🚬
Смута быстро пришла. И в вечно засранном мрачном районе, потерявшем свою надежду лет сто назад, стало еще хуевее. Полиция, которая редко совала сюда свой нос, ибо бесполезно было, теперь оккупировала каждую улицу. Кто-то там, вверху закона, видать, уже очень заебался, а от местных легавых, как оказалось, толку мало. Красно-синяя мигалка выжгла к чертям всем местным глаза. Рыскают тут, вынюхивают, но народ тут друг за друга горой, поэтому здешних дельцов и спасителей не выдают. Ничего не видели, ничего не слышали. У полицейских нихуя не удается выяснить, но они не сдаются. Откуда только такие упрямые понабрались. Раньше хрен клали, а теперь не слезают, всех уже заебали. К Намджуну, как и ожидалось, заявились первым делом, но долгий допрос и обыск дал им целое нихуя. У Кима всего-то бар, и вполне неплохой для такого-то обоссанного района. Прибыль стабильно приносит. Местная полиция, находящаяся с Намджуном в сотрудничестве, помогла тем, что отбелила его имя перед вышестоящими, чтобы побыстрее отстали. И все. На этом все. Естественно, после Намджуна они принялись за его ближайших. И первый после Кима, к кому полиция наведалась — Винсент, к которому завалились ранним утром. Чонгук был заранее предупрежден и посвящен в нынешнее положение, поэтому держался молодцом и на вопросы отвечал без тени сомнения. Отмазались. И Хосок, и Джин, Чимин с Юнги, даже Джихан, — все отмазались и смогли вздохнуть с облегчением. Вот только легавые все еще рыскают по району, и это слегка напрягает.🚬
Винсент испытывает себя на прочность. Прислонившись к капоту мерса, он стоит так минуты три (что уже чертовски долго). Он себя жалким способом успокаивает, грызя фильтр сигареты, которую так и не прикурил. Все настолько херово, что Тэхен чувствует, как ветер треплет его ресницы, это раздражает. А глаза его застыли, концентрируясь на одной возмутительной картине, смотря на которую, он и проверяет свою выдержку. В больших карих глазах отражается мигание красного, чередующегося с синим, но там, на самом дне, дикая сущность бесится, хочет разорвать Винсента в клочья и вырваться из его нутра, показать себя во всей красе. Но уже идет четвертая минута, и одному Богу известно, как он еще не сорвался. А картина такая: легавые доебываются до обычного местного пацана, вышедшего из продуктового магазинчика. Просто молока купил человек. Молока. А теперь нихуя не поймет, почему какие-то уебки в форме лезут ему в пакет и карманы куртки, вот уже пятую минуту пытаясь выяснить, на кого он работает и где дурь хранит. Как Винсент, стоящий неподалеку, понял: они даже магазин обыскали, решив, что там и торгуют наркотой. Паранойя, паранойя. Несчастные полицейские уже не знают, где еще искать, и в каждую местную жопу решили лезть. Район брошенных жизнью в черный список превращается в гетто, черт возьми. Скоро каждого прохожего начнут скручивать и подозревать во всяком дерьме. Винсент этого пацана, что сейчас яростно пытается объяснить непонятливым копам свою невиновность, знает, вообще-то. Он на пару лет младше и тоже пашет, как проклятый, чтобы в дом, где ждет безнадежно больной онкологией старший брат, кусок хлеба принести. И не только. Для брата тот не раз брал у Винсента опиум, чтобы немного облегчить его страдания перед кончиной, которая уже не за горами. И ничем ему больше не помочь, кроме как унять не утихающую боль сильным обезболом. Пацан, как и все тут, обделен терпением и постепенно вскипает. Легавые переходят все границы, прилипнув к нему и уже чуть ли не забираясь в его спортивки. Подумаешь, видок у него не самый приятный. Небритость, взлохмаченные волосы и огромные мешки под красными от круглосуточной работы глазами. Это только оболочка. Винсент-то знает, что этот парнишка один из самых уравновешенных на районе, но у всех есть предел. Поэтому сначала спокойный, затем непонимающий и растерянный взгляд пацана вспыхивает от злости. Он еще долго держался. И Винсент тоже. Когда пакет с молоком падает на землю, брошенный одним из двух легавых, парнишка взрывается и толкает полицейского в плечо, да так сильно, что тот ударяется спиной о дверцу машины. Другой коп мгновенно реагирует и хватает пацана, заломив руки за спиной и вжимая грудью в капот полицейской тачки. На парня надевают наручники. Тэхен выплевывает сигарету и переходит дорогу. На шестой минуте вышел из себя. Уже рекорд. Только сейчас похуй, когда невиновного скрутить пытаются. — Какого хера, блять, вы делаете? — рычит Винсент, хватая за плечо легавого, собравшегося ударить парнишку, и грубо отшвыривая в сторону. — Даю шанс отвалить, если проблем не хочешь, — шипит другой полицейский. Винсент краешком здравомыслия успевает спалить, как рука того скользнула к кобуре на ремне и обхватывает рукоять пистолета. — Вы доебались до гражданского, который ничего не нарушил, — рычит Тэхен, шагнув к легавому. И похуй ему на ствол. — Без разрешения. Снимите с него ебаные наручники. — Дохуя хочешь, сученыш. На тебя у нас тоже пара найдется, — хмыкает другой, держа сопротивляющегося парня за куртку. Тот рыпается, материт легавых всеми известными словами, так и жаждая въебать ублюдкам. — Вам не за что меня арестовывать, — хмыкает Тэхен. — И его тоже. Не будьте уебками. — Я тебе навешаю статей, ублюдок, об этом не волнуйся, — плюется ядом полицейский, сверля Винсента ненавистным взглядом. — Последний раз предупреждаю. Беги к мамке, падла. Из тюрьмы она тебя не вытащит. Винсент не слышит. Что-то в башке громко щелкает, как будто возводят курок. Перед глазами ебаное красное-синее и рожа мрази, которая возомнила себя божеством только лишь из-за сраного значка. Разве есть справедливость? Обычных людей арестовывают за то, что лицом не понравились. Где она? Где справедливость? Винсент всю жизнь ее ищет. С тех самых пор, как в приюте оказался. Ищет, ищет, но натыкается на одно сплошное разочарование в жизненной системе, которую придумали богатые мудаки, подтирающиеся зелеными. Все во благо народа якобы. На деле — во благо его уничтожения. Тэхен каждый день видит несправедливость, и от этого надежда на человеческий род все сильнее рассеивается. Поэтому он не слышит. В сжатых в кулак пальцах кости приятно хрустят, а по коже чужая горячая кровь бежит. Громкий звук оглушает, отчего в ушах появляется невыносимый звон. Бок обжигает дикая боль, а на белой футболке под курткой расползается багровое пятно. — Ви! — слышится позади родной голосок после звука открывшейся двери сто сорокового. Чонгук все это время сидел в тачке, зависнув в игре и ничего из-за наушников не слыша, но когда понял, что Тэхена слишком долго нет, то увидел картину за окном, от которой сердце в пятки ушло. Тэхен медленно моргает и приходит в себя. Он так и стоит в полуметре от легавого, который все не убирает руки от пистолета. Кончики пальцев Винсента мелко подрагивают от ярости, а челюсть начинает болеть от того, как крепко сжата. Он так и не напал, но это и не нужно. Тэхен не в силах противостоять «закону». Но ему одного только взгляда хватает, чтобы заставить легавого почувствовать себя хуево. Винсент чувствует на плечах хватку. Тепло этих ручонок он никогда ни с чем не спутает. Он не ударит легавого, потому что Чонгук улетучивающуюся с каждым днем надежду на торжество справедливости по крупицам собирает, не позволяя Тэхену окончательно разочароваться в людях. — Ви, что происходит? — спрашивает Чонгук взволнованно. Можно представить, как он перепугался сейчас. Его большие глазки растерянно бегают от Винсента к легавым и ко все еще скрученному парню. — Все норм, Чонгук, — на удивление спокойно отвечает Тэхен, но льдинки в его голосе не тают. — Вы отпустите его? — спрашивает он легавого, смягчаясь во взгляде. Что Чонгук творит? Лава внутри Тэхена превратилась в ледяную реку. Конечно, петь сладкие песни и обнимать всех людей мира не захотелось, но бешенство поутихло. Коп переводит взгляд на напуганного Чонгука и медленно убирает руку с рукояти пистолета. Поджимает губы, снова смотрит на Винсента, не особо желая проигрывать какому-то пацану с улицы, но и сам походу понимает, что глупый арест без причины не даст ему ничего. Поэтому он поворачивает голову к своему напарнику и коротко кивает. Тот сразу же отстегивает наручники, хотя и видно, что с неохотой. У этих мудаков все-таки есть мозги, и появление Чонгука помогло это увидеть. — Офицер, будьте