Круги ада Далера Кузяева

Послевкусие оказывается особенно болезненным и удручающим. Кузяев сам себя съедает заживо колючими всполохами прошедшего безумия, струящегося по жилам раскаленным железом. Это было неправильно, этого не должно было быть — назойливо вертится в голове на следующее утро, вымещая все посторонние мысли и чувства. Обман ожиданий режет по самому сердцу, взвинчивает и потряхивает над землей, въедаясь в легкие ядовитым воздухом. В раздевалке он жмется к своему месту, потерянно оглядывается по сторонам, прячет затравленный взгляд и старательно избегает зрительного контакта с кем-либо, опоясанный дымкой отчаянного сожаления. Будто волнующий образ, ласкаемый день за днем в самых потаенных уголках черепной коробки, высвободился наружу и снял капюшон, представ отвратительным зверем, пожирающим все самое светлое и трепетное на своем пути, оставляя за собой след кровавых лохмотьев. Далер не может унять дрожь, поворачиваясь к сокомандникам оголенной спиной, роняет футболку и медленно бредет в душ, когда большинство игроков уже направляются к выходу. Тяжелый и угрюмый взгляд Себастьяна припечатывает к земле, заставляя на полпути сжаться в непонятное нечто, и потупив взгляд как провинившийся школьник, побитой собакой проскользнуть в душевую кабинку. Кузяеву кажется, что Дриусси читает его как раскрытую книгу, дышит его кислородом и проникает под кожу в местах, где требуется чужое вмешательство. Он — доктор, лечащий раны, пытается спасти его из омута сплошного безумия, куда Кузяев сам себя и загнал собственными выдуманными иллюзиями и неотступным обожанием, граничащим с сумасшествием. Дриусси — неудачливый врач, лечащий его раны скорее насильно, сгребая в объятия и подминая под себя, давая почувствовать Кузяеву, что тот тоже может быть кому-то по-настоящему нужным, внушая факт, что в нем нуждаются, что его хотят. Но это Себастьяна убивает, сводит с ума и припечатывает к земле, потому что Дриусси безуспешно пытается вылечить в Кузяеве то, отчего у самого нет лекарства. Ощущение острого гнева и оголенной ревности душит привычную радость в глазах и тушит живую улыбку. Себастьян взбешен, поломан надвое и уничтожен под натиском сочащейся из всех щелей правды, увиденной собственными глазами: его мальчика вывернули наизнанку, окунули в грязную воду и откинули прочь за ненадобностью, очернив мазком грубой похоти. Его невинный, красивый, маленький мальчик очернен разъедающим самообманом и бессилен перед наплывом чистого чувства, замаранного чужой слепотой. Дриусси давится глупым смешком, прикрывает глаза и с силой бьет по стене, когда в коридоре натыкается на Паредеса. Лео дышит решимостью, шагая к всеми покинутой раздевалке, разъедая воздух между ними предвкушением грязного нечто. Себастьяну бы уйти, сесть в машину и вдавить в педаль газа, закрыться дома с бутылкой спиртного, наплевав на запрет и режим, безуспешно пытаясь тушить агонию ранящей боли, но он поворачивается и тихо крадется следом, жалко прячется у двери в душевые и вслушивается в шлепающие ступни по мокрому кафелю. Сжимает руки в кулак и не может уйти, разъедаемый садистской необходимостью слышать. Паредес подходит к Кузяеву сзади, предварительно полностью раздевшись в пустой раздевалке, тут же по-хозяйски трется об него, грубовато обхватывая за талию и прижимая к себе, упирается возбуждением. — Может, повторим, котик? — щебечет сквозь шум горячей воды, и Далер тает в его руках, погружаясь в омут своей же никчемности, особенно не стараясь, пытается отцепить его руки от живота. — Да ладно, сладкий, не ломайся. Далеру бы оттолкнуть, ярко ударить по лицу и уйти, порвав, разрушив до основания выдуманный несуществующий мир, который все еще теплится в обугленном сердце, но он не может, до сих пор неспособен сделать что-то подобное и просто стоит, не двигаясь, прижимаясь к Леандро спиной и отчетливо чувствуя его возбуждение, возбуждается сам. Кузяев ярко, остро и впервые в жизни так сильно ненавидит и презирает себя за то, что после произошедшего влюбленность никуда не уходит, она по-прежнему коренится в душе, обливая кипятком яростного желания, иссушает порывы сбежать и придавливает намертво к Лео, полностью подчиняя и подавляя волю и здравый смысл, крошит самоуважение. — Детка, возьмешь в ротик? — Лео обрушивает, сочится гниющей похотью и бездушностью, обмазывает грязью и унижает до слезинок в глазах, смешиваемых с душевыми потоками. — Давай, детка, поработай немного. Леандро подчиняет его, проходится ладонями по плечам, и Кузяев послушно опускается на колени, больно ударяясь о скользкий кафель разгоряченной душевой. Рука на затылке требовательно указывает направление, и Далер послушно лижет головку, прикрывая глаза, плавится в рвотных позывах скорее от собственного унижения и никчемности, нежели от интимного контакта. Нежность, которая