10.
Знаете этот напрягающий звук? Когда секундные стрелки часов, помещённых в тихое место, щёлкают будто бы особенно громко? И ты ничего не можешь с этим сделать, потому что до одури страшно не быть частью этой тишины, выкручивающей каждый существующий в теле тонкий жгутик нервов наизнанку? Тик-так. — Расскажешь, что случилось? Тик. Так. — … Кое-что. Тик. — М-м, исчерпывающий ответ. Выпьешь? Так. — Да. Решив не размениваться по мелочам, я плеснула в стакан побольше ви́ски. Сама пить не стала. Алкоголь для меня в большей степени был способом развеселиться, а не справиться с эмоциональным давлением, как это принято описывать в современной литературе. И в данный момент тупые шутки «за 300», начинавшиеся, как правило, уже после первого захода, в данном случае явно были не к месту. Юлия выпила залпом, мгновенно закашлявшись и глубоко вдохнув через нос. Я не стала возмущаться кощунственному пренебрежению искусством распития виски, и молча забрала из рук девушки стакан. Потом обратила внимание на окно, за которым совсем рассвело, и впервые взглянула на время — половина восьмого — мы сидели в номере уже больше трёх часов, и с тех пор, как Юлия без предупреждения наведалась ко мне в гости в четыре, не смогли построить абсолютно никакого диалога. С моей врождённой патологической тягой к бабскому трёпу обо всём на свете, это был ад на земле. Так долго молчать, лишь изредка перебиваясь какими-то короткими фразами, я могла исключительно в одном состоянии — состоянии сна. Хотя с моим желанием, чтобы всё это оказалось одним большим чертовски неправильным сном, едва ли мог потягаться хоть кто-нибудь. Так я, по крайней мере, думала. Ровно до той секунды, пока взгляд не столкнулся в лоб со всем внешним видом Юлии. И первенство как-то само собой перешло к ней — вот уж, кому явно хотелось бы проснуться побольше моего. — Паршиво выгляжу, да? — перехватив мой взгляд, девушка неуютно повела плечами и схватилась за край кофты, натягивая её чуть ли не до колен. Она пыталась скрыть синяки, которые, к нашему обоюдному сожалению, в мою память врезались так прочно, что даже закрывая глаза, на фоне загорелой кожи я представляла синюшно-красные округлые гематомы. Однако, помимо ужасающих следов насилия на её теле, кошмар творился и на лице Юлии: правая половина опухла и казалась почти чёрной от полопавшихся под кожей капилляров, гла́за почти не было видно из-за нависшего века, нос поцарапан и на левой щеке, из-под наклеенного мною пластыря, проглядывали края таких же свежих царапин. Всё было в разы хуже, когда она только постучалась в мою дверь. Девушка не выглядела, как человек, который пришёл за бесплатной консультацией проходимца и выпивкой за чужой счёт. Она выглядела как грёбаная жертва холокоста, и первые секунды этого зрелища сих пор моментами заставляли мои внутренности слипнуться в один холодный комок, подскакивать к глотке, а затем вываливаться куда-то в тазобедренные кости, вытесняя из головы всю сонливость. Не это я ожидала увидеть, когда писа́ла свой адрес в благородном порыве предотвращения возможности подросткового суицида по любовной трагедии. — Как-нибудь покажу тебе мои фото с Марди Гра, чтобы слово «паршиво» приобрело новые краски, — за минувшие доли секунды я успела сотни раз проклясть саму себя за то, что не была способна поступить как адекватный человек. Невозможно продолжать разговор, если собеседник постоянно возвращается в состояние контуженного овоща, лишь изредка выплывая на поверхность со дна глубокой, измученной прострации. Время продолжало капать на нервы посредством настенных часов, как будто вынуждало считать каждую секунду, и неустанно напоминало о важном. Тик-так. Но когда звук шагающих вперёд секунд ударил по ушам в очередной раз, внутри моей головы будто со всей дури сорвало какой-то вентиль. Какого хрена? Сколько там часов уже прошло? Просто, какого, мать её, хрена, ты делала все эти три часа, Полина?! Вместо того, чтобы предпринять хоть… да хоть что-то!.. ты просто сидела и смотрела на избитую восемнадцатилетнюю девочку, которая вломилась к тебе посреди ночи, очевидно не для того, чтобы