обезоруживающе улыбнулся, беспощадно руша тем самым все неустойчивые надежды на мирный диалог. — Не понимаю, что тебя так разозлило. Ох, ещё бы лет десять назад от этой улыбки у Хару мигом подогнулись бы колени, и она забыла бы даже причину, по которой приехала сюда, не говоря уж о том, чтобы вообще злиться. Как хорошо, что ей давно не семнадцать, и всё, отнюдь не дружелюбное, почти равнодушное, скрывающееся за этим манерным жестом, Миура знает наизусть. По её мнению, там, под этой улыбкой, отродясь не было ничего стоящего, помимо холодного прагматизма и глубокого желания обставить всё так, чтобы оставить свои руки максимально-чистыми. — Ты же не думаешь, что я на это поведусь? — на всякий случай уточнила она. И реакция оказалась — как, впрочем, и всегда — выше всяких похвал: будь он актёром, пальма первенства за лучший отыгрыш уже покоилась бы среди других трофеев в сокровищнице этой семьи. Хару всегда было хорошо известно, насколько бесполезны попытки захватить контроль над ситуацией, если управление уже оказалось в руках босса, поэтому она приняла его неозвученное предложение решить всё путём мирных переговоров, и отступилась от истерических визгов, какими хотелось разразиться до чесотки в горле. — Послушай, вот скажи мне: хоть раз в жизни ты мог приложить каплю усилий и посвятить меня в свои планы до того, как начнёшь предпринимать какие-то действия? Особенно, если твои планы включают в себя моё окружение? — Ты выразила беспокойство о своей... подруге… — он как будто выплюнул это слово, но сделал это так, как сделал бы юноша с отвратительной закуской на своём первом выходе в свет — манерно прикрыв рот ладонью и переложив её в салфетку. — … я же позаботился о том, чтобы не возникло проблем. — «У» неё или «из-за» неё? — Со всем имеющимся скептицизмом спросила Хару, не сдерживая насмешливой ухмылки и одновременно с этим почти презрительно глядя сверху-вниз. — Скоро будет десять лет, как я работаю на тебя, как будто я не знаю, что тебе плевать на тех, кто не представляет ценности для Семьи. Что конкретно ты пытаешься провернуть? Подставить её? — Я в твоих глазах просто чудовище какое-то. — в ответ по ушам неприятно съездило мягким, лукавым смехом. — И давно у тебя настолько испортилось мнение обо мне? Боже, сколько лет прошло с тех пор, как я продала бы душу за то, чтобы ты так улыбался только мне? И сколько уже я этого совсем не хочу? — Не обольщайся, я изначально никогда не думала о тебе хорошо. Но признаю, что совсем плохо стало с той истории с клубом, когда ты своей рукой подписал договор о покровительстве и нажил нам клан кровных врагов, поклявшихся истребить всю Семью. — Не говори, что ты разочарована. — Мы тогда потеряли почти десять миллионов из-за того, что у тебя всё вдруг оказалось «схвачено» без нашей помощи. — А через две недели мы вышли в профит: я же учёл риск. Нам досталось двадцать пять миллионов операционной прибыли. — За вычетом нервов, которые ты истрепал бухгалтерам и всему юридическому отделу своей выходкой. Я готова нашпиговать твой зад свинцом, и действительно сделаю это, если ты не прекратишь напоминать этот позор и регулярно пополнять мой топ худших поступков босса... Босс. Научившись разговаривать с этим человеком на его языке, Миура больше не испытывала ни стыда, ни угрызений совести, ни даже страха за свою жизнь, угрожая прямому начальству кровавой расправой. Иногда ей вообще казалось, что если дойдёт до греха, то Хару вспомнит всё, что многоуважаемый «дон» когда-либо разрушил в ней, и её рука не дрогнет перед выстрелом. Контрольным в голову. — Я не рассчитывал на то, что ты так скоро узнаешь об этом. Кто же знал, что твоя горячо-любимая подруга настолько хорошо ладит со своими учениками. — Не заставляй меня ненавидеть тебя ещё больше, говоря о ней так, словно Полина трахается со студентами… — потерев пальцами переносицу в намерении показать свою усталость, Миура обречённо вздохнула: — Ладно, прости, это было слишком. Просто ответь сейчас на три вопроса, и мы мирно разойдёмся по своим делам, пока я не созрею для конструктивного разбирательства. Во-первых, откуда ты вообще узнал о Полине? Я даже имени её вслух никогда не