тактичнее. Все-таки для людей работаете, — Винсент давит снисходительную улыбку. — Вам за что народ платит? — Еще слово, — угрожает коп, позвенев перед лицом Тэхена наручниками. Чонгук рядом сжимает предплечье Винсента пальцами, мысленно моля замолчать, пока не договорился. — Все, молчу, — усмехается Винс, подняв ладони в сдающемся жесте. Коп еще пару секунд сверлит его предупреждающим взглядом и садится в машину вместе со своим напарником. — Хуесосы конченые, — рычит Тэхен, когда полицейская тачка трогается с места и уезжает с улицы, оставляя за собой поднявшуюся пыль. — Ты как, Югем? — спрашивает он парня, поднимающего с земли свой пакет с молоком. К счастью, бутылка осталась целой. — Порядок, — кивает Югем, почесав затылок. — Спасибо, Винс. Я бы точно загремел, а мне никак нельзя. — Никто бы не сдержался на твоем месте. Эти гондоны специально спровоцировали, — хмыкает Тэхен, хлопнув Югема по плечу. — И вообще, это я должен спасибо сказать, что не пальнул нас. — Да ты че, как я своих-то могу? — мотает головой пацан со слегка оскорбленным выражением лица. Винсент, конечно, верит здешним, кто в курсе местного главного бизнеса, но все равно благодарен за молчание. Сейчас походу то самое время, когда район, выглядящий недружелюбно (он недружелюбен только к чужакам и охуевшим легавым), объединился и встал горой. Да и похуй, что большую часть этих защитников составляют торчки, не желающие потерять источник хорошей дури. Сила есть сила. — Если нужен будет опий для брата, мне скажи. Бабки не нужны, — негромко говорит Винс. Вокруг никого, но времена неспокойные. Даже у стен уши есть. Югем не улыбается. Он редко это делает, жизнь заставила его разучиться делать это. Но сердце его от этого холоднее не стало, потому что Винс по глазам читает его искреннюю благодарность. Большего и не надо. Хорошим людям помогать хочется. Такие, как Югем, тоже не дают надежде рассыпаться. Пацан бормочет, что брата одного оставил и нужно идти, и спешно уходит с болтающимся на локте пакетом, испачканным дорожной пылью. Ебучие легавые. Винсент поворачивается на месте и натыкается на недовольный и даже сердитый взгляд Чонгука. Но сразу понятно, что это из-за страха. Малой обычно только по этой причине злится на Тэхена. Моментов таких бывает предостаточно. Винсент вечно рискует. Слишком уж часто. Оттого и Чонгук слишком часто нервничает, готовый орать на весь мир. — Ну че ты, — устало вздыхает Тэхен, чуть вскинув голову и глядя на зайчонка из-под приоткрытых век. — Ну че ты, — раздраженно передразнивает его Чонгук, ударив в плечо. Закатив глаза, он разворачивается и идет к мерсу. Тэхен, бросив сухой смешок и сунув руки в карманы куртки, плетется следом. — Говори, ну, — не сказать, что Винсент особо хочет выслушивать недовольства Гука в очередной раз, но его молчание надувается, как пузырь, и норовит лопнуть в любой момент. Тэхен хочет этот момент ускорить, чтобы было менее разрушительно, пока пузырь не вырос до вселенских размеров. — Да че говорить? И сам все знаешь, — пожимает плечами Чонгук, сев в машину и глядя на Тэхена, с каким-то странно отстраненным видом заводящего движок мерса. Винсент такой с тех пор, как люди Диего убили парней с района и подставили Намджуна. Тогда тяжело было всем. На похоронах практически все здешние пацаны были. Тогда такое напряжение поднялось к небу, что так и кричало о надвигающемся пиздеце, который они обрушат на Санчеса за своих убитых братанов. Чонгук тоже там был, своими глазами все это видел. Смерти тут не редки, но убийства — это совсем другое. Такое не прощается. И отомстили бы уже давно, разнесли Диего и его шестерок, только Намджун приказал (был вынужден поступить именно так) не лезть на рожон, потому что с одной стороны проблема в виде Диего, а с другой — полиция, которая уже чуть ли не в каждой жопе рыскает. И копы, как бы это тупо ни звучало, куда большая заноза на данный момент. Вот только кое-кто себя не контролирует, хотя обещал. Сто раз обещал. — Так глупо подставиться? Это не в твоем стиле, Тэ, — вздыхает Чонгук. — Нужно это дерьмо пережить. Полицейские скоро свалят, потому что ничего тут не найдут, а вы двое чуть не запороли все щас. Ты и Югем. — Знаю, — коротко и холодно отвечает Тэхен, смотря только лишь на дорогу. Видно, что его это бесит. Потому что Чонгук прав, а Тэхен всего лишь заебался от несправедливости. А еще он не уверен, остановился бы, если бы малой не подошел. Вероятно, тормознул бы, но, скорее всего, нет. О том, что это стало бы для них всех огромной проблемой, Винсент даже думать не хочет. Сдурил, и все тут. — Тэ… — Чонгук утыкается лбом в плечо Тэхена и прикрывает глаза. Что-то говорить уже не хочется. Они и так все знают, все понимают. Да и Винсент стопудово сейчас себя ругает за то, что чуть не совершил ошибку. И вина эта глубоко внутрь уходит, только и об этом думать не хочется, а то совсем сложно станет, и мозги взорвутся. И так хватает дерьма. Спокойнее становится, когда малой на макушке чувствует теплое дыхание и короткий поцелуй. Им всем сейчас тяжело. Обстановка напряженная, как во время какой-то назревающей войны. Чонгуку откровенно страшно, потому что он успел узнать, что за человек Диего. Он не очень умный, но и не тупой. Но может быть пиздецки жестоким, потому что любит выкинуть что-то внезапное и всех удивить. Заставить от жизни охуеть, точнее. Вот поэтому-то и страшно малому. В эпицентре этого дерьма все его братаны находятся, а самый родной уже успел кровь пролить. Она и дала начало всей этой хуйне. Крови Винсента Чонгук не выдержит. Они скоро доезжают до дома. В обнимку заходят в квартиру, молча раздеваются и заваливаются на кровать, зарывшись под теплое мягкое одеяло и слыша только дыхание друг друга. Разговоры ни к чему. Их было и будет еще много. А молчание ценно и приятно. Тепло и родной запах друг друга — вот, что тоже очень ценно. Они дыханием общаются и мысленно друг другу повторяют «люблю», как никогда важное и необходимое. Оно нежными поглаживаниями передается, взглядами в полумраке. Нет в этих взглядах тревог. Чонгук их на вечер отпускает, а Тэхен умело прячет, потому что не может, как бы ни хотел, их вышвырнуть. Пока район не обретет былое спокойствие и зайчонку не перестанет угрожать опасность, тревоги никуда не уйдут. Винсент надеется, что они ненадолго в нем поселились. Он сам же с этим разбираться будет, сам ускорит их уход. Только бы зайчонок был в порядке.🚬
— Есть мысль одна, — задумчиво говорит Тэхен, барабаня пальцами, в которых зажата сигарета, по краю стола. Хосок, медленно и лениво потягивающий рядом пиво, вопросительно поднимает бровь. Намджун, что-то с интересом высматривающий за окном, тоже поворачивает голову к Винсу. — А че, если против Диего его же оружие использовать? — Быть долбоебами? — хмыкает Чимин, валяющийся на диване. Он хоть и в гостиной лежит, но обзор на него из кухни хороший. Юнги, сидящий на полу рядом, нервно скуривает сигарету, ничего вокруг не слыша. Он скучает по траве, от которой тоже пришлось временно отказаться. — Не, — Тэхен коротко мотает головой, медленно моргает, зависнув взглядом на Чимине, затем так же медленно подносит сигарету к губам и делает затяжку. В другом случае он подхватил бы шутку и с удовольствием поржал с Чимином над Санчесом, но не тогда, когда этот сукин сын убивает людей. Время шуток прошло. — Че ты хочешь сказать? — спрашивает Хосок, возвращая заторможенного Винсента в реальность. Он и сам чутка не на земле, а где-то парит, мечтая забыться от этого кошмара. И даже как-то особенно плевать на Давон, которая стопудово будет орать из-за прокоптившейся квартиры. — Короче, все, блять, пиздецки просто, — Тэхен прикрывает отяжелевшие веки и выпускает густой дым через приоткрытые губы, чуть вскинув голову, а потом продолжает, не открывая глаз: — Этот гондон на нас натравил копов, но они ниче не находят тут. Можно навести их на Диего. У него на нас ничего нет, не переведет стрелки. Теперь точно. Он уже использовал свой козырь. Зато я знаю, че с ним можно сделать. — И какие у нас козыри против него? — с сомнением спрашивает Намджун, сложив руки на груди и внимательно смотря на Винсента, слегка покачивающегося на стуле. — Он осторожный, следы хорошо заметает. — А нахуя нам его следы? — Винс открывает глаза и зажимает фильтр сигареты в уголке губ. — Один чел помог найти его гнездо. У