Призрачное счастье

      Париж, этот несравненный город, всегда таил в себе много вопросов для тех, кто в нём живёт, и много тайн для тех, кто в нём проездом. Он прячет в своих складках плаща беспризорников, затирает в своих дорогах кровь Марии Антуанетты, отбивает свои берега от душ умерших, погибших во время строительства подземных тоннелей-лабиринтов, и сдерживает своими мостовыми бурные воды Сены, несущие на гребнях своих мутных волн различный мусор и неприятные сюрпризы в виде мёртвых крыс и собак, плывущих животом вверх и раскинувших лапы по стеклянной толще илистой мути.       Над его мостовыми протягиваются золотистые и пурпурные обрывки облаков, подправленные солнечными лучами, или серо-белые бутоны хлопка, кучкующиеся на одной единственной веточке и обычно проливающиеся дождём.       Люксембургский сад – место, где рождается прекрасное и умирает дурное – является тем самым парком, где встречи бывают самыми сладостными, а расставания – самыми горькими, и его обнажённые статуи, свидетели многих происшествий и многое повидавшие, покорно позволяют солнцу одевать их в золотые одеяния, не мешают ночи окутывать их звёздным плащом и океаном сладостных запахов цветов, после захода солнца становящихся сильнее, и разрешают дождю поливать их мраморные головы. Бюсты каменных красавиц возвышаются на невысоких пьедесталах, их выточенные волосы тяжёлыми косами ниспадают на их плечи, взгляд их стылых глаз устремлён куда-то вдаль и кажется, что несравненные богини просто задремали, разнеженные дневным зноем или ночным покоем, и что с минуты на минуту они проснутся.       Об этом я думал, виляя на байке по опустевшим улицам. И думал об этом, когда припарковал мотоцикл возле своего подъезда в тихом дворике, скрытом рядами домов и к которому ведут ровно десять узких улочек, по которым едва ли удаётся проехать на мотоцикле.       Я поднялся по тёмной лестнице, впитавшей в себя запах сырости и плесени, с трудом нащупал ключи в кармане и вошёл в квартиру, включив свет в прихожей. Скинув с себя куртку и кроссовки, я тут же направился в ванную принять холодный душ, так как за последние полчаса моя голова почему-то стала тяжёлой, как пятидесяти килограммовая гиря, а ноги наоборот, превратились в два жгута из скрученной ваты. Душ плевался и ледяные струи били меня по лицу, заливая также настенную океанско-голубую и ультрамариновую плитку. Мне было хорошо. Они словно уносили следы моей усталости и непонятно откуда взявшейся тоски и без остатка смывали их в водосток. Смывая с головы шампунь и глядя на обрывки пышной пены, падающие мне под ноги, я заметил чёрный длинный волос, застрявший в решётке слива. В любой другой момент моего жизненного дня меня бы смутил столь странный найдёныш, ведь на мне нет ни одного тёмного волоска – мои волосы имеют скорее русый оттенок в рыжину, – тем более такой длины. Однако тогда мне было плевать на столь незначительный нюанс, поэтому я просто вышел из душевой кабинки, наскоро вытерся, накинул на себя пижаму и пошёл в спальню.       Путь туда лежал неблизкий – через гостиную, маленькую днём и показавшуюся мне бесконечной ночью. Миновал книжный шкаф, отделанный полированным ореховым деревом, шесть министерских кресел, бюро из смоковницы, за которым я часто пишу. Я шёл, всё больше углубляясь во мрак – окна с круглыми стёклышками в свинцовой оправе, перемежавшимися пёстрыми четырёхугольниками витража, почти не давали света. В моей гостиной есть всё и я очень горжусь ею, но только не когда мне нужно пересечь всю её для того, чтобы спокойно лечь спать. Есть здесь и диван-угольник с кожаными подушками, и близ окна – тяжёлый дубовый стол, скорее похожий на ларь, с глубокими выдвижными ящиками под полированной крышкой.       И вот наконец я вошёл в спальню, тоже выдержанную во вкусе 1600-1700 годов, с панельной облицовкой, дощатым, без ковра, полом, обоями тиснёной кожи под балками потолка. Тут есть одно-единственное окно от пола до потолка с арками на самом верху и дверью на балкон. Справа от входа ютится шкаф для одежды, в котором находится всего два отделения: одно с вешалками, для пальто, а другое с частыми полочками, для более мелких вещей. Паркет тут не лакированный, обычные доски выстилают весь пол и, если хорошо приглядеться, в некоторых щелях между половицами можно разглядеть отверстия, проеденные древесными жуками; кордовская цветная кожа прошлого века отслаивается от стен, как чешуя дракона, но она по своему привлекательна и создаёт определённый шарм. Стол и стулья на входе показались мне тёмными кляксами, картины были пятнами чуть посветлее. Белые занавески на окне колыхались, будто дышали, – ведь на заре с Сены всегда тянет ветерком. В этой комнате у меня стоит кровать с пологом на четырёх столбиках, и с этого полога, перед тем, как лечь, мне пришлось стряхивать прошлогоднюю моль.       