Призрачное счастье

      На рецепции нам с Мелани явно были не рады. Там, за застеклёнными прилавками, сидели молодые девушки и, как я убедился, они либо слушали музыку через наушники, либо сидели в социальных сетях, либо листали журналы. Одна из работниц подняла глаза от «Marie Clarie» и уменьшила громкость звука в наушниках. – Могу вам как-то помочь? - спросила она с угрозой, свирепо глядя на меня. – Да нет... мы тут просто... по делу, - ответил я, пятясь. – Вы кого-то навестить пришли? - спросила девушка, надув матово-розовый пузырь баббл-гама, моментально лопнувший и полностью залепивший её губы, нашпаклёванные кроваво-красной помадой. – Вроде этого. Скажите, в какой палате мы можем найти Анели Тортелье? Девчонка причмокнула своими краснющими губами, демонстративно закатила глаза и полезла под стойку за какими-то бумагами. Она шарилась там не меньше минуты, и наконец сказала: – Она лежит в восьмой палате на втором этаже, но к ней сейчас нельзя. – Как же? – Молодой человек, у нас принято навещать людей в специально отведённые для этого часы. Приходите с утра. – Черта с два, да до этого времени она умрёт! - вскипел я. – Пустите меня к ней ненадолго, ради всего святого! – Побойтесь бога, - работница вернулась к чтению журнала. – Я же говорю, не положено нам никого сейчас впускать, приходите позже. Меня разрывало от злости и отчаяния. Я тратил драгоценное время своей любимой на ссоры с какой-то очередной шлюшкой, сидящей на работе в обтягивающей юбке до колена и в кофточке, едва ли прикрывающей её прелести. Поэтому, недолго думая, я выложил на прилавок стопку денег и настойчиво повторил: – Пустите нас к ней. Глаза девицы округлились, она бросила на меня вороватый взгляд, так и норовя выхватить купюры прямо из под моей руки. – Взятки предлагаете? - спросила она с презрением. – Нам не положено брать взятки. – Пустите, - снова попросил я, потихоньку пододвигая к ней деньги. – Разве я многого прошу? – Чёрт с вами, - прошептала девушка, хватая предложенную мной взятку, вставая из-за стола и протягивая нам два халата. – Наденьте. Я провожу вас.       В больнице было как всегда мерзко и уже в вестибюле воняло какими-то медикаментами. Безразмерный халат, который было необходимо нацепить «для галочки», был мне жутко велик и обвисал противными белыми складками. В коридорах стоял просто невыносимый смрад разных медицинских препаратов, а вдоль стен стояли инвалидные коляски и койки на колёсиках. От батарей тянуло ржавчиной и масляной краской, линолеум плотно впитал в себя запах хлорки, которой его надраивали каждый божий день.       Работница отвела нас в нишу с видом на Анелину палату и усадила нас в плюшевые кресла. У стены стоял столик с деловыми газетами и журналами, содовой водой в стеклянном графине и арахисом в бронзовой отливке человеческой руки. Я попытался определить скрытый смысл, вложенный в эту скульптуру. – Может быть, этим нам хотят сказать «На большее и не рассчитывайте» или «Вот что осталось от сотрудника, попросившего повышение? - шепнул я Мелани. – Не думаю. Мне кажется, это просто мысль а-ля modern art. Я снова бегло оглядел стол и меня поразил местный сервис да и вообще в целом предназначение этого «райского уголка» среди остальной «пустыни». Он казался каким то fuori luogo{Не к месту, неподходящий, - от итал.}, как это называют итальянцы. Как будто росток марихуаны в поле роз. Или наоборот, роза в поле марихуаны. – Я сообщу пациентке о вашем прибытии, быть может, она ещё не захочет вас видеть, - сказала девушка, напрявляясь к двери, помеченной циферкой восемь. – Только скорее, прошу вас. Она фыркнула и скрылась в палате, а мы остались снаружи терпеливо ждать. Внутри я слышал голоса и при каждом новом слове, хоть и неразличимом для меня, я вздрагивал. Наконец нечестивая девица вышла в коридор и кивнула нам. – Можете заходить, только не задерживайтесь. Вы знаете, какой у нас строгий порядок. – Да, я уже понял это по тому, с какой охотой вы принимаете взятки, - не удержался я от грубости и проскользнул в палату прежде, чем девушка успела мне что либо ответить.       