Коллекционер квантовых катастроф

Непросто быть антикваром, если выглядишь на чертовы двадцать шесть. Непросто быть антикваром два столетия подряд, оставаясь двадцатишестилетним и не вызывая при этом определенных подозрений у соседей тихой улицы респектабельного лондонского пригорода. Вероятно, самым простым выходом было бы менять место жительства каждые двадцать-тридцать лет, обзаводясь новой клиентурой и слегка корректируя внешность и привычки. Но, во-первых, клиенты у необычного антиквара были тоже необычные. По-крайней мере, основная их часть. Их не интересовали резные эдвардианские кабинеты, золоченые «людовики» на хрупких ножках с оригинальной шелковой обивкой, драгоценные безделушки вроде инкрустированного розовым жемчугом столового серебра или морских хронометров от самого Томаса Мерсера. Да, в свое время у него действительно была маленькая антикварная лавка в Кэмдене, но то, что действительно было в ней ценным, не выставлялось в витринах и крошечном зале. То, что в этой части света можно было найти только у него, да еще у пары таких же специалистов, хранилось в подвале за сейфовой дверью толщиной в шесть дюймов высококачественной английской стали. …странные, единственные, невозможные в этом мире вещи… Ну, а во-вторых… Он не оставил его в 1885, когда холера добралась даже до Ромфорда и выкосила треть населения, в 1940, когда зарево горящих лондонских доков пять дней разливалось на западе пепельно-кровавыми сполохами, а гул авиационных налетов стал таким же привычным, как и передвижные мобилизационные пункты. Дом скрывал в своих недрах бесценное сокровище, вещь, привязавшую его прочнее стальных цепей - дверь в то место, откуда его однажды безжалостно, хотя и, вероятнее всего, справедливо изгнали. Осталось лишь подобрать к ней ключ. К тому же, антикваром себя Джон не считал. Он был коллекционером. Редким, по-настоящему уникальным, если принять во внимание что именно он коллекционировал. И зачем. … Хаверинг располагался всего в дюжине миль от центрального Лондона, соединенный с ним железнодорожной линией и веткой подземки, и идеально сочетал в себе современное городское многообразие и умиротворяющую британскую пастораль. Две войны и череда колониальных кризисов позволяли Джону возвращаться с очередного поля боя очередным наследником собственного имущества, стряхнув с плеч вместе с пороховой гарью и обожженной памятью время, которому до поры он позволял щедро выбеливать виски и старить морщинками лицо, надежно пряча его владельца от сплетен и пересудов. Последняя афганская кампания не принесла ему ничего, кроме усталого разочарования, въевшегося под кожу загара да огромного опыта полевой хирургии. Единственный ключ из развалин проутюженного союзнической авиацией Гильменда можно было не считать. Восемь лет в пропыленных палатках прифронтовых госпиталей, мучительные, полные минометного воя и растерзанных тел, сны, уродливый, плохо затянувшийся шрам от осколка не стоили сухой благодарности джентльмена с Даунинг-стрит. Впрочем, количество нулей в чеке от неозначенного департамента позволило Джону выкупить скромную частную практику у доктора Уилсона, последние два года страдавшего от артрита и мечтавшего уйти на покой, и обзавестись полезными связями, укрепляя добрососедские отношения непременными чаепитиями каждый третий четверг месяца у миссис Марджери Элспет Кроули, председательницы Садоводческого клуба Хаверинга, и участием в благотворительных мероприятиях попечительского совета колледжа для старшеклассников - Havering Sixth Form College. Скромный доктор с военным прошлым и умеренной личной жизнью, он не мог позволить себе завести семью, да и если честно, не имел к этому ни малейшего желания, хотя краткосрочные романтические аллюзии все же случились. Завязываясь как всегда спонтанно – в кафе, в антикварной лавке, на парковке супермаркета, они протекали с переменной страстью, принося каждый раз определенную свежесть ощущений, некоторую новизну и эмоциональную болтанку. И заканчивались сами собой через полгода или чуть больше – легко, без упреков, обид или претензий, в полной уверенности очередной пассии, что переходить на более серьезный уровень им не стоило из-за ненужных сложностей вторжения в личное пространство и перемены сложившегося жизненного уклада. Они всегда оставались добрыми друзьями, связанными общими воспоминаниями, флером сладкого послевкусия и легкой горчинкой неслучившегося общего будущего. Наверное, это было именно то, чего ищут все нормальные люди, вдоволь нахлебавшиеся жизненных штормов, личных потерь и накопившейся усталой суеты, но… У него была еще одна крошечная квартирка в Лондоне, куда он время от времени сбегал из своей идеальной, с розовыми перголами и столетним плющом по фасаду, тюрьмы, просто потому, что любил Лондон. Он любил путаницу его улиц, толчею, и вечный шум, не стихавший даже