упоминала. — Проще, чем ты думаешь. Мы ведь также расследуем убийство официанта, который подрабатывал на мероприятии, организованном, если помнишь, семьёй Каваллоне на нашей территории. Имя девушки не было произнесено тобой — это верно — однако Хибари и Шамал любезно поделились со мной твоей очаровательной тайной дружбой, как только её имя всплыло в нашем списке тех, кто присутствовал на церемонии три недели назад. Хару закатила глаза в ответ на пренебрежительно-вежливый тон, страстно желая послать начальство в увлекательное путешествие до чьей-нибудь задницы. — Она всего лишь дальняя родственница, приехавшая на похороны, оставь её в покое. — А он — несостоявшийся дилер, у которого в личных вещах обнаружили обрывок интереснейшей формулы, за которой мы охотимся последние шесть лет. Без учёта того, сколько этим делом занимался Ноно. Крайне странное совпадение, что его «дальняя родственница» оказалась твоей подругой, не находишь? Сердце Хару упало куда-то совсем низко. Её ощутимо затошнило от полученной информации, и дальше слушать выводы босса Миура оказалась совершенно не готова: когда дело касалось Виан, Хару всегда заводилась с пол-оборота. Она жестом обеих рук пресекла дальнейший поток, обозначая своё нежелание продолжать этот разговор именно сейчас. — Во-вторых, что ты намерен извлечь из слежки за моей подругой? — Ты знаешь, что я ненавижу делать поспешные выводы. Мы не собираемся вешать на неё все смертные грехи. Ничего сверхмеры — просто понаблюдаем за её жизнью пару-тройку месяцев, убедимся, что ничего противозаконного в ней не имеется, и разойдёмся как в море корабли... — заметив, каким предубедительным стал взгляд Миуры на слове «противозаконный», он пояснил: — То, что мы занимаемся этим на регулярной основе и не сидим за решёткой, не значит, что наша работа не перечит уголовному кодексу. — Я не просила уточнять: это мне хорошо известно и без твоих подсказок. — демонстративно наклонившись над столом и максимально снизив громкость голоса, Хару таинственно поведала: — Всё-таки, это я та, кто помогает вам не сесть за решётку. Её правота не пришлась боссу по вкусу. — Ты будешь задавать свой третий вопрос? Тактика будды — дыши, терпи и будешь вознаграждён — в отношении этого человека, почему-то, упиралась всеми силами и не срабатывала. Хару знала его больше десяти лет, но порой ей казалось, что они не были знакомы и дня. — Почему — проклятье! — из всех людей в своём подчинении ты выбрал именно Ламбо, который запросто может растрепать Поппи обо мне?! — Это тебя так смущает? Изнутри Хару било бессильной злобой и страхом — всю ту крепость, которую она так тщательно старалась выстроить вокруг Полины, её маленькой колючки, чтобы защитить и одновременно оставить при себе... всё это он мог разрушить, лишь щёлкнув пальцами. Не позволю. На самом деле Железную Леди, которой её все воображали, было крайне легко вывести из равновесия. Нужно всего лишь подобрать интонацию и равных дозах смешать с правильными словами и выражением лица, и — бум! — Миуру остановят только тридцать кубиков аминазина внутривенно. — Да! Да, и ещё раз да! — она в ярости ударила руками по столу, отчаянно желая сломать то ли его, то ли боссу хребет. — Всё в этой грёбаной ситуации меня смущает! В нашей, как ты выразился, «очаровательной тайной дружбе», всё было прекрасно, пока ты снова не решил, что волен сделать как тебе будет удобно, и в итоге я рискую лишиться её!.. — твёрдо стоя на своём, Миура смяла в кулаке какой-то документ, оказавшийся под ладонью, но мгновенно опомнилась, выпуская из пальцев несчастную бумагу — уж документ точно не виноват в том, что тот, кто его подписывает, искусно доводит Хару до нервного срыва. — Отзови Ламбо. Немедленно. Если бы только это так работало. — И не подумаю. — Тогда пошли вместо него кого-нибудь друго… — Забываешься, Хару. Она замерла. Нет, отнюдь не в страхе — несмотря на дрожь, пробежавшую по спине — но в ожидании услышать больше о своём промахе, которого в упор не видела. — Забываюсь? — вкрадчиво переспросила Миура. — Пытаясь предотвратить твоё вмешательство в то немногое, что осталось в моей жизни нетронутым, я «забываюсь»? Тогда босс