него там серьезный движ с наркотой происходит. Об этом месте узнают легавые, устроят облаву, прикроют лавку, вот и все, — Тэхен издает короткий смешок и разводит руки в стороны. — Диего будет сосать на нарах. — Че-то слишком легко звучит. Мы не в фильме, чтобы это сработало… — задумчиво говорит Юнги, вдруг подавший голос. Он тушит очередную скуренную сигарету и поднимает голову. Глаза у него красные, а под ними залегли мешки. Он будто неделю беспробудно курил, лишившись сна, но херня в том, что курит он только сигареты, а спит больше, чем коты. — Но это может сработать. — Вы, блять, слишком крутые, — Винсент морщит лицо и стряхивает пальцем пепел в стакан. — Дохуя гордые, поэтому даже не подумали о том, чтобы просто настукачить, — хмыкает он, всматриваясь в загрузившиеся лица братанов. — А большего там и не надо. Подозрения уйдут от нас. Мы чисты, а Санчес получит то, че заслуживает. Хотя, если честно, я бы его лично грохнул, — мечтательно говорит Тэхен, закусив нижнюю губу. На секунду в его рассеянных глазах вспыхивает огонек. Уже вовсю представляет, как херачит Диего. Чимин с дивана согласно мычит. Тоже, наверное, представил мясо. — Это мысль, но вдруг у Диего все же найдется что-то против нас? Тогда нам всем одна дорога, — Намджун задергивает шторку и отходит от окна, опустившись на стул возле Хосока. — Кто вообще узнал о том, где он промышляет? Тэхен вздыхает, делает последнюю затяжку и трет усталые глаза. Еще одна бессонная ночь дает о себе знать. С недавнего момента вошло в привычку сторожить сон малого, который сладко спит себе, ни о чем не думая и прижимаясь к груди Винсента. И сопит так миленько, даже не раздражает. Успокаивает наоборот. — Ким Югем, оказывается, профессиональный хакер. И я хуй его, как он этому научился, но то, что он смог добыть важную инфу — факт, — пожимает плечами Винсент. — Будем ему должны за это, кстати. — Нужно все проверить. Убедиться на сто процентов, что нас волна не заденет, и тогда можно… стукачить на Диего, — вздыхает Намджун, потерев переносицу. — Да и выбора у нас не особо. Хер знает, когда полицейские с нашей территории съебут и насколько это может затянуться. Они уже границы переходят, — Хосок отпивает пива и кидает в рот пару чипсов. — Который час? Чонгука забрать надо, — вдруг спрашивает Винсент, хлопая себя по карманам в поисках мобилы, уже до отвала забитой фотками малого. — Ну все, я погнал, — проверив время, Тэхен поднимается. — Я зайду к вам вечером, — бросает Чимин идущему в коридор Винсенту. Тот лишь мычит. Спустя несколько секунд входная дверь за ним захлопывается. — Кто-то считает эту идею правильной? — Юнги облизывает горькие от сигарет губы и вопросительно глядит на пацанов. — Стопудово, — без колебаний выдает Хосок. Намджун хмурит брови, задумчиво сверлит стол взглядом, затем поднимает его на Юнги и коротко кивает. Это будет правильно.🚬
— Тэ, — мягкий тихий шепот рядышком ласкает слух. Так только Чонгук произносит. Да и вряд ли кто-то помимо него за всю тэхенову жизнь мог так сказать. В этом обращении столько нежности и тепла собрано, что на весь мир хватит, но Тэхен делиться не станет, все в себе сохранит, потому что это ни для кого другого. Только для него. Поэтому иногда Тэхен, притворяясь, что проигнорировал или просто не услышал, нырнув в свои думы, вынуждает зайчонка повторять. Жаль лишь, что второй раз у малого выходит более осторожно и робко. И это, вообще-то, пиздецки мило и все такое, где-то внутри Винсента что-то непонятное вздрагивает, но умом он понимает, что Гук просто боится взбесить его своей якобы назойливостью, именно поэтому и осторожничает. Тупая дилемма. — Тэ, — звучит второй раз спустя минуту. Тэхен специально считал секунды, распластавшись на середине большой и просторной кровати, раскинув длинные ноги в стороны и подсунув локти под голову. А Гук, который телосложением не сильно уступает ему, в этот момент, прижимаясь к теплому боку, кажется на парочку размеров меньше. И это тоже, вообще-то, очень мило. Винсент наслаждается бродящими по его груди и животу пальцами, а Чонгук наслаждается тем, что может прикасаться к нему тогда, когда ему этого захочется. И все счастливы. Тэхен ловит кайф и на удивление не клинится, даже с закрытыми глазами хорошо понимая и чувствуя, как Чонгук его разглядывает. По-честному, это никогда не бесит, но Винсент не скажет об этом вслух. И вообще, все хорошо складывается. Жаль только, что ночь, как и все в этом тупом мире, имеет свойство кончаться. — М? — все-таки отзывается Тэхен хрен знает, через сколько минут, лениво приподняв одно веко и смотря на большие черные глазки, блестящие в раздражающе желтом свете уличного фонаря прямо за окном. Но это ничуть не портит прелесть зайчонка. Он хорош, как его ни крути. — Че там с Диего? — тихо спрашивает Чонгук, положив подбородок на грудь Винсента. — Ты ничего не говоришь… Не получилось, как ты хотел? — Получилось, — негромким хриплым голосом отвечает Тэхен, обратно закрыв глаз. — Но его не повязали. Успел съебаться, когда облава началась, теперь обещает нам пиздец за то, что порушили его планы. На самом деле, масштабы катастрофы для Диего просто огромны. Он не потерял все, но очень много. Как только анонимный источник сообщил полиции о месте, где хранится и продается дурь, за которой те отчаянно охотятся, сразу же началась облава. Ни Диего, ни его люди не ожидали, что может произойти подобный пиздец. И он снова, поступив, как последнее кидало, быстро побросал в машину бабло и наркоту, которую только мог успеть забрать, и съебался в закат, кинув около пятидесяти своих людей и дурь. Конечно, если бы он мог, он обязательно захватил бы всю наркоту (да, на людей похуй), но времени практически не было. Полиция действовала быстро, не оставив шансов. Но Диего был бы не Диего, если бы позволил себя так легко повязать. Падлы вроде него всегда находят выход. Почти всегда. Спустя пару дней, когда легавые оставили несчастный район, вернув ему былое спокойствие (алкаши, проститутки и торчки вновь выползли на улицы), Диего связался с Намджуном и пообещал ему и его людям адские муки. И вроде должно быть похуй на пустые угрозы того, кто проиграл эту битву, но… это же Диего Санчес, поэтому не расслабился никто. Теперь он будет действовать исподтишка, и неизвестно, кому придется принять его удар. — Нужно быть начеку, — обеспокоенно говорит Чонгук. — Это дерьмо еще не кончилось. — Да, надо бы выловить его, пока он ниче не устроил. Он щас в бешенстве, я представляю, в каком, и поэтому… — Тэхен замолкает и открывает глаза, смотря на потолок, будто там ему истина открылась. Но открылось другое. В эту секунду он осознает, что время шуток еще не пришло, и расслабляться чертовски рано. Диего может быть, где угодно, с чем и с кем угодно. Возможно, сейчас он стоит у бара, поджидая Намджуна с ножом за поясом. Или караулит Чимина с Юнги у подъезда, или… прямо сейчас стоит за дверями тэхеновой квартиры, пряча ствол под курткой. Винсенту всегда было похуй. Похуй на мудаков вокруг, на их проблемы, на то, что многие его мечтают загасить. Винсенту и на себя всегда было похуй. Из-за этого страх ему чужд. По большей части еще и потому, что он уверен в себе и в своей живучести; в том, что из любой жопы найдет выход и замараться не побоится. Но перед глазами снова ненавистью и жаждой мести искаженное лицо Диего, стоящего за дверью, а рядом теплый зайчонок, который ни в чем не виноват, и… и когда Винсент представляет это, становится как-то стремно. Еще более хуево, чем есть. Потому что рядом с Чонгуком не должно пахнуть ненавистью и смертью. Его никак не должно коснуться то, что они все заварили. Но не он. Как бы малой ни пытался влезть, яростно стараясь помочь, внести свою лепту в защиту района, братаны его все время отодвигали за свои спины, за которыми и прятали, и оберегали. И если вдруг Диего действительно сейчас стоит за дверью… Винсенту от этой мысли страшно. Да, блять. До пиздеца страшно. Он рефлекторно прижимает к себе Чонгука, боясь, что в один момент, когда он что-то упустит из виду, придется его холодное тело к себе прижимать. И за это себя никогда не простит. Даже миллионы раз отобранная из-за мести жизнь Диего ничего не исправит, легче не сделает. И это единственное, чего Тэхен боится в своей жизни. — Хочу бутер, — вздыхает Чонгук, неохотно отлипая от Винсента. Да и