вы вдвоём сидели и думали над абсурдностью ситуации и несправедливостью бытия. — Юлия, могу я уточнить?.. — я судорожно и отрывисто перебирала в памяти все тренинги по психологии, которые мы проходили на практике, и с ужасом не находила ничего, кроме бесполезных советов по типу: «следуй за тем, куда ведёт тебя сердце». Отсутствие нужной информации вынуждало действовать напрямую: — … Это «кое-что» начинается на «и-» и заканчивается на «-знасилование»? — Что-то типа того. — Хочешь об этом поговорить? — Да нет, не очень. И как, услышав такой ответ, поступил бы обычный человек? Самым логичным решением было бы наплевать на всё, снять с себя всякую ответственность и вызвать сюда полицейских, чтобы передать Юлию им и повесить разбирательство с этим делом на местных блюстителей правопорядка. Тем не менее, существовало всё-таки одно чёртово, проклятое всеми демонами и богами, «но». И оно не давало сделать звонка не то, что в полицию, но даже её родителям. Импровизированная чаша весов незамедлительно фатально накренилась в сторону упрямого молчания. Мы сидели в тишине. Сразу же на ум пришла наша первая встреча, которая проходила в точности так же — молча. Возможно, Юлии попросту было на всё наплевать, потому что она ещё не до конца осознала весь ужас произошедшего. Было страшно заходить со своими вопросами дальше. По факту я боялась говорить в принципе: отчего-то мне казалось, что любое слово могло что-нибудь поломать в сознании девушки и вызвать такую реакцию, с которой я попросту не справлюсь без посторонней помощи. Я не боялась слёз или криков — я боялась, что она резко вскочит и выбросится из окна. И как мне, опасавшейся такого расклада, следовало поступить дальше? Как своими благими намерениями не навредить человеку ещё больше, чем уже было сделано? Кому, как не тебе, Полина Виан, знать, куда вымощена дорожка поступками, которые начинаются со слов: «я хотел как лучше»? — Так… — взяв в руки мобильный и нервно сунув его в задний карман джинсов, я заперла балконную дверь, и отошла к двери, сопровождаемая беспристрастным взглядом. — Так. — Почувствовала, что из-за этих кукольных глаз абсолютной пустышки, одного выдоха мне очень сильно не хватает, и сделала ещё более глубокий вдох и выдох, повторяясь в третий раз: — Так. Мне нужно выйти и проветриться. Ключ от номера я оставляю тебе — не забудь, пожалуйста меня потом обратно впустить, если решишь запереться изнутри — мой номер телефона ты вряд ли помнишь, так что я оставлю его тебе ещё раз. Обязательно звони, если почувствуешь себя тревожно или испугаешься, ладно?.. Нет, Юлия в полицию я не пойду… Обещаю тебе. Справедливо (как мне казалось на тот момент) рассудив, что у меня нет права решать за неё — обращаться в органы или же до скончания веков хранить этот случай в секрете — я всё же подумала о том, что здесь обязательно нужна сторонняя помощь. Хотела она того или нет — Юлию должен был осмотреть врач. За последнее время работы на новом месте, мне пришлось изучить некоторые последствия, которые всегда опускались не только в кинематографе, но и в тех странных документалках про сексуальное насилие над людьми. В лучшем случае на задворках оговаривалась нежелательная беременность у женщин, но всё остальное деликатно (и глупо) опускалось. Неторопливо прохаживаясь по улице, пребывавшей в относительном запустении, я очень долго размышляла над тем, в какой из всех местных клиник мог бы найтись доктор, который не станет поднимать бучу и настаивать на немедленном посещении полицейского участка. Только спустя четверть часа бессмысленного блуждания по окрестностям ближайшего парка, я пришла к ошеломительному выводу: Кто ещё, помимо юриста, работающего на какого-то богатенького папика, способен умело держать язык за зубами и иметь связи с людьми, которые также хороши в умении хранить секреты? — Хахи, — неприязненно поведя плечами от ненавистного изречения, я досадно заскрипела зубами. — Поппи, ты что, номером ошиблась? Вызывала такси из клуба, но случайно набрала меня? — Доброго утра, Хару, — можно было бы посмеяться, от того, насколько шутка действительно была