Призрачное счастье

      С того момента в моей жизни давно уже не случалось ничего примечательного. Сплошные повторы изо-дня в день, вплоть до мелочей. Адская трель будильника, который так и подмывает выбросить с балкона. Холодные тапочки, которые всегда оказываются где угодно, но только не у кровати. Частенько хочется плюнуть и не искать их, но ступать на холодный пол ванной будет похуже любого будильника. Потом быстрый душ с закрытыми глазами и небрежный завтрак – растворимый кофе и бутерброд, сделанный из чего попало и иногда состоящий исключительно из хлеба, кетчупа и майонеза. Потом лицемерное «Доброе утро» от четырех студентов-соседей по площадке и новый круговорот работы и нового дня, закручивающий меня, как в вихре.       Это я. Скрываться и врать, что это всего-лишь образ, смешно. Я рассказываю о времени, которое отняло меня у меня же. Говорить об утрате больно. Лучше просто о ней написать. Я попробовал и сам не заметил, как вырос из неё. Невозможно заново открыть для себя красоту мира, не лишившись чего-то важного. На месте утраченного остаются пустоты бездонных оврагов. И, пытаясь их заполнить, начинаешь сильнее ценить жизнь. Я склоняюсь над балконом и прикидываю, с какой скоростью моё тело долетит до тротуара и покончит со всеми моими дилеммами.       В неосвещённой комнате зазвонил телефон. Я слушаю его протяжное хрипение, но не осмеливаюсь ответить. В соседней квартире, где вечеринка в самом разгаре, грохочет музыка диско и я чувствую себя старше своих тридцати лет. Смог застилает звёзды, но к северу и к югу вдоль береговой полосы пылают миллионы огней оживлённых домов. К западу же простилается вечность тихих, мирно дремлющих окошек.       Я закуриваю, глядя на кое где виднеющиеся булавочки звёзд, воткнутые в тёмно-синий холст ночного неба. Молодая женщина покидает гвалт соседской вечеринки и склоняется над балконом рядом. Волосы у неё коротко острижены, лиловое платье весьма элегантно, но выглядит она безутешно печальной и одинокой. Она не смотрит на меня – её глаза устремлены только вниз, на брусчатку, усеянную по осеннему раскрашенными листьями. Даже в ночных потёмках видно, как они, тихо перебегающие из тени в тень и едва ли скользящие по дороге, залитой светом уличного фонаря, отливают янтарно-золотым, шафрановым, охровым, алым, рубиново-красным и рыжеватым (как бы сказала Анели: жёлтым в рыжину). Девушка поднимает голову и я различаю в её невероятно больших глазах с завитыми ресницами, слипшимися от слишком большого количества туши, стоящие слёзы. «Предложи ей совместный суицид, а? - я не серьёзен, да и я сам не собираюсь прыгать, пока во мне всё ещё теплится уголёк юмора. – Вдобавок тихий несчастный случай – это именно то, о чём молились Гримальди{одно из четырёх семейств, которые на протяжении пяти столетий правили Генуэзской республикой}, Нейпир {британский военный и государственный деятель} и все эти громилы в тщательно подогнанных костюмчиках». Вздохнув, я удаляюсь в комнату и наливаю себе ещё одну щедрую порцию виски. Почему мне так хочется выпить сейчас, хоть у меня никогда не было фанатичного пристрастия к алкоголю? Для того ли чтобы забыть или для того ли, чтобы наоборот, не забывать? «Конечно, у меня всегда есть Мелани, которая будет только рада меня поддержать, - я тянусь к телефону и мой палец беспомощно замирает на кнопке включения экрана, ведь я прекрасно знаю, что не позвоню ей – я просто не могу втягивать её во всю эту летальную дрянь».       Колотьба диско пульсирует у меня в висках, но я к этому уже давно привык, поэтому, стоит полагать, жаловаться мне бесполезно. Ветер рывком захлопывает балконную дверь, которую я забыл закрыть, и от испуга я расплёскиваю половину виски. «Нет, дурак, это не выстрел» - я нехотя вытираю кухонным полотенцем то, что пролил, и чувствую резкий запах алкоголя, которым пропиталось полотенце заодно с моими руками. Включаю зомби-ящик, звук которого приглушен из-за музыки, и бесцельно щёлкаю каналами в поисках новостей с Луизой Бургуэн. Где-то да идут, надо только как следует поискать.       Есть в Париже одно кладбище, Пасси. Как и многие кладбища на планете, оно являет собой вид печальный: окружающие его канавы давно заросли, плиты и кресты утопают в цветениях вьюнка и ядовитого плюща, они уже поникли и постепенно погружаются всё глубже в землю под своими когда-то крашенными крышами; каменные плиты все сдвинуты, словно кто-то их подталкивает снизу; а хлипкие деревья едва-ли дают скудную тень.       