чувствуется, что тот тоже не особо-то и хочет выпускать его. И малой уже хочет передумать, до утра потерпеть, только бы остаться так лежать, вдыхая любимый запах свежести и чистоты с нотками сигаретного тумана, но Тэхен все-таки позволяет выползти Гуку из своих объятий. — Иди. И кофе мне сообрази, — говорит Тэхен, присев на постели. Чонгук коротко кивает, угукнув, и плетется на кухню. Винс смотрит ему вслед, и в голове снова это тупое слово «миломиломило» проносится. На мелком большая белая футболка, чуть сползшая с одного плеча, и свободные шорты до колен, из-за чего его ноги кажутся тонкими соломинками. Тэхен вздыхает, и то, отчего он на секунду раздражается — это звук его собственного дыхания, в ночной тишине звучащий слишком громко. Да и не во вздохе дело, а в том, какой он тяжелый получился, как будто Винсент старик, проживший нелегкую жизнь и от пролетающих суток не ожидающий ничего хорошего. Никакой надежды. Но мысли резко исчезают, когда из кухни начинает доноситься копошение малого, который, сам того не понимая, надежду эту бережно хранит. Винсент резко подскакивает с постели и, шлепая голыми ногами по прохладному полу, выходит в коридор, тихо подкрадывается к двери и прислушивается, а после и через глазок смотрит. Но, естественно, никого в подъезде не обнаруживает. — Блять, — тихо выдыхает он, зажмурившись и потерев лицо ладонями. Ебаная паранойя. Она пробуждается, когда чувствует, что человек боится, когда ему есть, что терять. Трудно не поддаваться этому состоянию, но Винсент снова концентрируется на звуках, доносящихся из кухни, и насильно заталкивает все дерьмо в голове куда подальше. — Куда тебе кофе в два часа ночи? — мотает головой Чонгук, жуя бутер. Тэхен, сгорбившись, сидит напротив, держа в пальцах кружку с кофе и обводя кухню тяжелым взглядом. Чонгук даже успел привыкнуть к такому Тэхену, хоть это и не радует ничуть. Слишком много лишнего в его голове, и он слишком этим озабочен, но малого озаботить не хочет. Гуку знать ни к чему. Хотя тот и без слов понимает, поэтому ни разу Тэхена не спросил о том, в чем дело и что его мучает. Они же взглядом лучше, чем языком общаются. Да и трудно не понять, что вся эта ситуевина с Диего загрузила его по полной. И все равно больно Винсента таким видеть. Скорее бы все в норму пришло. — Знаешь же, что он на меня не действует, — спокойно отвечает Тэхен, отхлебнув кофе. Гук пожимает плечами и откусывает кусочек бутерброда. — Расскажи мне, че в школе за дела, — вдруг просит Винс, переведя взгляд на малого. Тот прям загорается от этих слов. Он любит о школе базарить. Еще бы, большая часть его жизни сейчас там происходит. И хорошо, что не где-нибудь на улицах. И хорошо, что рюкзак его забит учебниками, а не пакетиками с порошком. — Да там, как обычно, — отвечает Чонгук, облизав губы. — О, вспомнил. Нас на недельку в лес отправляют. Походы, всякое такое дерьмо… — Поедешь, — не давая малому договорить, бросает Тэхен. И звучит это, как приказ. Возражения не принимаются. Чонгук аж на секунду зависает, уставившись на Винсента растерянно, а тот спокоен, как удав, вообще не поменялся в лице. — Да че там делать? Я не хочу, — мотает головой малой. — Тебя оставлять не хочу, — звучит более робко. Чонгук опускает взгляд на стол и покусывает нижнюю губу. — Хочешь. Я сказал, поедешь. Развейся, хоть че-то, кроме этого конченного района, увидишь, — отпивает кофе Тэхен. Он видит в этом шанс. Шанс уберечь своего малыша от пиздеца, который вполне может произойти. Это даже не подвергается сомнению. Диего что-то вытворит и стопудово уже точит зуб, готовясь к нападению. И как удачно школа отправляет своих учеников в поход. Подальше отсюда. От опасности. — Ну Тэ, нет, — бурчит Чонгук. — Я правда не хочу, чтобы ты один оставался. — Не ссыкуй за меня, у меня калаш в шкафу есть, — Винсент выдавливает полуулыбку и подмигивает малому. — Пиздец, это нихуя не успокоило, — хмыкает Чонгук, сложив руки на груди, как обиженный пятилетка. — Перестрелку тут устроишь? — Да вряд ли, но если вдруг че, — усмехается Тэхен. — Не смотри так, зайчонок. Иди-ка сюда лучше, — Тэхен чуть отодвигает свой стул от стола и хлопает себя по коленям, но Чонгук все еще хмурый, даже губки надул. — Встал и подошел, не ломайся, — тверже говорит Винсент, ткнув пальцем в свое колено. Не любит он церемониться. — Место знай. — Говнюк, — закатывает глаза зайчонок, но сползает со своего стула, якобы не хочет, якобы делает одолжение, но на деле весь мурашками покрылся от пристального взгляда (Тэхен его сжирает им теперь, ни на секунду не отводит), низкого голоса и вида крепких смуглых коленей, не скрытых тканью чуть задравшихся черных шорт. Но не успевает Гук припухнуть на самых охуенных коленях мира, как Тэхен сам его хватает за талию и припечатывает на них, усадив поудобнее. — Ты поедешь, и чтобы я больше не слышал, что ты не хочешь, — Тэхен поглаживает спину малого и покрывает его шею ленивыми поцелуями. — Я тоже тебя не хочу отпускать. В другое время хрен бы я тебя пустил, но так лучше будет. Покайфуй на свежем воздухе, потуси с такой же мелочью, как ты. Даже бухать разрешаю, но немного, — Винсент при любом другом случае ни за что бы не сказал всего этого и сейчас даже удивляется, что говорит без ворчания и гримас. Пусть Чонгук развеется, на время забудет о жестокой реальности мира, в котором он родился. Ему и правда так будет лучше. — Будете тут войнушки устраивать, пока меня нет? — хмыкает Чонгук, щуря глаза, а внутри удивляется услышанному. Винсент совсем на себя не похож, и малой снова в этом убеждается. — Да, стопудово, — кивает Тэхен, смотря Гуку прямо в глаза. Тот, как ни пытается, не может понять, что за оболочкой этих глаз по-настоящему прячется. — Буду присылать тебе письма, а ты фотки. — Как мило, — закатывает глаза Чонгук и опускает голову на плечо Тэхена. — Серьезно, не встревай в дерьмо, пока меня не будет, Тэ, — шепчет он, сплетая свои пальцы с тэхеновыми. Что бы там на уме у Винсента ни было, его прикосновения все такие же теплые, и вряд ли что-то способно это изменить. — Не встряну, зайчонок, — хриплый низкий голос Тэхена, который пытается звучать пискляво, лишь еще горячее кажется. Чонгук вздыхает и прижимается губами к теплой смуглой шее старшего, прикрывает глаза и растягивает поцелуй, не желая разрывать контакт. Это… странно, кого-то так сильно любить, что дрожь по телу и комок в горле. Когда-то Чонгук не понимал, насколько это серьезно и как может жизнь изменить. Любовь казалась чем-то простым, пустяковым делом, ведь каждый может залипнуть, в чем проблема? Да и вообще, любовь для слабаков. Но, кажется, все вообще не так. Это чувство очень сложное и многогранное, и оно не всегда дарит легкость. Любовь сопровождается невысказанными страхами и беспокойствами, отражающимися в немых взглядах. Есть, за что бояться, за что бороться и что терять. Но есть и счастье. Беспредельное, самое настоящее счастье, для описания которого в мире еще не придумали точно подходящих слов. — Стой, а че я не знал, что у тебя есть калаш? — зайчонок вдруг поднимает голову и пристально глядит на Винсента. — Не обманываешь? — Пойдем в комнату, покажу тебе свой калаш, — ухмыляется Тэхен, ткнув пальцем в кончик носа малого. Любовь не для слабаков.🚬