актуальной — мне редко доводилось звонить людям первой в такую рань — однако мысли о девочке, находившейся сейчас в моём номере, пресекали любую попытку юморить. — Ты сегодня работаешь? — В основном буду в офисе разбираться с документами, но второй половине дня у меня назначена встреча с клиентом и затем собрание. А что, я нужна тебе? — Скорее нужна консультация. Прямо сейчас ты можешь говорить? — Заинтриговала. Подожди только, в машину сяду. На языке Хару «сяду в машину» всегда значило: «потрать десять минут своего времени, слушая тишину и ожидая, пока я допью кофе, надену свои неудобные офисные лодочки, проклиная их на всех известных мне языках, посмотрюсь в зеркало дважды — чтобы поправить макияж, и чтобы проверить стопроцентное отсутствие складок на одежде, — и только потом выйду из дома и сяду в свой автомобиль». Так что к тому моменту, как Хару вновь появилась в зоне досягаемости, я успела на десять раз перебрать все конструкции выражений, необходимые, чтобы разъяснить сложившуюся ситуацию подруге, не прибегая к лишним откровениям. Не знаю, стоит ли уточнять, что ничего не вышло и все мои потуги оказались лишены достойного результата. — Окей, теперь я внимательно слушаю тебя, Поппи. Соберись, Виан! И сохраняй спокойствие. — Скажи, Хару, ты же на короткой ноге с какой-то очень богатенькой семьёй, я правильно понимаю? Думается мне, что если бы эта женщина додумалась взять кофе с собой в машину, она бы им непременно подавилась. Я почти услышала, как Хару задыхается в динамике мобильного. — Ты с ума сошла?! — Пока нет, — я неопределённо повела плечами, затрудняясь ответить точно. — Но я, кажется, в опасной близости. — Откуда у тебя вообще появилась необходимость задавать такие вопросы?.. — сама того не ведая, я очень тяжело вздохнула, зажав двумя пальцами переносицу и зажмурившись — в висках ощутимо закололо. Голос Хару стал настороженным: — Поппи? — У твоего «работодателя» в штате сотрудников есть врач, который может осмотреть человека по-тихому? Ну, я ему накину сверху, скажем, полтинник, а он не станет вытворять самодеятельность или сообщать в полицию? Идей о том, как аккуратно сообщить подруге новость: «у меня в номере девочка, которую избили до полусмерти и изнасиловали, но которая не хочет писать заявление или звонить родителям» – в моей голове по-прежнему не прибавлялось. Не мудрено, что с такими просьбами я оказалась понята абсолютно неправильно. — Зачем те… Не может быть! — в ухе противно зазвенело. — Поппи?! Полина, ты в порядке? Что с тобой случилось? Ты ранена?! — Остынь, Хару, я в порядке! — резво перебив неначавшиеся расспросы, погромче крикнула я в ответ, надеясь остановить подругу до того, как её фантазия начнёт разгоняться в неверном направлении. Однако пришлось одёрнуть саму себя и приглушить голос, ведь в парке было не совсем безлюдно. — Врач нужен не мне, поняла? — Тогда в чём дело? — непонимающий голос Миуры полностью потерял какой-либо намёк на спокойствие. И это начало казаться мне странным — я ведь уже сказала, что в норме, почему она так занервничала? — Полина, кого там твоя бессердечная душонка пожалела, и насколько с этим созданием всё плохо, раз ты просишь меня о помощи? — Это… не телефонный разговор. Пожалуйста, Хару. Я клянусь, что всё расскажу при встрече. Только скажи мне — ты можешь связаться с врачом? Ей проще увидеть Юлию и услышать эту историю от меня вживую. Мне же, наверное, будет легче передать это лично. Спустя один бесконечно-долгий выдох, который стоил мне пары-тройки седых волос, я наконец услышала ответ: — Есть у меня на примете один… доктор, — не без труда оповестила подруга, очевидно смирившись с этой абсолютно неясной ситуацией, в которой я с бухты-барахты вдруг прошу о конфиденциальности и медицинской помощи. — … Он, конечно, специалист не самых высоких моральных принципов, но своё дело знает очень хорошо. Я постараюсь привезти его в течение двух часов, устраивает? — Да, конечно. Спасибо, Хару. Честно признаться, меня не особо пугала возможность срыва или истерики Юлии. Могу даже сказать наверняка — я была бы гораздо спокойнее сейчас, если