ночью. Любил благоухающие парковые сумерки Ридженс и вечное сияние витрин Оксфорд-стрит. После раскаленных песков и пыльного марева Афганистана ему нравилось выходить в безоблачную утреннюю свежесть, прихватив зонт, как настоящий англичанин, выпить крепкий кофе с абрикосовыми блинчиками в кафе, пока невесть откуда налетевший дождь утюжит тротуары до зеркального блеска и загоняет вавилонское туристическое столпотворение в зев метрополитена и сувенирные лавки. А потом, прямо под пологом свинцовых туч, цеплявших отяжелевшим брюхом макушки высоток и шпили старых соборов, заглянуть в Daniel Crouch Rare Books, едва ли не самый старый букинистический магазин, чтобы еще раз надышаться его тишиной и пряным ароматом старых страниц и кожаных переплетов. А еще потому, что этот Лондон так напоминал тот, другой. … Он не все помнил о том времени и том мире, откуда пришел… откуда его вышвырнули, как неблагонадежное лицо с крайним ограничением прав и свобод, и если честно, не слишком жалел об утраченной памяти. То, что он сделал, вероятно, было больше, чем проступок - преступление, за которое карали крайне сурово… вполне вероятно, что даже смертью. Но способности его уровня не позволяли правительственным службам так легкомысленно разбазаривать особый человеческий ресурс, который можно было использовать с пользой для страны и короны, и Джона переправили на другую сторону, основательно вычистив его прошлое. Принцип, по которому распределялись прорехи в воспоминаниях за все эти годы вычислить он так и не смог и давно бросил все попытки, сосредоточившись на более главной своей задаче – вернуться. Зачем? Этого он тоже не помнил. Но точно знал – там осталось что-то важное. Ради чего он нарушил законы, ради чего отказался от своей… не бог весть какой ценной… но собственной жизни. … Его мир ничем не отличался от того, где он находился теперь – те же люди, те же материки и страны, даже история в нем катилась почти по тем же рельсам. Две вселенные сосуществовали в одном пространстве на расстоянии одного квантового сдвига, связанные между собой как полюса магнита – подобные во всем, кроме знака. Плюс и минус. Все и ничего. Равновесие. Так говорили ученые. Но Джон ученым не был. Джон был солдатом. Все, что он слышал – в основе всего лежали какие-то путанные принципы квантовой механики. И все, что он понял из мешанины научной и мистической белиберды – это то, что каждая частица вещества существовала и не существовала одновременно – вселенская паутина пространства и времени, отраженная внутрь себя с противоположным знаком. Все, что он понял – они все живут сразу в двух плоскостях, не подозревая о своей второй ипостаси, но обладая свободой воли и подчиняясь собственным физическим законам. А потому, каждая реальность отличалась от другой лишь в той мере, насколько их свойства отличались друг от друга. А отличия были. Существенные. И год от года углублялись приближавшейся катастрофой. Их мир раскололся. Буквально. В конце шестнадцатого века о странностях заговорили астрономы, заметившие, что созвездия сдвинулись, сместились, будто кто-то вырезал кусок небесной карты и склеил края того, что осталось. Триста лет спустя событие повторилось уже по всему обозримому горизонту, и это было не скрыть в научных трактатах, как полулегендарный артефакт. Безумный вселенский картограф в ярости кромсал свое творение на куски. При этом не наблюдалось никаких явных небесных катаклизмов – звезды не взрывались, планеты не сходили с орбит, мир не превращался в пылающий ад… но что-то определенно происходило. Пройдет еще два века, пока наука сможет взглянуть на небо сквозь «очки» орбитальных телескопов и подтвердить – газовые туманности остывают и гаснут, истончается излучение нейтронных пульсаров, рассеивается и смолкает первородный реликтовый шум. Мир затаился, замер, застыл, как природа в ожидании первых заморозков и временной, но все-таки, смерти. А пока это пришло на Землю. Бермудский треугольник существовал в обоих измерениях. Вернее, более эффектно он проявился именно в мире Джона. Место, где на «второй» Земле время от времени суда и люди то пропадали, то появлялись вновь, на «первой» Атлантику будто разрезало исполинское стекло, и часть океанской акватории просто перестала существовать. Корабли, проходившие от Бермудских островов до Пуэрто-Рико, были отлично видны на рейде побережья Флориды, словно их разделяли не тысячи морских миль, а чуть больше одной, но пересечь невидимую линию ни в ту, ни в другую сторону никто так и не смог. Впрочем, время от времени течение выносило из пределов Треугольника и обломки, и целые суда, и даже людей, но о произошедшем ни один очевидец ничего внятного рассказать так и не смог, кроме странностей с пляской магнитных полюсов и положением солнца относительно горизонта. Последовавшие за этим трещины на суше выглядели не столь эпично, но