В лесу хорошо. Чертовски красиво, вообще-то. Все вокруг такое зеленое, яркое, и пахнет свежестью. Почти как Винсент. Высокие деревья, которым лет под триста, впечатляют. Озеро впечатляет. Большое, чистое, что почти дно видно. А на дне рыбы плавают. Смотреть на них приятно, хотя трогать их Чонгук боится. Они склизкие, не совсем приятные, но плавают они… мило. А еще птицы. Их много, они издают красивые звуки, и это вообще не раздражает. Зато одноклассники иногда раздражают, когда всю эту идиллию нарушают, как только рты открывают, мешая им с Бэмом сливаться с природой, которую они в городских серых джунглях едва видят. Чонгуку хочется все фотографировать. Но еще больше хочется звонить и писать Тэхену. Один огромный минус этой поездки — изъятие мобильных. Учитель решил, что так они смогут отдохнуть от своей интернетной зависимости, тесно подружиться с природой и очистить разум. И да, это, вообще, круто, но не сейчас, когда до конца расслабиться Чонгуку не дает беспокойство за братанов и Винсента. О худшем малой старается не думать. Страшно. Порой в кристальном отражении озера он видит не окружающую прелесть, а серость родного района, к которому как никогда душа тянется. Одно только успокаивает: если бы там что-то случилось, ему бы непременно сообщили. И на том, блять, спасибо. Чонгук трет прохладные ладони друг о друга и подносит их поближе к костру. Рядом Бэм сидит, достает из пачки маршмеллоу и ищет подходящую ветку, на которую сладость можно наколоть. Здесь, вдалеке от цивилизации, звезды на небе в тысячи раз ярче, и их в миллионы раз больше. Они заняли буквально все пространство. Чонгук не может насмотреться, а Бэм шутит, что его огромные черные глаза заразились звездами, что теперь там отражаются, даже когда Чон не смотрит на небо. А тот снова мечтает. Чем бы они в лагере ни занимались, Чонгук представляет, как делал бы это с Тэхеном, как тот реагировал бы и что говорил. Ему бы точно понравилось. Они бы вместе лежали на мягкой зеленой траве и смотрели на поверженное звездами небо над головой, держась за руки и слушая сердцебиение друг друга. Но Чонгук… он, вообще-то, один. От этого осознания пусто, а голоса Тэхена не хватает, как наркотика. Ни пить, ни веселиться не хочется, хоть Винсент на это и дал разрешение. Но отчасти он был прав, развеяться не помешало. Жаль только, что время не совсем подходящее. — Прикинь, сейчас из озера выйдет какое-нибудь чудовище, — с восторгом говорит Бэм, передавая другу веточку с маршмеллоу, а свою поднося к костру. — Будем драться с ним? — Конечно нет, ты че, — мотает головой Гук, отправляя в рот поджаренную на костре сладость и облизывая губы. — Я не хочу стать тем, кто первый сдохнет в этом фильме ужасов. — Ты прав, геройство только в фильме круто смотрится. Но ты забыл, откуда мы, — коротко смеется Бэм. — Ну, если вспомнить, откуда мы, то чудовище даже подойти к нам не сможет, ссыканет, — хихикает Гук, накалывая маршмеллоу на кончик ветки и глядя на озеро, которое из-за отражающихся на нем звезд ни разу не кажется жутким. Да и все вокруг выглядит волшебно, освещенное звездами. Это точно не дурацкий фильм ужасов. — Мы бы резко позвонили твоим братанам, они бы пригнали на своих крутых тачках и разъебали это чудовище, — мечтательно тянет Бэм. — А потом Винсент подошел бы к тебе и… — Блять, тихо, — Чонгук прячет лицо в изгибе локтя и жмурится. Друг рядом посмеивается и ерошит ладонью его волосы на затылке. — Че ты смущаешься? Как будто первый раз. Помнишь, как он один раз тебя засосал передо мной? Мне после этого вообще не мерзко на геев смотреть, — Бэм довольно улыбается и продолжает жарить зефирку. — Может, сам таким заделался, и поэтому не мерзко? — сощурившись, спрашивает Гук, подняв голову и смотря на другана. — Да не, — отмахивается тот. — Просто в моих представлениях это было стремно, но когда я увидел своими глазами, то понял, что все очень даже ничего. — Ты сраный извращенец, Бэм, — хмыкает Гук, помотав головой. — Говори, че хочешь, я знаю, что ты меня понял, — бурчит Бэм, жуя сладость. — Ты скучаешь по нему? — после недолгой паузы спрашивает он, смотря на друга. Чонгук прям на глазах меняется от этого вопроса. Ему как будто грустнее становится, и Бэм начинает жалеть, что спросил об этом. И так видно. Чонгук хоть и пытается быть веселым, казаться беззаботным, но в его глазах вечно загруженность, обеспокоенность. Бэм хорошо знает о ситуации на районе, поэтому представляет волнение братана и всячески его пытается развлечь, чтобы пребывание в этом прекрасном месте не проходило, как в тюрьме. Да и вообще, безделье растягивает время, поэтому он старается постоянно занимать Чонгука, устраивая ему настоящий активный отдых, чтобы к концу дня кайфовать у костра, после чего с трудом доползти до комнаты и, наконец, отрубиться. — Ага, — коротко отвечает Чонгук, глядя на сверкающее звездное озеро. Что тут скрывать, Бэм и так все знает, все понимает. — Я просто боюсь. Они вечно от меня все скрывали. Не сказали мне о стрелке с каким-то наркобароном, а потом я увидел Чимина раненым, услышал, что его грохнуть могли и… вдруг они и щас просто не хотят меня втягивать в дерьмо, поэтому не звонят и не говорят ничего? — Чонгук резко замолкает, и вокруг снова слышится лишь звук сверчков. Ну вот и высказал свои опасения вслух. Стало легче, но не очень. Ведь Бэм не сможет дать ответ на тревожащие вопросы. — А мне кажется, ты зря переживаешь. Честное слово, ты реально забыл, откуда ты и какое у тебя окружение, — Бэм с доброй улыбкой мотает головой и слегка хлопает друга по плечу. — Слишком много кислорода в мозг начало поступать и ты слегка попутал, а? Пацаны из банды Намджуна — те, на кого я равняюсь. Я хочу быть таким же, как и они. Бесстрашным, крутым, уверенным. С такими друзьями я на твоем месте вообще ни о чем бы не парился. Да твой Винсент один чего стоит. А твой брат! Чимин пиздецки крутой, — с восхищением выдыхает Бэм. — Ты прости, брат, но ты дурак, если переживаешь за них. С твоими братанами ниче не случится, отвечаю. А если я не прав, то можешь меня убить, правда, — совершенно уверенно говорит Бэм, смотря Чонгуку в глаза и сжимая пальцами его плечо. Чонгук прикусывает губу и кивает. Иногда Бэм кажется легкомысленным придурком, которому нет дела ни до кого, кроме него самого, но он каждый раз доказывает обратное. Внешнее действительно ни о чем не говорит. Он одевается, как рэпер из девяностых, бесконечно влюбленный в адидас и позолоченные цепи, выглядит до смешного глупым и даже немного ограниченным, но это все бред собачий. Бэм себя настоящего показывает только самым близким, чтобы не обжечься. Над ним всю жизнь смеются, поэтому ему плевать, какой он снаружи. Он хоть в костюме клоуна будет ходить — похуй. Главное, чтобы над его внутренним миром никто не измывался, не причинил боль. Он хочет казаться дерзким говнюком, вокруг которого через несколько лет будут крутиться горячие девушки, поклоняющиеся его крутости и деньгам, но на деле он человек с чистой душой, искренний и добрый. И главное — понимающий. — Да не убью я тебя, мир потеряет великого рэпера, — хихикает Чонгук, обнимая Бэма за плечо. — Точняк, мир тебе такого не простит, — смеется тот. — Хочешь, вернемся уже в комнату? — Не, ты че, — мотает головой Гук. — На звезды будем смотреть. — Но я уже смотрю, — с серьезностью говорит Бэм, уставившись на друга. — Бро, — выдыхает Чонгук драматично, хватаясь за сердце. — Бро, — Бэм тоже хватается за свое сердце, подхватывая тему. Спасибо сраной системе, что подарила такого друга.🚬
Дела как-то не по плану пошли. Казалось, будет терпимо, а положение на районе отвлечет от… одной мысли. Но… Днем и до самой ночи Тэхен себе не принадлежит. Они с Намджуном восстанавливают потери, следят за районом, где вполне может рыскать озлобленный Диего, жаждущий мести, и возвращаются в оборот. Потребности людей никуда не делись, всем нужен порошок и еще какое-нибудь дерьмо, которое их убивает, и которым глубокими ночами, не желая себе принадлежать и дальше, убивает себя Винсент, впервые не радующийся возвращению в квартиру, где временно не ждут. И хорошо, что временно. Вообще, Винсент жалеет. Но когда это происходит, он себя пощечиной отрезвляет. Жалеть о том, что мелкого отправил куда подальше, чтобы уберечь — глупо. И надо бы радоваться, что там его никто из врагов не достанет, как это в фильмах бывает, шантажируя убийством любимого… зайчонка. Это нихуя не фильм, и Тэхен рисковать не особо хочет. Но эта пустота в квартире не утешает. Тэхен никогда не был зависимым. Теперь разве что от одного малолетнего пацана с заячьей мордашкой. Но наркотики всегда мимо проходили. Косячок — максимум, с которым он связывался. Иногда эта легкость, приправленная похуизмом сверху, бывает необходима, да и то не вспомнить, когда в последний раз Винсент прибегал к этому плану по спасению от своих нелегких мыслей. И тут становится понятно, что без зайчонка никак. Без зайчонка не то. Даже день, не то что неделя. Косяк косяком, но тут на дне кармана куртки так кстати (или некстати) оказывается пакетик с парочкой колес, что сразу заманивают, как сирены на дно морское. Раньше Винсент, находя у себя не то что колеса, а даже пакетик с героином, лишь равнодушно отводил взгляд, не испытывая мании. А тут ситуация иная. Напряг по всему телу приобретает силу, а башка готова взорваться в любой момент. Слишком много хуйни свалилось за последнее время, как не было никогда. Может, будь Чонгук