бы она начала выплёскивать свой гнев, ярость и стыд: плакать, кричать, бить и крушить всё вокруг. Но она не делала ничего из этого. И именно в своём нынешнем состоянии апатии и абсолютного безразличия ко всему, девушка наводила на меня ужас. В ситуациях, когда другие страдали, я была самым худшим в мире помощником с тупым чувством юмора «не к месту» и блядским циничным взглядом на жизненные трудности. Депрессия, смерть, насилие — ничто не имело должного значения, потому что на другой чаше весов в моём сознании неизменно лежало нечто важное. Не знаю, что именно — просто всегда было что-то важнее. Но иногда я, зачем-то, рвалась стать чуточку лучше, чем была на самом деле. На примере Юлии это видно невооружённым взглядом. За эти вспышки мягкотелости и мерзкого, пропитанного фальшью милосердия, порой я отчаянно желала удавиться или удавить всё человеческое в самой себе. Как показала практика — в современном мире за сострадание приходится платить в два раза дороже, чем за злобу и эгоизм.11.
Моей политике тотального вмешательства Хару не очень обрадовалась. — Полина, ты коротышка и алкоголичка. — Спасибо. — Это не комплимент. Миура отпила из своей чашки кофе, расположившись в кресле у балкона так, чтобы было удобно краем глаза внимательно наблюдать за действиями приехавшей пародии на врача, укладывавшей бессознательную Юлию в постель. Я устало расположилась на полу, рядом с кроватью, привалившись к ней спиной и запрокинув голову, сверля взглядом идеально выбеленный потолок. Вокруг была разруха. Почти ничего из имущества отеля, к счастью, не пострадало, за исключением, разве что, светильника, брошенного в мою голову в порыве чувств. Юлии на руку сыграл эффект неожиданности — девушка вела себя тихо и не выказывала ни единой эмоции до того момента, пока её не попытались осмотреть. Прежде никогда не сталкивавшаяся с подобным, я искренне поразилась, как одно касание мужской руки сумело спровоцировать настолько яркую, отчаянную и яростную реакцию. Она беспорядочно обвиняла меня в предательстве, кидала в нас всё, что попадалось ей под руку, запрещала к себе прикасаться и рыдала так, что давилась и захлёбывалась собственными слезами. Потребовалось больше сорока минут и несколько сотен синонимов, чтобы выразить отсутствие какой-либо враждебности или плохих намерений: «успокойся», «всё хорошо», «мы не сделаем больно», «никто тебя не обидит» и «тебя ни к чему не принуждают». Много разных слов пришлось произнести, прежде чем прибегнуть к крайним мерам — вколоть успокоительное. Хару коротко побеседовала с подоспевшими на крик сотрудниками отеля и те не стали поднимать шум. Между делом, как только всё более-менее устаканилось, мне была обещана хорошая трёпка за этот неприятный сюрприз. Что ж, никто и не говорил, что всё пройдёт гладко. Хотя что именно её так взволновало и огорчило, было неясно. Да я, собственно, и не хотела это выяснять — в сложившихся обстоятельствах чувства подруги волновали меня чуть меньше, чем состояние девочки. — … Она поправится? Быть лицемерной сукой — не преступление, так ведь? Поразительно-легко улыбнувшись, мужчина подсел ко мне поближе, вынудив усомниться в чистоте его намерений, и настороженно скосить глаза в сторону руки, ненавязчиво уместившейся у моего бедра. — Конечно поправится, дорогуша. Физически. Что будет с её сознанием — я не знаю. Отодвинувшись от него к противоположному краю кровати, я повела плечами. Как же рядом с ним некомфортно, кто бы знал. Теперь излишнее внимание и прозорливость Хару стали гораздо яснее. Особенно её слова: «специалист не самых высоких моральных принципов»: все заключения этого доктора неустанно сопровождались попытками дотронуться до моего плеча, спины или колена. — Уберите от неё, пожалуйста, свои руки, доктор Шамал, — спокойно и жёстко попросила Хару, нерасторопно потягивая свой кофе. То ли оттягивая важный разговор, то ли пытаясь заставить меня понервничать. В любом случае я была благодарна, потому что факт моей личной неприкосновенности был обозначен ею чётко и ясно. Голова не работала от слова «совсем». Всё, чего я хотела — залить в себя пару