поднялся, возвышаясь над ней властной, непоколебимой тенью — боже, Хару почти забыла, каким устрашающим мог быть этот мужчина, стоило ему отбросить свои манипуляторские игры в хорошего полицейского — и окинул её, бесстрашно выпятившую грудь, взглядом, напрочь лишённым былой вежливости. — Тебе не кажется, что я и так даю вам предостаточно свободы? — на мгновение взгляд Миуры упал на ладонь, мягко лежавшую поверх документов. Если бы не кольцо, камень в котором лишь на долю секунды гневно сверкнул золотым отливом, вряд ли Хару поняла бы, насколько близко была к тому, чтобы босс разозлился по-настоящему. — Принимать собственные решения, действовать на своё усмотрение и ставить мне условия — я позволяю очень многое из уважения к каждому из вас… Однако ты кое-что упускаешь. — в вежливом тоне также отчетливо засквозила угроза. — Заключительное слово всегда остаётся за мной. — даже самой себе она больше не казалась такой уж гордой. Хару возмущённо скривила губы, но промолчала, понимая, что его правоту оспорить не сможет. — И если я сочту, что твоя подруга угрожает нам или каким-то образом вставляет палки в колёса, будь уверена, что вы не будете принимать участие в решении — уберу я её или нет. Но как, в таком случае, ей защитить Полину, если он настолько очевидно прав? — Хорошо. — спустя, кажется, часы напряжённого молчания, соглашается Хару. — Пускай следит. Пускай это будет Ламбо, Мукуро, да хоть сам Сатана!.. — «Но». — … но это не должно выходить за рамки простого наблюдения. Только посмей втянуть Полину. Богом клянусь, я не оставлю это так просто. Ты знаешь — легко отделаться не получится. Если она пострадает или окажется хоть как-то связана с нашими делами, я сдохну, но сделаю так, что ты лишишься, как минимум, больше половины всего, чего достиг за последние десять лет. Как будто его могли предостеречь эти угрозы. — Достаточно интересно работает твоя система охраны, учитывая как яростно ты стремишься перевезти её в Италию, где находится самый центр «наших дел». — … А это уже только моё дело. Хару подчёркнуто-вежливо попрощалась, развернувшись лицом к выходу. Она чётко ощущала между лопаток сверлящий взгляд, прожигающий в спине дыру, но вместо того, чтобы принять это во внимание, горделиво расправила плечи и грациозно выплыла из кабинета. Руки безумно зудились от яростного желания выкурить сигарету-две, но Хару неизменно терпела ради обещания, данного Полине. Разговоры с Савадой Тсунаёши, почему-то, без этого никогда не обходились.14.
— … А теперь вернёмся ненадолго к началу курса. Как вы считаете — почему людям настолько важно иметь представление о том, как выглядят эстетические ценности культуры в их классическом понимании? В ожидании ответов, я вальяжно развалилась на стуле, потягивая из трубочки незаменимый новоорлеанский кофе, даже не стараясь выглядеть, как образцовый преподаватель. Третий, и последний на сегодняшний день, урок был у одиннадцатого класса, так что вся энергия была растрачена на тех, кто был помладше. От нытья «сколько-может-длиться-этот-день» уши студентов спасали лишь стрелки часов, медленно, не верно, подбиравшиеся к окончанию занятия. — Мы говорим о живописи, скульптуре и… — … Именно. — В таком случае, потому что это мировое наследие, которое было оставлено культурами наших предков? — Мне нравится, что вы выделяете «множество» культур, мисс Реннелс, но давайте будем честными — это уклон в историю. — Разве одно существует отдельно от другого? — Нет. Но и наш предмет не называется «мировая художественная культура», где более углублённо изучают историческую ценность и влияние. Давайте взглянем на это со стороны этики. Влияют ли этические соображения на искусство? — Ну... да? — А почему? Класс долго и вдумчиво молчал. Я могла поклясться, что слышала, как скрипели шестерёнки внутри юных голов, и с искренним интересом наблюдала, как серьёзно ребята пытались дать ответ на мой вопрос. Они знали, что на моих уроках совещаться между собой, чтобы выразить свои предположения, ученикам запрещено не было, однако ни один не повернулся к соседу, чтобы обсудить тему, предпочитая пошевелить извилинами самостоятельно. — Смелее — в вопросах эстетики, как и