рядом, это не казалось бы такой трагедией. Но, вообще-то, было бы еще тяжелее. Снова и снова мысли уплывали бы к тому, кто может у подъезда или даже у самой квартиры поджидать. Потерявший все будет действовать жестоко, только кайфа не получит, как и того, чего лишился. Двойственность мыслей, непрерывное взвешивание всех «за» и «против» выжрало мозг, Винсент слегка устал от этого, поэтому, утонув телом в мягкости одинокой и холодной кровати, приоткрывает рот и кладет на язык маленькую белую таблетку, заранее прося прощения у самого себя и у Чонгука. Перед самым падением вниз, в долгожданное небытие и удовольствие, Винсент с последней каплей грусти понимает, что счастье мимолетно, а от последствий будет тяжелее. Стоит ли оно этого? Стоит. В полете навстречу кайфу нет ни забот, ни переживаний о будущем, а о прошлом — подавно. Настоящее волшебно, и его хочется растянуть до бесконечности. Квартира не такая холодная и пустая. Она залита теплом, а где-то слышится копошение зайчонка, которого так не хватало. Винсент хочет открыть рот и позвать, потемневшими стеклянными глазами непрерывно глядя в потолок, но не может ни звука произнести. Слова растянулись так сильно, что на произнесение одной буквы уйдет целая вечность. Руки тяжелые, голова свинцовая, а глаза горят, как у самого дьявола. Зайчонок где-то рядом, и это, наконец-то, успокаивает. Средь бела дня Винсент звезды впервые увидел. А звезды эти лопаются, как мыльные пузыри, с каждым новым назойливым стуком откуда-то из коридора. Звук этот как будто из-под плотной пелены наружу выходит, звуча все громче и громче, по самым мозгам долбя. А копошение куда-то исчезает, медленно-медленно возвращая витающего в облаках на землю вместе с погибающими над головой звездами. Винсент уже не парит, он жестко ударился о землю, как гребанный ангел, неудачно приземлившийся, а тяжелые конечности не хотят помочь остальному телу. Кто-то все стучит и стучит, явно требуя к себе внимания, и это уже нихуя не момент из-под дымки кайфа, а нечто вполне себе реальное. До раздражающего реальное, чтоб его. Голова кругом идет, а потолок стал полом. Чуть люстру не задел, споткнувшись, как обычно, о кроссы малого, раскиданные перед самым входом. — Блять, — вырывается из губ. Винсент чешет голую грудь, совсем слегка влажную и чертовски горячую, и босыми ногами шлепает к коридору, медленно возвращая себе ориентиры в пространстве. И вот пол — снова пол, а блядский стук все еще назойливо продолжается, приходящего в себя Тэхена изводя по-жесткому. Откуда-то в зубах зажатой оказывается сигарета, которую видимо зажечь не успел. А в кармане свободных спортивных штанов болтается зажигалка, о которой забыли. У самой входной двери Винсент замирает, как будто вдруг окаменел, и смотрит на глазок, думает вовсе не о том, что там может оказаться Диего, а осознает, как внезапно пришедший в себя после долгого погружения во что-то обманчиво приятное. Осознает он, что таблетка за время без Чонгука была не одна. Она, чей химический привкус все еще хранится на языке, не первая, но хер знает, последняя ли. Все это время Винсент себя обманывал, успокаивая тоскующее сердце каким-то дерьмом, наглым образом утешая и обещая: «еще, потерпи еще чуток, а потом нормально будет». Но каждый раз по возвращении в реальность он себе же делал хуже, снова и снова не получая того, чего так ждал. Кого так ждал. И в дело шел косяк, дымом прячущий все от глаз, давая им только пустоту и простор для воображения. Вот и все. Вот только за время, что прошло в одиночестве, ни разу стука не было. Винсент и не думает, что это может быть Диего. Разве что только если мысли материальны, и этот мудень реально решил припереться к Тэхену. Из оружия под рукой только зажигалка и бесполезная сигарета, а возвращаться обратно в комнату то же самое, что и пройти через все круги Ада заново. Как-то не особо хочется. Ноги и так много сделали, сумев дойти до двери. Проходит всего лишь пять секунд с момента, как Тэхен дошел до двери. Он убирает сигарету, зажимает меж пальцев и открывает дверь. Вот так. Без раздумий, на которые, впрочем, и сил-то особых нет. Внезапные теплые руки скользят по тэхеновой голой груди, и почему-то слегка царапают коготками, а дыхание в шею, такое томное и горячее, пускает по телу мурашки, и это провоцирует ответный тяжелый вздох. Винсент тоже тянет руки навстречу, не может устоять перед прикосновениями, о которых думал все это время. Думал, оказывается, целую неделю. И вот это, кажется, происходит. Тело тянется навстречу желанному, норовя задушить в крепких объятиях, а губами пройтись по каждому миллиметру кожи, которая отчего-то имеет иной оттенок запаха. Точнее, Винсент вообще не узнает этот аромат. Неужели за неделю в человеке полностью может измениться природный запах? Чтобы даже мимолетной, совсем слабой нотки в нем не распознать. А может, дело в самом Тэхене. Его сознание, как уже выяснилось, жестко сбоит в последнее время, порой не позволяя в точности определить, где реальность, а где выдумка; что хорошо, а что плохо. А если точнее, то Винсент вовсе позабыл обо всем плохом, и это должно быть отлично, вот только сейчас, когда в руках горячее тело, на все готовое, губы, скользящие по татуировкам на шее, руки, забредающие, куда только можно… что-то все-таки начинает настораживать. И это что-то яростно шлет в затуманенный мозг сигналы «sos», но как-то туго доходит. Тэхен сжимает чужую талию, пальцами сминая ткань футболки. Глаз не открывает и болезненно морщится при столкновении губ, не им спровоцированное, но все равно отвечает, позволяя чужим губам двигаться в собственном ритме. Заблудившись в этом гребаном тумане, Тэхен начинает закипать где-то на окраинах своего разума, против самого себя идти, попутно ища истину, что под прикрытыми веками выжигает глаза. Блестящий, до краев переполненный счастьем взгляд, морщинки вокруг глаз, потому что слишком часто улыбается; маленькая родинка под губой и широкая улыбка, обнажающая заячьи зубки, — вот, что такое истина и маяк здравомыслия, к которому нужно стремиться, сжимая слишком тонкую талию, целуя чьи-то слишком пухлые губы и вдыхая аромат. Тоже слишком приторный. И все не то. Не то. Тэхен проклинает тот момент, когда дал слабину и позволил таблетке на языке растаять впервые. А сейчас сам себе не принадлежит, потерялся черт знает, в чем, а выхода найти никак не может. Но выход сам себя находит, только совсем не тот, которого Винсент хотел. — Ви-и, я дома! — веселый голос родного мальчика слышится совсем близко. Наверное, он увидел открытую дверь квартиры. Гук мгновенно будит в Тэхене то, что никто другой никогда не сможет: мурашки сильнее, сердце бьется быстрее, дыхание застревает в горле… Но уже не от радости, а от того, что чонгуковы глаза за чужой женской спиной вмиг теряют блеск. Как будто в нем что-то умерло. То, что Чонгук видит перед собой, есть ничто иное, как кошмар. Его личный кошмар, долгое время прятавшийся на дне его чистой души. Сказать, что в этот момент мир Чонгука рухнул — слишком просто. Еще одна пройденная ступенька на пути к любимому дому позволила увидеть то, что было лишь глупой мыслью в прошлом, но стало явью, в которую не верится. Тэхен стоит на пороге, крепко держа тонкую талию соседской девушки, которая, кажется, все-таки добилась своего. Она давно уже смотрела на Винсента с откровенным желанием в бесстыдных глазах. А Тэхен… все-таки поддался искушению, пошел навстречу. А теперь, в день, которого Чонгук так ждал всю неделю, они стоят, ни от кого не прячась, и горячо целуются, ни о чем не думая. Чонгука настолько парализовало, что он как ни пытается, взгляда не может увести. А Тэхен лишь усугубляет, зачем-то отвлекшись от своего интересного занятия и глядя на малого. И если бы еще было ясно, что в его глазах написано. Они слишком черные, как от возбуждения. Такие, как когда тэхеновы руки бродят по его, Чонгука, телу. Когда видят его тело. Когда Винсент целует его тело. Трахает его тело. И этому телу (от Чонгука больше ничего и не осталось) о любви говорит. Говорил. А теперь смотрит с желанием к чужому, и ни о чем как будто бы не жалеет. Чонгуку нечего сказать. Язык отсох, рот зашили. Внутри медленно рождается взрыв, который точно уничтожит все живое. Он образуется комом в горле, который Чонгук, конечно же, всеми силами сдерживает, забыв моргать, чтобы