шотов того, что горит, и забыться здоровым, крепким сном, чтобы потом проснуться и подумать: «Какого, собственно, хрена этот кошмар был таким реалистичным?». Доктор Шамал, как его представила мне подруга, оказался весьма размытым представлением семейного доктора, о котором я просила — очень уж сильно разнилось то, что я себе навоображала и то, что приехало на самом деле. На первый взгляд мужчина больше напоминал танцора фламенко, нежели опытного врача. Если бы не его белый халат и терминология, которой способен орудовать только закостенелый врач в летах, никогда бы не подумала, что он не отбивает по воскресеньям испанскую чечётку в пляжной беседке под гитару и ритм кастаньет. У него были неглубокие, почти незаметные морщины вокруг глаз и очень грубые, но ухоженные руки — имея ультра-чувствительные пальцы, я часто концентрировала своё внимание на чужих руках, поэтому заметила их первым делом. А ещё от него слабо веяло женскими духами (причём не одним, а несколькими ароматами) с примесью дорогого алкоголя (рыбак рыбака как говорится). Как будто его только что вытащили из хост-бара или чего-то такого. Правда не очень положительное первое впечатление быстро схлынуло, стоило Шамалу заняться Юлией всерьёз. Хотя на танцора фламенко-искусителя он меньше похож, почему-то, не стал. Отодвинувшись от загребущих рук доктора ещё как можно дальше, опасаясь увидеть последние яркие эмоции этого Везалия местного посола, я переползла в кресло напротив Хару, в очередной раз отметив про себя, насколько устрашающе выглядела подруга, облачённая в свой деловой костюм. Она начинала напоминать мне Лидию, которая становилась пугающе-серьёзной, будучи в обличии бизнесвумен. — Спасибо, что помогли мне, — действительно искренне поблагодарив обоих участников процесса, я понадеялась на снисхождение. Наверное, зря. — Я всё ещё жду твои причины, — невозмутимо проигнорировав мои слова, объявила Миура, заставив меня почувствовать лёгкую щекотку раздражения, шевельнувшуюся изнутри лёгких. — Что, прости? Причины? — c недоумением нахмурилась я. — Мне нужны причины, чтобы помочь человеку? Не хочу тебя обижать, но как-то дерьмово вы права людей защищаете, не находишь? Это у вас так юридическая помощь работает? — Это жизнь так работает, — не теряя самообладания, сказала подруга. — Ты могла оказаться в опасности. Опешив настолько, что потеряла дар речи, я как истукан пялилась на неё, не в силах утрамбовать в своей голове эти слова. Этой моей заминкой удачно воспользовался доктор Шамал: — Пожалуй, выйду, перекурю, — на секунду перебив нас, он оперативно оказался у самого выхода. — Позовёте меня, когда закончите объясняться друг с другом. Мужчина позорно сбежал, не желая, по всей видимости, быть вовлечённым в разговор, не касавшийся его самого. И хорошо. Признаться честно, было бы неловко устраивать сцену в его присутствии. — Да какая здесь может быть опасность? — даже не потрудившись выслушать точку зрения Хару, я запальчиво продолжила, чувствуя, как маленькое раздражение постепенно переливалось через край и становилось большой злостью на отсутствие понимания со стороны лучшей подруги: — Хару, её избили и изнасиловали, я не могла закрыть на это глаза и отправить девушку восвояси! Было невероятно противно звучать, как грёбаный защитник сирых и убогих, однако делала я это отнюдь не из глубокого сочувствия к жертве насилия (будь так, я бы не стала напрямую задавать вопросы и ломать психику Юлии, а узнала бы всё о произошедшем через физический контакт с ней). Мной двигало чистое недоумение и тотальное непонимание ситуации. Перед чересчур взволнованной (опять!) подругой я вдруг оказалась несмышлёным ребёнком, ничего не знающим о весе собственных поступков. По спине прошлась дрожь — Миура резко поставила пустую чашку на стол — стук донышка об лакированное дерево испугал и одновременно напряг меня, однако эти чувства оказались несравнимы с тем, какой волной эмоций меня окатило в тот момент, когда Хару заговорила: — Оставь свой дряхлый пафос, никто не говорит, что ты должна была бросить её. Но я хочу понять причину, по которой ты немедленно