Мы вошли и уселись на стулья рядом с кроватью, где лежала Анели. Она лежала в свободной позе: голова слегка повёрнута в сторону, руки высунуты из под одеяла, пальцы скрючены, прекрасные чёрные волосы веером разметались по подушке. Машина дышала. Анели смотрела на нас, но мне казалось, что она нас не видит. Я с болезненным содроганием в жилах проводил время за просмотром неподвижного кадра: девушка, уходящая из жизни. – Милая, - Мелани постаралась улыбнуться и потянула к подруге руки, но та даже не проявила желания обняться. И не удивительно. Это не так просто, когда у тебя позвоночник разломан напополам, как прутик. – Как ты себя чувствуешь? Лучше? Врачи говорят, ты скоро вылечишься. Она соврала. Нагло соврала, ведь врачи никогда в жизни такого не говорили. Все мы, присутствующие в этой палате, это прекрасно знали. – Я так скучаю без тебя, - прошептала Мелани, подавливая слёзы, навернувшиеся на глаза. Анели молчала. Она слышала её, но почему-то не считала нужным отвечать. Наверное, это одно из способностей лучших подруг: понимать друг друга и без слов. Я это понял по тому, как после этого Мелани расплакалась, вскочила и выбежала в коридор, закрыв лицо руками. Мне стало её жалко даже больше, чем себя. Я какое-то время смотрел на дверь, а затем склонился над кроватью, не покидая своего стула, и прошептал: – Ты как будто знала, что скоро уйдёшь из жизни... Ты предчувствовала это, но не придавала этому значения... Её руки оставались неподвижными. Веки чуть подрагивали. Машина дышала. Я застыл в ожидании и стал смотреть на её губы. Без розового поблёскивания помады они казались необитаемыми. Из коридора доносился женский плач, захлёбывающий и отчаянный, похожий на плач ребёнка – это плакала Мелани. Шло время, постоянно шло время, я чувствовал его так, как никогда прежде. Словно секунды превратились в капельки яда и безжалостно капали на открытую рану. Аппарат пискляво пикал и дышал в одинаковом ритме с пациенткой. А я дышал в ритме с аппаратом, значит, получается, мы с Анели вдыхали одновременно один и тот же кислород, что хоть немного грело мне душу.       ...Нет. Нет-нет. Мы не умираем. Умирает время. Проклятое время. Оно умирает непрерывно. А мы живём. Когда ты просыпаешься, на дворе весна, засыпаешь – осень, а между ними тысячу раз мелькают зима и лето, и если мы любим друг-друга, мы вечны и бессмертны, как биение сердца, или дождь, или ветер, – и это очень много. Мы выгадываем дни и теряем годы. Но кому какое дело? Мы рождены вечерними сумерками, восторгами всех, кто любил. Это как сон лозы, перебродивший в бурю золотого хмеля... Крики исступленной страсти... Они доносятся из самых стародавних времен... Бесконечный путь ведёт от амебы к Руфи, и Эсфири, и Елене, и Аспазии, к голубым Мадоннам придорожных часовен, от рептилий и животных – прямо к нам. Все мы сотворены из глины и золота. Из лжи и потрясений. Из жульничества и бесстыдной правды. Каждый человечек лепится, как по шаблону. Хрупкий каркас из костей с насаженными сверху кусочками человеческого мяса и обтянутый кожей. Крошечные куколки, которыми играет судьба, как маленькая девочка с кукольным домиком, командует бесплотными марионетками, вертит их и так и сяк, переставляет, забрасывает в никуда и возвращает их оттуда обратно. Дарит крылья достойным и отнимает их у неразумных, заставляет взлетать и падать, выбирать и решаться, отступать и опрометью кидаться в бой. Она забирает лучших первыми, а неудачников оставляет напоследок. Вот почему уходит Анели, а я остаюсь.       Когда я наконец встал, то поставил стул на место. Снял куртку и перекинул её через руку: выдалась на удивление теплая ночь, окинул взглядом дышащую машину. Замер – на одно лишь мгновение – у постели. – Я люблю тебя, Анели. Вдруг она резко подняла на меня взгляд и, как мне подумалось, лучше бы она этого не делала. Её глаза не были прежними. Задорный, насмешливый блеск бесследно испарился, растаял, как лёд в начале апреля, а на меня смотрели два измученных глаза человека, казавшиеся ещё темнее от падающего света на верхнюю часть её лица, десять лет проработавшего на каторге; человека, настолько уставшего от жизни, что уже почти и не человека совсем. – Что же я с тобой сделал? - невольно вырвался у меня вопрос. Мне показалось, что она хотела засмеяться, но её нежное личико от сильного сокращения и перенапряжения мышц перекосилось в гримасе боли, которая обезображивала её. Она почти кричала, её руки сжались в кулаках, я испугался и уже думал бежать за врачом, но тут она успокоилась, перестав биться в припадке, и махнула рукой, намекая, что всё в порядке. Во время этого жеста её безжизненная кисть на полуживой руке дрогнула, как развивающийся на ветру платок или флаг на древко, и мне стало плохо.       