слезам не дать прорваться. Как же это мерзко. Стоять и смотреть, как самый любимый человек на свете голыми руками ломает, причиняя такую боль, о которой Чонгук до этого момента и не подозревал. Это пиздец, как больно. Настолько, что лучше бы Гук сдох прямо сейчас, чем еще секунду выдерживал, сгорая заживо. Он делает пару коротких шагов назад, в мертвой тишине подъезда слишком громко шаркая ногами по бетону. Этот звук немного приводит в себя, хотя бы возвращается способность двигаться, а глаза отвести, наконец, в сторону. Но Чонгук, маленький глупый Чонгук до последнего смотрит на Тэхена. В любимые глаза, в которых так ничего и не может разглядеть. Наверное, Гуку и не нужно. Он резко разворачивается и быстро спускается по ступенькам вниз, оставляя за собой шлейф горькой и едкой боли, которой Винсент теперь будет давиться. Тэхен не окликает его, но грубо отталкивает от себя девку, сломавшую ему его маленькую жизнь. Он потерял право на то, чтобы идти следом за Чонгуком и пытаться что-то ему сказать, как-то жалко оправдываясь и одним своим видом оставляя на его нежной коже уродливые ожоги. Тэхен и сам не понимает, что произошло, он только что очнулся от наркотического запоя, зашедшего дальше, чем хотелось. Границ не осталось. Только боль маленького зайчонка, которой Винсент теперь будет жить. Его потухшие глаза в кошмаре и наяву не оставят. И это определенно точно то, чего Винсент заслужил. Девушка перед ним что-то пиздит недовольная, размахивая руками, плюясь ядом, но Тэхен даже если бы захотел, не смог услышать ее. Он выходит из пустоты и смотрит на нее, а после бесцветным, до пиздеца усталым голосом бросает: — Пошла нахуй, — и захлопывает дверь перед ее охуевшим лицом. Квартира, возвращения тепла в которую он так ждал, навеки останется ледяной.🚬
Чонгук не знает, куда ему идти, где можно спрятаться ото всех, чтобы не распугивать окружающих своим мертвецким видом. Не чувство какой-то гребаной гордости, а шок, еще не прошедший, не позволяют ему рухнуть без сил на грязную землю, свернуться клубочком и потонуть в своей боли, как следует в ней захлебнуться. А хотелось бы. Ноги на автомате куда-то несут, почему-то еще не отказали, а глаза раскраснелись без слез, которым Чонгук так и не дает волю. И, как назло, холодный ветер грызет со всех сторон, только он и есть у Чонгука, он обнимает, забирая в свои недружелюбные объятия. Когда на горизонте появляется дом ненависти и страданий, в котором Гук всю свою жизнь провел, развернуться совсем не хочется. Видимо, именно тут ему и суждено быть, тут гнить и задыхаться перегаром отца, которому глубоко насрать. Это то, чего Чонгук заслужил. И он, блять, должен был свое место знать, не высовываться, быть осторожнее и не заводить дружбу с незнакомыми блондинами, у которых в глазах все звезды космоса отражаются. Нельзя было падать в эти руки, что до сего момента казались самыми надежными на свете, а на деле сами же отпустили, толкнув в бездну. Нельзя было сердце вырывать из груди бездумно и слепо, отдавая на пользование ему же. Блондину с загадкой в глазах и… мнимой любовью в душе, закрытой на тысячу замков. Нельзя было влюбляться. Ненависть к себе, к своей наивности и глупости (слепоте!) никогда не была такой сильной. Чонгук готов волосы на голове рвать от чувства предательства, в которое его окунули, как в чан с раскаленным железом. Он пропитан этим с ног до головы, каждой клеточкой своего существа. Бесполезный глупец, позволивший себе высшее чувство, поверивший, что достоин счастья в мире, где ничего хорошего не происходит. Винсент был прав, нужно было оглядеться вокруг и увидеть, в чем правда. Давно уже стоило. А теперь приходится ходить с десятками острейших лезвий в сердце. Каждый новый вздох провоцирует потерю крови и ускоряет приближение смерти. Второе заманчиво. Чонгук, как в бреду, не осознавая окружающую реальность, заходит в квартиру, которая родной никогда не казалась; обжигается от воспоминаний, которыми стены и полы пропитаны, но это и каплю той боли не приносит, чем та, что Винсент оставил, подарив на долгую память. Не с любовью. Комната все та же, ничего не изменилось. Из этого дома они с братом предпочли ничего не забирать, чтобы прошлое не преследовало. А теперь Чонгук не прочь в нем раствориться, потому что нелюбовь родителей не действовала так разрушительно, как нелюбовь Винсента. Чонгук падает на кровать на последних шагах. Ноги все-таки отказали. Сжимая холодную сырую подушку до скрипа наволочки под пальцами, он впечатывается в нее лицом так сильно, чтобы кислороду места не осталось, и, наконец, выливает почерневшую любовь, ставшую ядом и смертью, во всю глотку крича. Подушка старается, едва глушит вопль, разносящийся по квартире. И похуй, если даже отец дома. Пусть ввалится в комнату, потревоженный шумом умирающего, и пусть добьет. Облегчит муки. Хотя, и на том свете им конца не будет. Слишком просто это… умереть. Чонгук дрожит, как в припадке, в своих же горячих и одновременно холодных слезах тонет, а горящие легкие предательски ищут хоть глоток воздуха, который им запрещен. Глотка горит и болит, но боль от заживо подожженной души ничего не затмит. Чонгук не может остановиться. Кричит и кричит, дергаясь в кровати, где все дерьмовое детство провел и в которое только Чимин свет приносил. Но сейчас никого. Никто и не нужен. Чонгука убили одним холодным и ветреным днем. Он лежит, ни разу не поменяв позу, точно как мертвец, и тяжело, хрипло дышит в подушку, промокшую от слез и впитавшую в себя нечеловеческие вопли. Стало тихо, но не хорошо. Ни на грамм не полегчало. На дворе уже, наверное, ночь. Может, куча ночей пролетела, пока он тут лежал, медленно разлагаясь. А может, вообще уже не из живых. Потому что холод укрыл со всех сторон, а кроме него ничего и нет. До какого-то момента. Чонгук не слышит звук открывающейся двери и приближающихся шагов, но хорошо чувствует теплое прикосновение к плечу. От этого он совершенно отвык, поэтому напрягается, как маленький испуганный ёжик, готовый иголки выпустить. — Гук-и, это я, — тихо и осторожно говорит Чимин, не убирая руки, чуть сжимая, давая убедиться, что это именно он. Чонгук жмурится до боли в веках, почему-то снова желая разрыдаться. Он и не думал, что в этой холодной клетке, в которую сам себя забросил, окажется тепло родного брата. — Чонгук-и, пойдем отсюда, — мягко просит брат, невесомо коснувшись ладонью взлохмаченных волос младшего. Чонгук тихо всхлипывает и, наконец, отлепляет лицо от подушки, повернув голову к брату и заглянув в его взволнованные глаза. Сердце Чимина болезненно сжимается, когда он видит лицо младшего братишки. Он по его глазам сразу понимает. В них разбитое сердце отражается.🚬
Похолодало. В квартире похолодало. В машине похолодало. На районе. В душе. Запотевшие окна и густой дым, накрывший туманом голову и жизнь в целом, прячут от лишних глаз. Движок сто сорокового давным-давно молчит, а мысли пускаются впляс, одно и то же прокручивая на повторе. Одного и того же. Колено мелко подрагивает. Нервно, раздраженно. То и дело в руль упирается, еще больше клинит. В зеркале заднего вида пугающе красные глаза, в которых непонятно, что. Может быть, там дохуя эмоций смешались в один большой пиздец и разрывают изнутри, но как бы не так. Все куда проще, и оттого хуевее. Там одна эмоция — глубокая тоска, которую ни алкоголь, ни никотин, ни косячок, ни даже таблетка, не скроют. Всеобъемлющая. Она огромную пасть открыла, когда любимая спина, скрытая мешковатой черной худи и висящим на плече рюкзаком, исчезла за подъездной дверью. И поглотила тоска. Захлопнула и не выпускает. В смраде своего нутра держит и изводит медленно, тихо-тихо, почти даже незаметно. Все вредные привычки пробудила разом, и как будто бы сама ни при чем. Ушла в дальний угол и наблюдает (почему-то без наслаждения) за сумасшествием. По-другому не назовешь. Иногда хочется ее пасть разомкнуть, бросив на это все оставшиеся силы, и меж острых клыков пропасть, стереться в порошок, чтобы закончилось это непонятное дерьмо. Но что-то руки не доходят. Это не тот момент, когда, быстро запрыгнув в машину, уехал на окраину погрустить под песню тишины и дурманный туман, потому что уже на краю. Как-то особенно тяжело было пересечь три лестничных пролета, приказывая ногам спускаться по ступенькам, а руке — толкнуть подъездную дверь. Доползти