не вызвала сюда полицию и неотложку. Ты понимаешь, что на ней также лежит часть вины за это? Или что её могли преследовать? Сейчас даже по новостям в открытую говорят о том, что повсеместно вводится комендантский час для гражданских из-за всего, что происходит в округе, и выходить на улицу ночью… — Вот поэтому. — … опасно. Постой, что? — Поэтому я и не стала никого вызывать. Она не была на улице. Она вообще не выходила из дома со дня похорон. Её вытащили из собственной квартиры. Я думала, что эта информация волшебным образом купирует мой, якобы, «риск» (суть которого до меня по-прежнему как-то не доходила) и оправдает его. Однако лицо Миуры не выражало ожидаемого мной облегчения или же согласия. Оно, наоборот, как-то резко ударилось в смертельную бледноту и отобразило ранее невиданный мною панический, серый ужас. — Хару?.. — подруга вскочила с места, на ходу вынимая мобильный из сумки. — Хару! — прежде, чем я окончательно поняла — что-то происходит и это «что-то» от моего понимания ускользает всё дальше и дальше — Миура уже активно названивала кому-то. — Что ты делаешь? Японская щебечущая речь Хару с ходом разговора менялась практически до неузнаваемости, превращаясь в зловещий, тревожный шёпот. Не понимая в бесперебойном монологе ни единого слова, я сидела и смотрела издалека на то, как подруга нервно теребит пальцами свободной руки свои короткие волосы и через раз поглядывает то на меня, то на Юлию, не прерываясь в своём рассказе ни на секунду. Что может сделать тот, кто ничего не понимает? А тот, кому банально страшно лезть туда, куда не просили? Только не говорите, что предпринимать хоть какие-то действия куда полезнее, нежели бессильно пялиться на всё со стороны. Если это то, чему вас научили мама с папой или на бесполезных уроках хорошего гражданина своей страны в школе, то поздравляю — мир навешал вам на уши лапши! Истина куда проще, чем муки выбора: инициатива зачастую бывает наказуема, а «действие» и «бездействие» не определяются стандартами хорошего и плохого. Лично я давно усвоила, что решающий фактор в свершении каких-либо поступков — контекст ситуации. И сейчас для меня явно был не «тот самый момент», в который необходимо вложить всю свою активность и лезть на амбразуру с голой шашкой, лишь бы разобраться. Ожидание было неприятным — всё-таки быть объектом обсуждения (своё имя я слышала из уст Хару весьма отчётливо и не один раз) между иностранцами не совсем лестно. В основном, конечно же, из-за тотального непонимания сути телефонной беседы. И даже когда режущий слух чирикающий говор смолк, дискомфорт никуда не ушёл, подпитываемый беспокойством. Что тебя так испугало, Хару? Что могло повергнуть в праведный ужас бесстрашную Миуру Хару? Женщину, которая никогда не чуралась выезжать на место преступления со следственной группой и наблюдать судебную аутопсию лично. Которая разгребала в своей юридической карьере такое дерьмо, что невольно закалило изнеженный характер доморощенной японской скромницы. — Мы заберём девочку. Кто «мы»? Куда «заберём»? Сама додумай, Полина, — у тебя же есть голова на плечах. Но сопротивления с моей стороны она не встретила. Знала, что не встретит. Я привыкла верить Хару, что бы ни происходило — настолько, что не сомневалась в правильности её действий, даже если мотивы были для меня закрытой книгой с замко́м и мини-турелью, которая пустит пулю в лоб любому, кто рискнёт до неё дотронуться. Почему всё так? — Понятно. Хотела бы я знать. Это же человеческие чувства — в них сам чёрт ногу сломит. — Полина, — Хару сбросила кому-то смс и убрала телефон подальше. Думаю, что она позвала Шамала, чтобы он, как врач, обеспечил наименее ущербную транспортировку Юлии в другое место. — Послушай меня внимательно, ладно? — то ли от того, что вид у меня был такой усталый и сбитый с толку, то ли во избежание претензий, Миура смягчила голос, обращаясь со мной, как с умалишенной. К ней возвращался образ старой-доброй подруги, а ко мне — раздражение. — Прошу тебя, делай так, как я говорю: выбрось из головы всё, что произошло сегодня. Всё. Сделай вид, будто ничего не было. Но то, что