в литературе, нет неправильных ответов. — Если только это не дата смерти Рэя Брэдбери. Иронично изогнув бровь, я выразительно взглянула на студента, не скрывая усмешки: — Я надеюсь, вы в курсе, что он всё ещё жив, мистер Стейпл? Пусть и в недобром здравии, но всё же… вот так хоронить человека... Кто-то с задних рядов не выдержал и прыснул со смеху, вынуждая красного от ушей до пят юношу опустить голову и накрыть её тетрадью. От окончательного и бесповоротного позора мальчишку спас звонок. — Что ж, оставим вопрос открытым до следующего занятия: это будет что-то в роде домашнего задания, — поднявшись с учительского кресла и подхватив стаканчик с недопитым кофе, я обвела приободрившимся взглядом спешно засобиравшихся учеников. — А теперь дружно пожелаем мсье Брэдбери дожить до ста лет, и заодно мистеру Стейплу прочесть хотя бы краткий пересказ его произведений, и отправимся по своим делам. Всем хороших выходных. Махнув на прощание здоровой рукой, я вышла из класса и потопала в учительскую, чтобы забрать свои вещи и с чистой душой свалить из школы, пока директор не поймал меня и не заставил заниматься какой-нибудь чушью, наподобие общественно-полезных работ. В Новом Орлеане всё было по-старому. Между пешеходными улицами лёгкий джаз ненавязчиво перетекал из одной композиции в другую, стоило лишь абстрагироваться от туристического гула залитых солнцем проспектов, чтобы уловить гармоничное плетение музыкальных дорожек. Город был хорошим клише, которому не нужно было доказывать свою не-стереотипность, как это было со многими другими. Просто из-за того, что Новый Орлеан соответствовал каждому слуху, который водился за его пределами. О нём говорили, как о городе магии вуду — и здесь действительно на каждом углу продавали бутафорскую атрибутику ритуального колдовства, верили в предсказания и культивировали легендарную Мари Лаво. Пускали слухи о безграничном веселье — Французский квартал только начинал жить танцами, музыкой и реками выпивки с наступлением ночи, днём балуясь аперитивом под живой джаз. Что уж говорить про фестиваль помпезности — Марди Гра — на который ежегодно стекались туристы со всех уголков земли. Просто ради того, чтобы затеряться в толпе и окунуться в беззаботный карнавал Жирного Вторника. Называли Южным Голливудом — сюда ежегодно съезжались тысячи активистов, режиссёров и сценаристов, чтобы за хвост поймать эту особенную атмосферу сочетания эпох, стилей и образов. Весь Новый Орлеан сам по себе уже был одной огромной декорацией к чему-то необыкновенному. Порой я всерьёз задумывалась о том, чтобы пустить здесь корни. Несмотря на стихийный развал, который творился в Луизиане несколько лет назад и на то, что из осколков былого величия люди лишь начали пытаться собрать хоть частичку того счастья, которое было у них до катастрофы с «Катриной», в Новом Орлеане было чертовски хорошо. Жаль, что душа, отчаянно томившаяся в ожидании итальянских солнцепёков, запаха фруктов и вида белокаменных домов на залитом солнцем побережье, этого не признавала. — … Лидия сказала, что ты уже готовишься к переезду. Вздрогнув от голоса отчима, заставшего меня врасплох у родительского холодильника в поисках огуречной нарезки, я панически захлопнула дверцу и резко обернулась. Ви́ктор стоял в проёме с бутылкой лимонада (алкоголь он, в отличие от нас с матерью, не употреблял), и, судя по взгляду, дома он присутствовал достаточно, чтобы заметить, как утром я, понюхав лазанью и выпив натощак стакан воды, чтоб в животе не бурчало, наглухо проигнорировала маму с её настоятельной просьбой сесть и по-человечески позавтракать. У него были глаза человека, который обещал трёпку. — В… Ви́ктор, — то ли от нервов, то ли от гипса, но сломанная рука моментально начала противно зудеть. — Разве ты не должен быть на маяке? Когда ты вернулся? — Ну, как тебе сказать, — мужчина пожал плечами, обогнул барную стойку, водрузив на неё бутылку, и присел на высокий табурет, с которым у меня была вечная война — то залезть не могу, то спуститься. Недолго думая, я выбрала себе наименее позорное место для посиделок и упала за обеденный стол. — Я уже третьи сутки, как дома, потому что сменщик в кой-то