Зарывшись носом в желанную подушку и закопавшись поглубже в складки одеяла, я уже готов был задремать сладким сном, как вдруг на мою голову обрушился оглушительный лязг, на самом деле являющийся всего-лишь звонком в дверь.       В эту секунду я ощутил каждой клеточкой своего тела ту ненависть, которой я обычно стараюсь не давать воли. Она, жгучая, кипящая, неукротимая, разливалась по моим жилам. Голова снова потяжелела. Я нехотя поднялся и побрёл обратно, мимо бюро, кресел, стола и витражных окон прямо к смерти – к выходу, хоть я и не был уверен, кому именно, мне или ночному гостю, эта смерть уготована.       Пришедший явно был не из тех людей, что боятся побеспокоить своим поздним визитом. Он звонил и звонил в дверь, выдерживая максимальный интервал между нажатиями кнопки в одну секунду. – Если ты не прекратишь сейчас же звонить, я открою и запихаю этот звонок тебе в глотку! - раздражённо крикнул я, слепо шаря рукой по стене в поисках выключателя. – Виктор, дружище, это я! - донёсся радостный голос с лестницы. Я наконец-то нащупал рубильник и резкая вспышка света ослепила меня. Мне хотелось только лишь спать, а не слышать от ночных посетителей счастливые возгласы и заверения о том, что это «они». Я двигался, как в тумане, практически на ощупь, и голос этот мне казался совсем чужим и незнакомым, будто звенящим на дне глубокого колодца. Приложив некоторые усилия, я всё-таки смог выдвинуть щеколду из петли и открыть дверь. Со стороны я, наверное, выглядел как слепой крот, выглянувший из своей норы, потому что пришедший расхохотался, как только моё сонное лицо появилось в дверном проёме. – Никак ты спал? - спросил он, придерживаясь за стену и едва ли не падая на пол от смеха. – Прости, я не хотел тебя будить. Наконец в моём пробуждающемся сознании заскользили мысли и в этом звонком смехе я узнал Доминика. Тощего, с глазами-хамелеонами и всего в священных амулетах с головы до ног. Я всегда при встрече с ним по привычке бегло оглядывал коллекцию, но каждый раз мне удавалось опознать только символику пяти крупнейших религий, прежде чем зацепиться взглядом за его улыбку. В этом был весь Доминик – человек-улыбка. Он улыбался почти всегда, его радовали несчастья и двойне радовали удачи. Наверное, именно поэтому он стал писателем. Одинокий, без семьи и девушки, но любимый всеми. Спокойный и уравновешенный парень, всего лишь на полтора года меня младше, но с таким мощным потоком энергии и позитива, что я ему завидую до сих пор. – Надеюсь, у тебя есть веская причина меня беспокоить, - сказал я, опираясь на дверной косяк плечом и скрещивая руки на груди. – Говори уж, зачем пришёл, иначе я тебя спроважу пинком с лестницы. Хочу сразу предупредить: сейчас я весь на нервах. – Ладно, прости, - извинился Доминик, вытирая навернувшиеся слёзы. – Я действительно здесь чтобы тебе кое-что сказать. – И ты это скажешь незамедлительно. – Непременно, - он выпрямился и с многозначительным видом протянул мне стопку каких-то бумаг. Их было много, они были разноразмерные и слегка пожелтевшие с одного краю, как будто их чем-то облили. – Ну и что это? – Подделать надо документ одному человеку, - уже совершенно серьёзным голосом сказал Доминик. – Тут всё написано, что да как. Сделаешь? – Сделаю, - я кивнул, перебирая листочки в руках и бегло ознакамливаясь с содержимым. – Ты мог даже не писать всей этой инструкции, мне не впервой такими делами заниматься. Сколько у меня есть времени в распоряжении? – Желательно закончить к завтрашнему вечеру. Но если совсем не будет получаться, то к послезавтрашнему утру до полудня. – Понял. Можешь на меня положиться, - я кивнул ему и уже было собирался попрощаться и закрыть дверь, но он, прочитав мои намерения, остановил меня движением руки. – И ещё кое-что. – Ну? Он выждал паузу и тяжело вздохнул. – Мадам Дайон вернулась в Париж.