я боялась знания правды, не ставило знак равенства между страхом быть вовлечённой в нечто неправильное и нежеланием быть в курсе происходящего. Не знаю, как этот принцип работает во всяких супергеройских фильмах, но в реальной жизни знание истины не означает, что она тут же польётся в твою личную повседневность нескончаемым потоком проблем. — Смело с твоей стороны говорить так, будто это проще, чем надеть на голову презерватив. — Виан! — нетерпеливо одёрнула меня Хару, хватая за плечи, с нажимом упрашивая: — Хоть раз давай обойдёмся без твоих шуток! — Тогда не жди от меня невозможного! — я дёрганным, рваным движением стряхнула с себя её холодные и неожиданно-влажные ладони, зло щуря глаза. — Потому что твоя просьба звучит, как лапша на уши!.. Хотя чего я скромничаю? Как дерьмо, которое ты пытаешься заставить меня сожрать! Чего ты вдруг испугалась? Что я полезу разбираться в какой-то херне, заложенной на костях дохлого родственника, которого знать-не знаю? — Ты мне скажи, — хмыкнула Миура, отстраняясь. — Не я приютила у себя девушку этого «дохлого родственника». Боже, какой же это абсурд — стоять на осколках чужой истерики и горя, и говорить о том, как легко это можно забыть. Но был ли у меня выбор? — ... Надеюсь, что ты знаешь, что делаешь, Хару. Сомневаюсь.12.
А потом ничего не происходит. Серьёзно. Ни-че-го. Пассажирский Боинг шуршит колёсами шасси по мокрому асфальту посадочной полосы международного новоорлеанского аэропорта Луи Армстронг двадцать восьмого апреля в четыре часа дня. А первого мая, в шесть ноль три по местному времени, в день окончания весенних каникул, Полина Виан с горем пополам признаёт всю необходимость прервать свой затянувшийся незапланированный отпуск, и возвращается к привычной рутинной работе учителя в местной школе и роли выпускника Ю-Эн-Оу, на носу которого повисли аттестации, экзамены и недобранные кредиты. На работу я шла без особого энтузиазма — совершенно не соскучившись по гормонально-нестабильным подросткам своего класса, и, честно говоря, даже толком не подготовив материалы для урока. Просто купила в ближайшем кафетерии большой стакан смерти для сосудов с кучей молока и мятным сиропом у эксцентричной баристы в вычурном костюме цвета радуги, едва удержавшись от того, чтобы не вылить напиток в кусты и не заменить его чем повеселее, и отправилась помогать детям покорять вершины знаний. — … Посмотрите-ка, кто к нам пожаловал, — едва я переступила порог учительского офиса, чтобы бросить свои вещи, как привлекла внимание буквально всех и каждого, кто присутствовал на рабочем месте. — Сама мадам Полина. Ну, и как там, в солнечной и жаркой Италии? Уже нашла своего дона Корлеоне? — И тебе не кашлять, Лукас. — кинув сумку в офисное кресло и устроившись за компьютером, чтобы распечатать те скудные планы занятий, заготовленные ещё да отъезда, я улыбнулась химику-биологу. — И где, по-твоему, я должна была его найти? На кладбище? Или в одном из семейных склепов с урнами? Я летала на похороны, если помнишь. — А этот подарок получила, решив слиться в объятиях с опущенным в могилу гробом родственника? — легко хлопнув тонкой папкой с документами по моей правой руке, плотно завёрнутой в гипс, спросила проходившая мимо Летиция — прекрасный школьный психолог — породив своим вопросом волну задорных смешков среди учителей. — Не знаю, что и думать: то ли Луизиана решила убить предательницу, то ли поскорее принять в свои объятия загулявшую дочь. — Заинтриговала, малышка. — Колись, что там у тебя случилось, лилипутик. — Упала с самолётного трапа, — мрачно сказала я, искренне обижаясь на пожилых учителей, вступивших в диалог. Кто бы сомневался, что неуклюжая коротышка-Виан, свалившаяся с трапа и сломавшая себе руку, вызовет такую ошеломительную реакцию: тихие смешки мгновенно взорвались громогласным хохотом. Выслушать задорные комментарии по поводу своего грандиозного спуска с борта самолёта, я не успела — и слава богу! — по всей школе разнеслась музыка ученических страданий и мне, схватившей распечатки в одну кучу, повезло скрыться с глаз до того, как поползли остроумные