В палате царила гробовая тишина. Только машина за моей спиной издавала короткие гудки через равный промежуток времени. Я посчитал интервалы между этими гудками: три секунды. – Есть шансы, что ты вылечишься? - Конечно нет. Не было ни единого процента на такой хороший исход, но я надеялся, надеялся что она сейчас ответит мне лёгким кивком, но она, после долгой паузы, отрицательно помотала головой. Я лишь тяжело вздохнул, уже не зная что говорить. Точнее, я знал, но слова застряли у меня в глотке клейким комом и не получалось выдавить из себя и одного жалкого звука. – Дай мне руку, - прохрипела она, протянув ко мне руку и пошевелив огрубевшими кончиками пальцев, белыми, как бумага, как будто их уже очень давно не снабжали кровью. Я покорно выполнил её просьбу и невольно содрогнулся, почувствовав холод её ладоней. – Знаешь, Вик, - она посмотрела мне прямо в глаза и на её губах промелькнула едва заметная тень улыбки. – Всё-таки я была немного влюблена в тебя. Она хотела плакать, не знаю уж, от счастья ли от отчаяния, но, наверное, и от того и от другого, хотела крепко обнять меня, я это видел по её глазам, но она могла лишь беспомощно смотреть на меня сквозь мутную слёзную пелену. Сердце больно защемило от лицезрения такой картины, я ощутил себя как в Кунсткамере, глядя на жалкое тело, распластавшееся за толщей стекла; только там, в музее, все тела мёртвые и, глядя на них, испытываешь некое инстинктивное отвращение и сразу наворачивается вопрос: «Как таких земля порождает?», но потом ты начинаешь их жалеть, как людей, точнее, как эмбрионов, которым очень не повезло в жизни; а тут передо мной лежит ещё не полностью обездвиженное, но уже и не работоспособное тело, не то мёртвый, не то живой человек, которого я так сильно люблю. Мысль о том, что её время остановилось, отозвалась во мне спазмом боли. Мои внутренние струны времени выбрировали, но одна из них навеки замолкла.       Я снова посчитал интервалы между гудками аппарата: четыре секунды. Она уходила. Я наклонился к Анели и аккуратно обнял её, чтобы не задеть больные места. – Дурак, - прошептала она с какой-то вселенской лаской и устало усмехнулась. – Поцелуй меня лучше. Она обвораживала меня, даже сейчас, на смертном одре, такая холодная и равнодушная. Не медля ни секунды, я наклонился к её лицу и коснулся её губ. Они были холодные, как кубик льда, и мне казалось, будто своим поцелуем я выпиваю из неё её последние силы. Не выдержав такого прессинга, я тут же отстранился и положил голову ей на грудь, в последний раз вдыхая её дурманящий запах, но почти не ощущая биения её сердца.       Пролежав так минуты две, я почувствовал, как она водрузила уже почти ничего не весящую руку мне на спину. Потом гудки прекратились и послышалось долгое, бесконечно тянущееся пищание.       Я не мог плакать: у меня уже не хватало слёз. Наконец я отпустил её руку и вместе с ней отпустил миф об этой девушке. Каждый умерший оставляет в нас пустоту, которую никто другой не может заполнить. Спорить и отпираться бесполезно, потому что это правда.       Мелани ждала меня снаружи. Она уже успокоилась и держалась ровно, но тоже знала, что в нас обоих образовалась эта пустота, которая будет заставлять нас вспоминать и скорбеть. – Она умерла? - спросила она, когда я вышел в коридор. – Да. Пойдём, Мелли, нам ещё надо организовать похороны. Мелани встала и взяла меня под руку. Я чувствовал, как она дрожит, я не видел её лица, но знал, что она плачет. В гробовом траурном молчании мы спустились по лестнице и вышли на улицу, даже не удостоив проводившую нас девушку прощанием. Мы шли и оба понимали, как тяжело нам обоим будет заполнить эту зияющую дыру в наших сердцах.