куда более зрелищно. Для начала в Торонто исчезла часть жилого квартала, да так, что событие прошлось по двум отстоящим на триста ярдов друг от друга домам, отрезав часть каждого где-то на четверть. Пространство между ними мгновенно «схлопнулось», явив на свет дикую конструкцию в духе еще не рожденного временем арт-деко. Как и в случае с небесным катаклизмом в оставшихся в наличии квартирах продолжало действовать электроснабжение, водопровод, исправно поступал газ. Вот только было совершенно непонятно, куда именно текла вода и на что тратилось электричество – исчезнувшие здания так нигде и не обнаружились, включая оставшихся в них людей – телефонная линия пропавших квартир по-прежнему работала, но ничего, кроме треска помех, в трубке расслышать так и не удалось. Через несколько лет русская Камчатка неожиданно превратилась в остров, отрезанная в самом узком месте у залива Корфа. Причем, островом она могла считаться лишь наполовину - проход на нее все же обнаружился – странным образом в районе лесного массива Динарского нагорья Хорватии, тем самым породив не только географический, но и юридический казус по принадлежности земель к тому или другому государству. На этом разрушения не прекратились, впрочем, снизив свой глобальный характер до почти бытовых неурядиц. Ландшафты расцвечивались лоскутным одеялом всевозможных зон в самом непредсказуемом сочетании – от тропических пальмовых рощ до белоснежных арктических торосов. Городам приходилось приспосабливаться к новой планировке и способу передвижения. Ни один мегаполис не избежал «реконструкции», причем иногда изменения в архитектуре неожиданно оказывались благоприятными – чтобы попасть в Детройт вместо Атлантики теперь было достаточно пересечь мост Челси, который больше не соединял одноименный район с Баттерси. Правда в обратную сторону приходилось все же пользоваться авиаперелетами, либо прокладывать сложный маршрут из нескольких подобных «трещин» - через Серро-де-Паско, Лиссабон, Преторию и крошечную болгарскую Плиску. Самым странным можно было посчитать «вторжение» строений и всевозможных городских объектов в частные владения, офисные и общественные здания. Говорят, в центральном здании Manchester Children's University Hospitals Манчестерской королевской лечебницы однажды возник большой – до самого потолка фонтан, обнесенный красным гранитом с золотыми львиными головами. Вода, как ей и полагалось, била звонкими упругими струями, распыляя радужные брызги, которые никуда не падали, но стоило подставить под них руку – и она, как ей и полагалось, оседала холодными каплями в пригоршне ладони. Джон помнил, что нечто подобное было и в его доме… в их доме… невероятное, удивительное… но что именно – стертая память упрямо молчала. … Какие-то полчаса - и красивый, скоростной «Great Eastern Main Line» распахнул свои двери на Боу-Черч. Возможно, стоило спуститься в трубу* и потратить десять минут на пересадку, но Джон отправился пешком – через солнечное многолюдие лондонской весны, через шелест листвы и гул автомобильного потока. Джон любил этот город. Любил его респектабельную основательность, проросшую в веках серыми, красными и молочными фасадами всех прожитых им эпох. Любил изменчивое постоянство погоды, приучившее британцев не выходить из дому без зонта даже в самый солнечный день. Любил мягкие зимы, белое Рождество и туманы – вопреки синоптикам и скептикам, все-таки обволакивавший и Темзу, и ее гранитных, переброшенных с берега на берег, сторожей, и по-осеннему пустевшие набережные с цепочками старинных фонарей, казавшихся с белесых сумерках запоздавшими светлячками. …порыв ветра принес запах цветущей вишни и почему-то морской соли – свежий, горьковатый на языке вкус оседал на губах, как поцелуй… он терпеть не мог этого сочетания, бог знает, почему… но отчего-то закружилась голова, повело, засосало под ложечкой - до короткого, мучительного полустона-полувсхлипа, до жаркого предчувствия - еще миг, и он разгадает это опасное, беспощадное волшебство… ...не случилось. Громкий, как пощечина, звук автомобильного гудка вовремя… или не вовремя… прогнал наваждение. Джон увидел, что оказался почти на месте – высокий кирпичный угол Хикмановской галереи маячил за соседним зданием, больше похожий на старый – сороковых лет прошлого века заводской цех, и понял, что неспроста отправился пешком – осознанно или нет. Он нарочно замедлял шаг, намеренно тянул время. Новый заказ не нравился совершенно, от него отдавало чем-то неприятным… засохшей кровью и порохом. А еще враньем… вранье Джон не переваривал, как и высокомерие. И он оттягивал миг «свидания» с очередным ключом, потому что пригласительный билет на предпоказ «утраченного и вновь обретенного шедевра» жег кожу через ткань плаща и твидовых брюк обещанием то ли беды, то ли чуда. И никак не мог решить – чего он хочет больше – чуда или беды.