Призрачное счастье

      После этих слов мой сон как рукой сняло. Мои глаза округлились и стали величиной с фарфоровые блюдца, а бумаги чуть не выпали их рук.       Мадам Дайон. Этих двух слов было достаточно, чтобы воскресить в моей памяти целый отдельный мир, который, как я надеялся, был забыт навсегда.       Такой, какой я её запомнил, мне не хотелось её вспоминать: чёрные, слегка посеребрённые сединой у самых корней волосы, хотя ей на тот момент ещё не было и тридцати; взгляд её таких же тёмных глаз, светящихся лукавым блеском и больше напоминающих чёрные дыры, часто метался из стороны в сторону, как у вора, впопыхах ищущего, что бы украсть; высохшее и осевшее лицо, будто его выскоблили скальпелем изнутри; щёки вваливались внутрь, но лоб не пересекала ни одна морщинка. Смуглая кожа заставляла черты её лица обостряться, и делала её профиль более хищным, больше похожим на профиль стервятника или коршуна.       Сама по себе мадам Дайон была худой, бледной, костлявой и тщедушной женщиной, казавшейся болезненной, хотя обладала отменным здоровьем, – с этого начиналось присущее ей плутовство. Обычно она из предосторожности улыбалась и была вежлива почти со всеми подряд, даже с нищими, которым отказывала в милостыне. У неё был взгляд хорька и вид литератора. Она очень была похож на портреты аббата Делиля, только в женском облике.       Если бы вам рассказали, что она всегда предпочитал мужчин для досуга настоящим узам любовных отношений, вы бы сказали: «Это блудница»; если бы вы узнали, как она пьянствует в барах, вы бы сказали: «Это извозчица»; увидев, как она обращается с людьми, вы бы сказали: «Это палач». Она редко бывала удивлена, ещё реже – растрогана. Она высмеивала в голове суеверия, разоблачала всякую ходульность и преувеличения, подтрунивала над таинственным, показывал язык святому, не находила прелести в пафосе и смеялась над эпической напыщенностью. В её характере таилась прирождённая подлость. Она была в высшей степени одарена той омерзительной способностью к развитию, которая растёт только в сторону зла. Есть души, подобные ракам: вместо того, чтобы идти вперёд, они непрерывно пятятся к тьме и пользуются своим жизненным опытом исключительно для усугубления своего нравственного уродства, все больше развращаясь и все больше пропитываясь скверной.       У любого нормального человека после таких обвинений наверняка возник бы вполне логичный вопрос: «сколько же людей убила эта негодяйка?». Если углубляться в такие подробности, то ни одного. То есть, своими собственными руками ни одного. Зато её сын, Жиль, что я знаю наверняка, состоит или, по крайней мере, состоял в одной из шаек Парижской мафии. Что наверняка явилось не последней причиной беспардонности этой женщины. Этот паренёк представлял из себя поистине жуткую фигуру: с виду ему не исполнилось и восемнадцати лет, у него было смазливое лицо, губы точно вишни, прекрасные чёрные волосы, как у матери, сияние весны в глазах; он олицетворял собой одновременно верх невинности и всевозможные пороки и был способен на любого рода преступление. Немало прохожих лежало, раскинув руки, ничком в луже крови, на тёмном пути этого негодяя. Завитой, напомаженный, с талией в рюмочку, неизменно сопровождаемый восхищенным шёпотом бульварных девок, с кастетом в кармане и цветком в петлице, – таков был этот модник подземного мира.       Наша банда всегда была не в лучших отношениях с той шайкой, в которой состоял этот крысёныш. И, думаю, глупо будет объяснять, почему мы постоянно цапались с его мамашкой-крысой.       Пару лет назад нам с Эркюлем, Реми, Патрисом и Джори удалось устроить сцену прямо посреди «Леопольда». Тогда между нами и парой людей из параллельной банды, с которой, к слову, мы уже не первый год воюем за территории, завязалась потасовка. Всё готово было кончиться мирно, ограничившись парой синяков, кровоподтёков и моей сломанной рукой, как вдруг под конец драки Жиль пошёл на крайности и достал из под толстого ремешка револьвер и направил его на нас. – Сдавайтесь, - сказал он со спокойной усмешкой. – Иначе выстрелю. А вы знаете, я слов на ветер не бросаю. – В мамку свою стреляй, ублюдок! - прорычал Джори, вытирая рукавом кровь с разбитого виска. – Ах, точно, ты же не можешь. Если ты её застрелишь, кто же тебя купать то перед сном будет! После этих слов Жиль не раздумывая спустил курок. Раздался оглушительный выстрел и Джори камнем повалился на пол. Его рубашка в мгновение ока заплыла кровью и стала зловещего багрового оттенка. А он, вместо того, чтобы закричать от боли и от страха грядущей кончины, громко захохотал и сквозь текущую изо рта пену прохрипел: – Маменькин сынок! Беги в норку, пока полиция не подоспела! Жиль пустил в него ещё одну пулю, на этот раз угодившую в голову, и наш приятель испустил дух. На следующий день после этого происшествия, организовывая похороны, мы узнали от одного нашего человека, что сегодня ночью Мадам Дайон сбежала со своим сыном, бросив почти все вещи и никого ни о чем не предупредив. Тогда я понял, что всё-таки они испугались такого количества свидетелей убийства и предпочли пересидеть в своей крысиной норе, пока всё не уляжется. Мне до сих пор неизвестно, специально ли Джори спровоцировал его или это было случайное стечение обстоятельств, но я знаю одно: когда я видел его мёртвым, мне хотелось отвернуться, хотелось убежать. Было невыносимо видеть его прекрасное лицо и его львиное сердце холодными, этот небесный огонь погасшим. Было больно не чувствовать его дыхания, жизни. Было трудно смотреть на человека, который лежал перед тобой, но уже отсутствовал. После похорон я долго не мог оправиться и ходил как в тумане. Однако позже эта ужасная смерть начала изглаживаться из моей памяти и я поблагодарил бога за то, что, не без помощи Джори, наши пути с недругами разошлись...       «Мадам Дайон вернулась в Париж». Мысли о её возвращении закровоточили в мозгу, как раны, оставленные пулей много лет назад, но снова вспоротые жестокой судьбой. В рамках стереотипов, каким обычно является идеальный человек? Который всегда держит себя в руках, не жалеет своей крови ради других и бывает порой жесток в ущерб своей чести и во спасение чести ближнего? Или, возможно, тот, кто всегда смирен и щедр, кто любит решать все проблемы мирным путем, кто вытаскивает людей из ямы с дерьмом, а потом его же в эту яму сталкивают и кто пригревает гадюк у своей груди? Или, может, тот, который просто даёт взаймы тысячи, а потом говорит: «Можешь не возвращать мне свой долг. Считай, мы с тобой в расчёте»? Ну так вот, какой бы стереотип вам не показался наиболее близким к истине, но мадам Дайон не соответсвует ни одному из них. А вернее, она является полной их противоположностью.       Эта женщина представляется мне монетой с двумя аверсами, которая принесет кому-нибудь неудачу, какая бы сторона не выпала; или Кромвелем в юбке, распространяющим на всех и вся неподражаемую величественную неблагосклонность. Кстати, не такое уж пышное сравнение: бесспорно, сия особа обладает не меньшей властью и держит в руках не меньше судеб, чем любой могущественный военачальник былых времен. – Мадам Дайон?.. – Именно так, - подтвердил Доминик и его лицо снова расцветила улыбка. – Я, как только узнал об этом, сразу нанял детектива за ней следить, здорово, правда? – Цена вопроса? – Несущественная. Копейки, по сравнению с оказываемой нам услугой. Он ведёт сейчас за ней слежку и все отчёты отправляет мне, так что пока она у нас на мушке мы можем ничего не бояться. – Mais c'est en vain{Но всё это уже ни к чему, - от франц.}, - сказал я, протирая глаза. – Нет-нет, почему же! - живо возразил Доминик. – Ты хоть представляешь, с насколько неприкрытой задницей мы окажемся, если этого детектива не станет! – Я не про детектива, я про то, что нам нечего боятся. Ты же прекрасно знаешь, что будь мы хоть запертыми на двадцать замков в крепости с подвесным мостом, в присутствии мадам Дайон поблизости мы бы всё равно боялись. – В этом ты прав, - он вздохнул и почесал затылок. – Но от этого уже никуда не деться. – А сынок? – А что сынок? – Жиль вернулся вместе с ней? Доминик задумался. – Не знаю, - наконец сказал он. – Я не спрашивал. А тебя это волнует? – Ооо, - протянул я, – ещё как. Как раз именно это-то меня и волнует. – Хорошо, я уточню, если для тебя это так важно. Так сделаешь? – Что сделаю? – Документы. – Я же уже сказал, что да, так зачем ты переспрашиваешь? Он немного помешкал с ответом, а затем взглянул на меня из под шёлкового шатра каштановых волос и снова улыбнулся своей голливудской улыбкой. Я смотрел на него серьёзно, даже с раздражением, и только за счёт этой сверхмерной спешки закончить разговор, постепенно переросшей в обычное внимание, я заметил, какие красивые у него зубы. Ровные и белые, как слоновая кость, практически слепящие своей белизной. – На всякий случай, - сказал он наконец. – Мало ли ты забыл. – Ты что, думаешь, что у меня память как у аквариумной рыбки? - невольно вспыхнул я. – Ну не злись, Виктор. Я же просто работаю по схеме «Всё оплачено». – Не «всё оплачено» тебе, а «всё, заткнись», - я кинул стопку бумаг на коридорный комод и зажал виски пальцами. — Нет, «всё оплачено», - насмешливо возразил Доминик. – А знаешь, что это значит? – Заткнись. – Это значит, что... – Захлопнись. – Что я работаю во всех направлениях, учитывая подделку паспортов, виз, дипломов и прочих документов. В моём бизнесе клиент всегда прав, ты же понимаешь. – А если к тебе придёт мадам Дайон подделывать паспорт ты и её сделаешь правой? Мой собеседник виновато потупил взгляд и начал ковырять каменные плиты носком ботинка. После чего подавленным голосом произнёс: – Ну клиент же всегда прав... – Да пошёл ты к чёрту! - я захлопнул дверь и только после оглушающего хлопка до меня начало доходить, как это инфантильно выглядело. Я тяжело выдохнул и вполголоса сказал: – К завтрашнему всё сделаю. Приходи вечером, о'кей? Доминик засмеялся. Этого не было слышно, но это угадывалось по сдерживаемому иканию. – Ладно уж, дружище, - ответил он, унимая свою икоту. – Тогда спокойной ночи. – Спокойной ночи. Я стоял, прильнув лбом к дверям, и слушал постепенно удаляющиеся шаги моего товарища. На каменной лестнице с высокими потолками они казались раскатами грома, вызванными разгневанным Зевсом, или маршем сотен и сотен солдат в кожаных сапогах. Когда внизу послышался голос Доминика, любезно прощающегося со сторожем, и скрипнул засов в парадной, я прислонился к стене и медленно с облегчением сполз по ней на пол. Мои глаза горели двумя алыми пламенами, казалось, их красно-жёлтые отблески играли тенями на моём лице, одухотворяя мои черты болью и мучением – огонь проделывает это с каждым человеческим лицом, ибо всем мы дети огня; их адски жгло, но я точно знал – сегодня я больше не усну.