веки вернулся раньше, даже Лив застал дома, а вот тебя увидеть смог только сегодня утром, когда ты за спиной Лидии вываливала завтрак в герань под окном. Интересное зрелище надо сказать. Ой. — … Изи всё равно его нашёл там и съел, — не найдя более веского оправдания, невнятно пробормотав чушь про уродливого французского бульдога — любимца родной дочери Виктора, Оливии, — я отвернулась от пристального взгляда отчима, который словно стремился пристыдить меня за детскую пакость. — Он любит мамину лазанью больше, чем я. То, что шутку он вряд ли оценит, догадаться не составило труда. — Полина, ты же понимаешь… — а вот это уже плохо. Если фраза начинается с: «Ты же понимаешь» — то пиши пропало, Виктор будет долго и обходительно выливать на уши всю свою мудрость, не забывая время от времени осуждающе поглядывать на меня. Когда мужчина разменивает пятый десяток, он и без того становится слегка занудным, но вот когда этот мужчина — твой отчим, который из врача-диетолога переквалифицировался в смотрителя маяка, следуя детской мечте, и порой даже футбол не умеет смотреть без рассуждений о богатстве внутреннего мира игроков — можно начинать рыть себе могилу. Глядишь, к середине лекции и закончишь. — Я в полном порядке! — торопливо воскликнула я, эмоционально вскинув руку (вскинула бы две – да вторая в гипсе), как порядочная итальянка. — Правда, Виктор, я в школе с другими учителями перекусила. — Ты брезгуешь питаться в школьном кафетерии. Блять. — Но выходить в ближайшее кафе ведь не запрещено. — Ты хочешь, чтобы я при тебе подсчитал, сколько времени занимает поход от школы до Старбакса, сколько в среднем ты ковыряешься в еде, и сколько длится перемена, учитывая, что твои уроки заканчиваются до большого перерыва? «Как стать дотошным?» — подробная инструкция для самоваров от Виктора Виана. Сказать ему, чтобы отвалил и перестал претендовать на роль родного отца, я не могла — банально из соображений совести, которая при любых порывах неблагодарности любезно напоминала обо всех косяках моего юношества, которые отчим умудрялся скрывать от своей принципиальной жены, своеобразно заботившейся о благосостоянии и более-менее чистой репутации дочери, то есть меня. — У меня всё под контролем. И вот как раз сейчас я собиралась поесть, — достав из холодильника злосчастную нарезку, чтобы затолкать в себя несколько кусочков и благополучно свалить в свою комнату (которая снова стала моей на время проживания в отчем доме), я демонстративно пожевала и посмотрела на Виктора, тут же скривившись от его недоверчивого взгляда. — Ой, да правда поем, ну! — Как бы тебе ни хотелось обмануть меня, Поллс, диетологом я работал дольше, чем смотрителем маяка, и поэтому… — И поэтому мне нужно срочно ответить на звонок! Очень вовремя Мадонна и её «Вог» вклинились в речь мужчины, напомнив мне пение ангелов, что освободили грешную душу от нравоучительных лекций. Звонок от Хару был лучшим, что могло произойти в этот день. Недолго думая, я схватила тарелку с огурцами в загипсованную руку, телефон в другую, и с ни капли не виноватым выражением лица, ликующе пританцовывая, устремилась к свободе. Мимоходом, конечно же, поблагодарила Виктора за его заботу, поздравила с приездом и поцеловала в колючую от щетины щёку. Танцуя прямиком на веранду, чтобы с комфортом обустроиться на садовых качелях, которые каждый уважающий себя американец просто обязан был иметь на территории частного дома наравне с домашним грилем для барбекю на День независимости, я попутно чуть не споткнулась об радостно похрюкивающего Изи, но милосердно даже не ругнулась на уродца, бодро перешагнув через заметно пожирневшего со дня нашей первой встречи бульдога. — Ты просто не представляешь, насколько правильное время выбрала! Стоило только сесть, как мимо модельно продефилировала Оливия — сучка даже не поздоровалась, несмотря на то, что я ей помахала — и презрительно фыркнула в мою сторону, держа в ухоженных руках бумажный пакет с продуктами. Хотя из нас двоих примерной девочкой и гордостью семьи была явно не я, и Виктор никогда не относился ко мне по-особенному, Лив, почему-то, на дух меня не переносила и при любой возможности делала