шутки. Работать в школе я начала в январе позапрошлого года, соблазнившись предложением одного из университетских преподавателей по социологии: мне была обещана полная ставка с минимальной загруженностью (по три-четыре урока в день) и понимающими учениками, которые потенциально заинтересованы в предмете. Уже через месяц, когда поворачивать было, в общем-то, поздно, я поняла, в чём подвох — смешные и послушные младшеклассники, которых мне дали поначалу, были лишь прикрытием, и класс десятилеток быстро ушёл в чужие руки, а вместо них мне был торжественно вручен журнал с «детками постарше». Этике и эстетике предстояло обучать старшеклассников, у половины из которых на уме был вечный Марди Гра, пахнущий марихуаной, алкоголем и сексом, а у другой половины — осязаемый страх остаться никем в этой жизни и побираться по трущобам Луизианы до седой бороды. Правда в предмете они заинтересованы всё же были. — Ну, что, оболтусы, кончились ваши каникулы — мама пришла! — торжественно распахнув дверь своего класса, я драматично вплыла в кабинет под аккомпанемент радостного улюлюканья и аплодисментов, салютуя всем стаканчиком с кофе. — Как вы тут без меня? Вижу, что стеклина директорского самолюбия в холле ещё не разбита — могу предположить, что мои уроки хороших манер не прошли даром. И это правда — стенд с трофеями, который директор трепетно холил и лелеял, в свободное время между поеданием пончиков и лекциями о нравственности студентов, бережно начищая до блеска стекло, не получил ни единой царапинки, что значило о значительном продвижении детей в понимании общепринятых норм «хорошего» и «плохого». — Мы думали вы в декрет сели, мисс Виан. — Садятся в лужу, мистер Стейпл, — раскрывая журнал и отмечая присутствие ученика, задавшего вопрос, поправила я. А потом взглянула на него исподлобья и улыбнулась: — А в декрет вляпываются. Причём с последствиями на всю оставшуюся жизнь. — А с рукой что? — Круто, правда? — гипс поднялся чуть выше, ослабляя бандаж, до ноющей боли стягивавший заднюю часть шеи. — Если будете хорошо себя вести, то я даже разрешу вам написать что-нибудь на нём, мисс Хоук. — Допив кофе, я выкинула в урну пустой стакан и принялась отмечать всех, кто соизволил прийти на урок. — Я дала весьма объёмное домашнее задание на время ваших каникул — все успели подготовить эссе о нравственных ценностях в мировых культурах? Поблажек не будет… нет, мистер Хоук, эссе вашей сестры не будет зачтено, как совместный проект. — ... Я тебе сказал — на урок вали! Отскочить к окну я успела за считанные секунды до того, как дверь распахнулась с такой силой, что ударилась об стену и, впустив в класс чьё-то тело, повалившееся на пол у моих ног, захлопнулась обратно. Мы с учениками обменялись ошеломлёнными взглядами. — Мои извинения, — на чистом итальянском изъяснился молодой парень, которого втолкнули ко мне на урок, поднимаясь на ноги и возвышаясь надо мной долговязой, худой тенью. — Я… — Новый в вашем классе, — на привычном в луизианских просторах английском сказал... почти выплюнул молодой мужчина, уже более уравновешенно открыв дверь и переступив порог следом. — Перевёлся на днях. — Во-первых — «здравствуйте», — совершенно не глядя на невежу, грубо отчеканила я. И тут же страшно напомнила самой себе пожилую учительницу истории, которая на дух не переносила грубиянов (или молодёжь, может быть, потому что ко мне тоже отношение было «на любителя», как бы вежливо я себя с ней ни вела). — Во-вторых — я извиняю вас за то, что прервали мой урок. А в-третьих — меня не уведомляли о новом студенте, поэтому будьте любезны представиться. Кто-то с задних парт одобрительно поаплодировал мне. — Ламбо Бовино, — после упорного молчания бросил мне имя паренька мужчина. — Слушайте, дамочка, у меня дел… — Мне нужно не только его имя, но и… — резко обрубив невысказанные претензии, мне пришлось гордо задрать подбородок, чтобы направить свой осуждающий взгляд нахалу в лицо. — … ва... ше... И захлебнуться, задохнуться чувством дежавю. Злорадно осклабившись единственным белым разрезом — подобием рта — на меня смотрела темнота. Вот же... Блядство.