до мерса, к счастью, стоящего рядом с подъездом (да и то чертовски далеко), кое-как вышло. Кроссы растерлись об асфальт, в говно будут, а откуда-то пришедший холодный ветер взъерошил блондинистое гнездо. Капюшон не помог. Это не тот момент, когда дрожащие руки пару раз ключи уронили. Они знают, что нужно делать, и к этому были готовы с тех пор, как он из квартиры вышел, отскоблив себя от холодного кухонного пола. Все как-то слишком хуево складывается. Рука дернула ручку двери. Тело спряталось в тумане, запершись, никого не пуская. Как позор и уродство. Это не попытка суицида. Кончать с собой нет причин, все охуенно. Все отлично, пока есть тот, о ком мысли кричат неустанно, плюя на попытки забыться. Шанс что-то исправить как-то слишком недосягаем. Сквозь туман видно только собственное бессилие. И все равно охуенно. Резко моргнуть (каким-то чудом получилось) было херовой идеей. Из глаз хлынули слезы, как будто только и ждали прорыва дамбы. Момент истины. Потекли соленые и горькие ручьями по щекам, сразу же сталкиваясь с препятствием в виде щетины. Преодолели. Скопились на подбородке хрустальной каплей. В зеркале жалкое зрелище. Винсент уже и не знает, зачем покинул квартиру и продолжил свое незапланированное саморазрушение в машине. Но как только по лобовухе кто-то яростно начинает долбить костяшками пальцев, ясность вмиг возвращается. Доброе утро. Тэхен устало вздыхает, еще одну затяжку горького дерьма делает и открывает дверь, ни капли не эффектно вылезая наружу с выплывшим из салона дымком. Было бы красиво, но рожа все портит. Треснутая. Расколотая на части, блять. Сломанная, и все тут. — Ты че тут организовал? — голос разума вытягивает из-под толщи воды наружу. Хосок смотрит строго, немного сердито, как мамашка какая-то, а Винсент слегка покачивается, как на волнах мнимого спокойствия. Словил, блять, волну. Унесла бы далеко, подальше от берега. И на дно медленно-медленно. — Приди в себя, Тэ. — Отъебись, — Тэхен отмахивается от братана, как от назойливой мухи, и ползет обратно к подъезду, забыв о важном, которое уже нихуя не важное. — Ты тачку оставил открытой, — напоминает об этом Хосок, смотря Винсенту вслед. — Закрой, — бросает тот, через плечо швырнув Чону ключи от сто сорокового. — И рот тоже. Хосок закатывает глаза, быстро закрывает тачку и идет за другом. — Идем к нам, Тэ, — просит он, даже не предлагает. Наблюдать самобичевание и медленное уничтожение братана мучительно. Но тому в миллиарды раз хуевее. Для Тэхена это действительно край, о котором тот даже не подозревал до того, как сломал свою жизнь. И не знал, что так бывает. Что так можно. Что такой вид боли вообще существует. Зато теперь познал. Сполна познал. — Не, — качает головой Винсент, так и не оборачиваясь. Лишний раз говорить не в состоянии. — Тэхен, — зовет Хосок. Тот неохотно тормозит, но так и не глядит на друга. — Все же можно исправить. Хосок злился, когда узнал, но это быстро прошло. Тэхен сам себя больше всех ненавидит, этого ему с головой хватает. Из этого состояния он выходить не хочет и только глубже себя закапывает, твердя, что не достоин ничего хорошего. Губит себя на максимуме, и от этого ему охуенно. Только смотреть на это невыносимо. Ни Хосоку, ни Джину, ни Намджуну. Винсент, которому всегда на все и всех было похуй, который себя не обременял долговременными, крепкими и сильными чувствами, который никогда не давал своим внутренним страданиям выходить наружу (хотя и сейчас молчит, обрубая любой контакт), сейчас не похож на человека. Он — ничто, содержащее в себе все. И, как бы больно ни было, держится он лишь благодаря мыслям о том, кому сам же сердце раскрошил. Это все, чего он заслужил. Только коротких и осторожных мыслей о маленьком зайчонке. Да и то, в эти мысли как в чужие смотрит, осторожно через щель подглядывая, большего себе не позволяя. Большего нельзя. — Я спать, — кидает Винсент Хосоку и скрывается за дверью подъезда, с нечеловеческой тяжестью в ногах поднимаясь по ступеням туда, где больше никого не будет. Он запирается, вдыхает трупный запах своей души, которым квартирка заполнилась, и садится на голый холодный пол, прямо туда, где была кровать. Она и сейчас есть, только в сторону отодвинута. В ней нет нужды. Винсент отстраненным взглядом осматривает комнату, где были лучшие моменты жизни, и подтягивает к себе толстовку Чонгука, чтобы в его запахе пропасть на время, ни о ком и ни о чем не думая, не помня того, что жив и сознателен. К сожалению. Винсент опускает голову на пол, укрыв себя толстовкой зайчонка, и смотрит в потолок, на котором снова рождаются звезды. Красные, облитые кровью звезды.🚬
И курит. Снова курит, как вне себя. Легкие, аромат чужого тела впитывавшие, свежего воздуха не заслужили. Холод ночи кожу лижет, не видя труда закрасться внутрь. Поясница упирается в капот сто сорокового, в руке бутылка пива (а может, уже и водки), а взгляд неторопливо скользит по окнам напротив. Рядом, припаркованная у подъезда, стоит знакомая темно-синяя бмв. На улице в это позднее время ни души, где-то рядом лишь шелест листвы и вой собак. Только в такое время Винсент себе позволяет приехать туда, куда ему, вообще-то, приезжать противопоказано. Он и сам не знает, как вышло, что очередная бессмысленная посиделовка в мерсе закончилась тем, что он оказался возле дома Чимина, под самыми окнами. Рехнулся. И не считает, сколько уже стоит так. Курит сигареты одну за другой, не чувствуя холода, и глядит в окна, где, возможно, может мелькнуть Чонгук. Он уже в глюках Винсенту является, а хочется по-настоящему. Просто увидеть, что он в порядке, и Диего не пытается ему причинить боль. Смешно звучит. Если бы Тэхен мог, он бы усмехнулся. Чонгуку ведь уже причинили боль. Автор этой боли бессовестно глядит в чужие окна и не понимает, почему не уезжает, почему ноги не уносят прочь. Но уже и на эти мысли похуй становится, когда спустя какое-то время дверь подъезда со скрежетом открывается, выпуская на улицу Чимина, у которого во взгляде столько ярости, что хватит на уничтожение целой планеты. Он твердым шагом идет прямо к Тэхену, заранее сжимая пальцы в кулаки, и мощно бьет того в лицо без ненужных приветствий. — Ты все-таки расстроил его, — рычит Чимин. — Если бы я знал, что ты обещания держать не умеешь, ни за что не подпустил бы Чонгука к тебе. Винсент, лишь слегка пошатнувшийся от сильного удара, прилетевшего в лицо, смотрит на Чимина, ничего не говоря. Пусть еще бьет, это заслуженно. Пусть застрелит. Обольет бензином и подожжет к хуям. — Че молчишь, сука? Всегда же есть, че сказать, а тут пасть захлопнул. Давай, говори, — цедит Чимин, стиснув челюсти и толкая Винсента в грудь. Тот не реагирует, только шатается, как будто просто груша для битья. Так он себя и чувствует, смотря куда-то сквозь Чимина. — Нечего сказать? Тогда съебись нахуй, чтобы на километр к нему не приближался. Никогда. Не то убью тебя, клянусь. Давай, уматывай отсюда. Тэхен слегка поджимает губы и открывает дверцу мерса под пристальным и тяжелым взглядом Чимина, отошедшего в сторону. Другого и быть не могло. От его слов стало еще паршивее, хотя, куда больше. Чимин как будто бы поставил точку, подтвердив, какой непростительный проеб совершил Винсент. Проеб, который перечеркнул все. Чимин провожает уезжающий мерс хмурым взглядом, затем поворачивается к дому и поднимает взгляд на окна своей квартиры. Свет хоть и не включен, но мелькающий у окна Чонгук виден ему хорошо. Младший брат, смотря на произошедшее во дворе с блестящими от вновь навернувшихся слез глазами, поджимает дрожащие губы и быстро исчезает за окном. Чимин устало вздыхает и шагает к подъезду, шаркая тапками по асфальту. Чонгук снова будет плакать, заперевшись в ванной, чтобы ни Чимин, ни Юнги не видели. Как ни пытайся, часть его боли забрать не получается. Чонгук не хочет ею делиться, не очень правдоподобно притворяясь, что все нормально, и у него не зияет огромных размеров дыра в месте, где сердце было. На губах треснутая улыбка, которая до глаз не доходит, и причиняет Чимину другого рода боль. От безысходности, что он не может помочь своему родному человеку. Просто Чонгук спасаться не хочет, руку не протягивает, хоть и тонет. Один в своей боли варится, не желая других втягивать. В этом весь Гук. Поэтому Чимину остается полагаться лишь на время. Оно же, вроде как, все лечит… (Притупляет).