Но между ними есть одна, которой не касается человек, которую не топчет животное: одни птицы садятся на неё и поют на заре. Её окружает железная ограда; по обоим её концам посажены молодые оливковые деревья в символ восстановления мира между богом и человеком. Из рыхлой земли торчит мраморная плита с выгравированным именем, которое заставляет меня содрогаться каждый раз, когда я его читаю. К ней часто из города приезжают двое: я и Мелани. Мелли заметно погрустнела за последний год, её глаза навеки утратили свой озорной блеск и теперь больше напоминают глаза усталого каторжника, чем двадцати восьми летней девушки. Она больше не веселится так беспечно, как прежде, и совсем не появляется в барах. Она бросила пить и курить и протянула на раскрытой ладони свою душу – всю себя целиком – своей скорби. Мы с ней больше не видимся в повседневной жизни, только иногда она мне звонит, мы договариваемся о встрече и едем вместе на моём мотоцикле на кладбище. Там мы молча стоим над могилой. Она плачет, уткнувшись лицом мне в плечо, а я утешительно глажу её по спине, но думаю совсем не о ней и не о её слезах.       Думая об Анели, я снова и снова задаюсь одним и тем же вопросом: Люблю ли я её до сих пор также сильно, как любил? Или мои чувства уже давно к ней утихли, но сознание продолжает думать, что она была моя единственная, и упорно ворошит пепел давно потухшего костра? Я вижу её во сне, но не могу поцеловать; я кладу цветы на её могилу, но не дарю ей их лично в руки; я могу мысленно прильнуть к ней, такой, какой она мне запомнилась, но не услышать радостное биение её сердца – оно исчезло, теперь на его месте – светящаяся пустота, слепящая и холодная.       Мы живём в умирающее время, а в городе всё ещё клокочет жизнь. Мы оторваны от всего, у нас остались одни только сердца, зачастую влюбляющиеся слепо. Люди любят друг-друга, и в этом – всё! Это и самое невероятное, и самое простое на свете. Без любви человек не более чем мертвец в отпуске, несколько дат и ничего не говорящее имя. Пустое, но громко звенящее эхом, как бидон из под молока.       Но от любви в конце всегда остаются лишь слова. Сладостные слова. Нежный, обманчивый бальзам. Помоги мне, люби меня, будь со мной, я вернусь – слова, приторные слова, и только. Как много придумано слов для простого, дикого, жестокого влечения двух человеческих тел друг к другу! И где-то высоко над ним раскинулась огромная радуга фантазии, лжи, чувств и самообмана! Вот человек стоит в поглощающей темноте, темноте, в которой не видно гримасы боли, обезображивающей его лицо, а на него льётся дождь сладостных слов, означающих лишь расставание, расставание, расставание... И если обо всём этом говорят, значит конец уже наступил. У бога любви весь лоб запятнан кровью. Он не признаёт никаких слов. Он знает только факты...       Отодвинув ящик стола, я обнаружил в нём свой личный дневник. Мне нравилось писать в нём время от времени какую-нибудь заметку или зарисовывать какой-нибудь пейзаж, обещая себе обязательно потом нарисовать его на холсте в цвете, но никогда не исполняя этого обещания, но в последнее время я бросил это дело. Как-то оно мне больше не приносит радости. Я сел поудобнее на стуле и, начав перелистывать свои воспоминания, бережно выведенные ручкой и уже впитавшиеся в бумагу, обнаружил надпись, давным давно оставленную рукой Анели. Я её помню наизусть, как «Аве Мария». В тот день, давно замётший за собой след, Анели приехала ко мне домой полюбоваться на мои увечья после стычки с Жилем и случайно наткнулась на этот блокнот. Она долго хохотала, читая его содержимое, а потом написала на чистой странице размашистым почерком: Это абсурд, вранье: Череп, скелет, коса. «Смерть придет, у неё Будут твои глаза».       Перечитав эту ностальгическую фразу, я тихо заплакал, закрыв лицо руками. Я нахожусь один в комнате, меня никто не слышит, вокруг нет ни души. Вот почему я так отчётливо слышу крики моего кровоточащего сердца. Вот почему я вижу своё одиночество в новом, прежде мне не знакомом, дурном свете. И вот почему я чувствую так, как никогда прежде, тяжесть своей головы.       Мои слёзы вскоре высохли – мне просто уже нечем плакать. Я сижу, прислонившись к спинке стула, без пульса, без голоса, без слёз, с откинутой головой и не шевелящимися губами, с пустым сердцем, где осталось лишь нечто мрачное и беспросветное, как ночь. После недолгих раздумий я запустил руку в тот же ящик, в котором обнаружил дневник, и выудил оттуда чёрный маркер.       Это неправда, что есть содружество огней, единый мировой костёр. Всяк из нас несёт свой огонёк, свой собственный одинокий огонёк. Но её огонь погас. Нет на свете ничего темнее, чем обгоревший фитиль. Когда огонь гаснет, становится так темно, что лучше бы он совсем не горел. Мир полон тёмных обломков крушения. И мир полон людей, живущих в непроглядном мраке...       С этой мыслью я открыл колпачок маркера и рядом с Анелиной огромной надписью приписал мелким почерком: Это абсурд, вранье, Череп, скелет, коса. Я видел смерть, но у неё Были чужие глаза.