замечания или язвила. Возможно, считала, что своим пьянством и вечеринками я порчу достоинство семьи Виан, хотя в Новом Орлеане лишь полный зануда мог похвастаться тем, что даже в Хэллоуин не был на дискотеке. А может быть завидовала — мне доставалось больше свободы. Наверное. На мой взгляд гипер-опекой родительский присмотр назвать было невозможно, и выбор быть пай-девочкой Оливия сделала сама. — А что случилось? Сняв перчатку со здоровой руки, я подцепила ногтями холодный ломтик огурца. — Виктор первый раз в жизни вернулся с вахты вовремя — я чуть не нарвалась на лекцию, — ответила с набитым ртом, намеренно умолчав о теме несостоявшегося разговора: почему-то никто не оценивал по достоинству мои усилия к похудению. — Он так сильно хотел меня воспитывать, что не учёл одного маленького момента — я старая для того, чтобы пытаться преподать мне урок. — Поппи, я почти уверена, что в этом виновата только ты, — смеясь, сказала Хару. — И если говорить начистоту, то физический возраст не зависит от ментального, так что я тоже только за то, чтобы тебя немного приструнить. Как бесит ваша проницательность, кто бы знал. — У тебя острый приступ болтливости в… сколько у вас? Почти полночь? Ужас, и ты всё ещё работаешь… Или ты хочешь мне что-то поведать о своих ближайших планах на брак? Я, кстати, до сих пор поверить не могу, что ты умудрилась найти себе жениха-японца, живя в Италии. — Хватит тараторить и мусолить моё замужество, — возмутившись, Миура агрессивно клацнула по кнопкам клавиатуры. По всей видимости, работы у неё было выше крыши даже в такую рань. — И нет, я звоню, чтобы спросить об успехах в учёбе. Ты обещала закончить университет в этом году. А ты обещала следить за мной даже дистанционно и угрожать каждый раз, когда я начинаю отлынивать от прямых обязанностей. Каждый из нас держит клятву, как погляжу. — У меня всё отлично, — будничным тоном, в который Хару точно не поверит, произнесла я. — Даже на карапузах не срываюсь. — То есть тот парнишка — твой земляк — ещё не похоронен под горами домашнего задания? Невероятно! Вспомнив смешную кучерявую голову и просто охренительную концентрацию лени, которой переведённый студент поразил меня в первый же день после знакомства, наряду с ним я вспомнила его крайне агрессивного опекуна, и мысленно пожелала несчастному не облысеть от нервов в его неполные тридцать, потому что справляться с упёртым подростком, который даже встать при ответе ленится — то ещё испытание. Мне ли не знать. — Я бы с удовольствием, да боюсь, что это бесполезно: парня ядерной бомбой не напугаешь, что уж говорить про домашку и плохие оценки? — О, боже, — тяжкий, полный понимания вздох Миуры зашипел в динамике моего телефона. У меня иногда такое тоже бывает — делают другие, а стыдно, почему-то, мне. — Это ещё что, — я согласно кивнула, чувствуя в желудке неприятную тошноту и отодвинув нарезку в сторону. — Опекун-то у него тоже не подарок. Вообще, если честно, парочка странная. Друг на друга не похожи совсем: один ленивый до жути, инертный и ещё флиртует со мной постоянно, а второй вспыхивает как спичка по любому поводу, психует и, когда первого со школы забирает, дымит как паровоз, будто ему лёгких не жалко. Как они уживаются вместе — понятия не имею. Вывалив весь воз накопившихся эмоций, относительно этих двух, я стала ждать, что Хару посмеётся и отпустит какую-нибудь сальную шуточку. Но было тихо. Я уж было подумала, что связь затерялась или вырубили интернет, через который мы созванивались. А потом я чуть не кончилась от нечеловеческого рёва, долбанувшего по уху: — Да ты, что, издеваешься надо мной?! Что-то упало. По отдалённому голосу я поняла, что у подруги из рук вывалился телефон. — Хару? — Прости, Поппи, я тебе позже перезвоню и всё объясню. Какое-то время я просто сидела и тупо пялилась на экран, глухо распознавая короткие гудки и чувствуя себя обидно-кинутой без каких-либо объяснений. Затем пожала плечами сама для себя, включая понимающего друга, который знает — у любого может произойти ЧП. Может, у неё подзащитный нежданно-негаданно помер. Но остаток вечера я всё равно провела в ожидании звонка, которого в этот день так и не добилась.