всегда была ему так нужна, необходима, о которой он мечтал сначала эфемерно и безобъектно, после переключилась на Лео, вросла в сознание безусловной необходимостью. Представляя себя в его руках, Далер всегда тонул в мареве чарующей теплоты и головокружительной неге. А оказался опущенным на колени. — Мальчик, глубже, — тягуче-интимные фразы, рисуемые ранее воспаленным сознанием в минуты откровенных мечтаний, зачеркиваются пошлостью и обыденностью. Наверное, так бы Лео разговаривал с любой проституткой, оказавшейся на его члене. — Зубки попридержи. Отточенная тоска накрывает внезапно особенно сильно, вытряхивает жизнь из опустошенного тела и рвет на куски сочащейся горечью, обдавая холодом чужой безответности. Далер послушно насаживается, поддаваясь натиску жесткой ладони, заходится рваными выдохами в перерывах, когда дают глотнуть кислород, и умирает, не в силах встретиться взглядами, упрямо смотрит перед собой, послушно вбирая глубже. — Какой послушный зайчик, — доносится сверху, и Кузяев с удовольствием ударил бы того по губам, оглушенный его безнаказанной бесчеловечностью, но заходится собственным пониманием необоснованности упреков: кто он такой, чтобы что-то требовать от Леандро. — Да, так, сладкий. Кузяев давится, заламывая руки, и тягуче мерзкая субстанция стекает с его губ белесой отравой, прожигая кожу насквозь, когда Паредес лениво омывает себя и небрежно ерошит волосы Далера, игриво и снисходительно ухмыляясь. Пелена перед глазами густеет, смешиваясь с дымкой раскаленного воздуха. Горячие струи бьют по затылку, колотят спину, и Кузяев наблюдает потухшим взглядом, как Паредес уходит из душевой, зачесывая назад мокрые волосы. Дриусси встречается с Лео беглым взглядом, отстраняется от стены, чуть пошатываясь, пряча руки в карманы олимпийки, давится спертым воздухом и невысказанным отчаянием, а друг лишь смазано улыбается, знаменуя победу, роет яму в грудной клетке Себастьяна и поспешно одевается под его пристальным взглядом, желая как можно быстрее уйти. Дриусси бродит мелкими кругами по раздевалке, рисуя под ногами неровные овалы и прямоугольники, кричит внутри, обжигаясь собственным одуряющим чувством, жалеет Далера до онемения, подается было к нему в душевую, слыша за стенкой сдавленный вопль чужого бессилия, но останавливается, сжимая руки в кулак и закусывая губу. Себастьян давится ярким позывом попробовать снова, но вовремя останавливается, прерываемый всполохом приглушенных рыданий. Что он может сделать сейчас? Набить морду Паредесу за то, что тот получил по согласию того, кто, кажется, не был против? Вновь прибежать к Далеру, сминая его в тисках порывистых прикосновений, и наткнуться на очередную выстроенную стену чужой безысходности, оказавшись снова отвергнутым? Ни то, ни другое не способно выправить это безумие, распутав сгусток невыносимого чувства звенящей тоски. Дриусси для Кузяева был бы вариантом получше. Хотя бы просто потому что Дриусси в Кузяева влюблен. Себастьян горячий, притягательный, чувственный и красивый. Безусловно, он обладает все теми же плюсами, что и Лео, одаренный еще и неравнодушием и желанием быть с Далером рядом, чтобы они возымели право существовать. Дриусси яркий, солнечный, теплый и замечательный, но Себастьян — не он, и это единственный его минус, перечеркивающий все преимущества. Далер натужно поднимается на ноги, безжизненно перекрывает воду, кажется, даже не замечая, как холодная струя оставшегося потока бьет по остывающему плечу. Обматывает дрожащее тело большим полотенцем и медленно бредет в раздевалку, обдающую прохладой и полной безлюдностью. Следующие недели ползут перед глазами смазанным ужасом. Об этом стараются не говорить, яркие заголовки настойчиво игнорируют, но команда дышит скорым уходом Паредеса, молча прощаясь с ним, и каждый его взгляд и жест, кажется, давно направлен сквозь Россию, туда, где перспективы, и яркий футбол бьет глаза болельщиков зрелищностью и уровнем. Далер оказывается загнан в угол своих же кошмаров, отделенный от Леандро не только его тотальным безразличием и обыденным отношением к Кузяеву как ко всем остальным, но и скорым исчезновением Лео из его жизни. Ворсистый ковер щекочет босые ступни, чай постепенно остывает в оставленной кружке, и его мирок в невеселой квартирке скоро окрашивается увесистыми кляксами горькой тоски. Далер теряет не Ландро Паредеса, он теряет своего Лео, выдуманного им самим, зацелованного и обласканного ярким воображением, лелеянного долгими месяцами и бессонными ночами в интимных попытках укротить постоянное жжение внизу живота. Сознание смазывает разные образы, даже сейчас, сквозь унижения и отпетую похоть, сцепляя намертво настоящее и вымышленное, сводя с ума и обрушивая на Далера гадкое послевкусие собственной неспособности остановиться. Он все еще влюблен, все еще бредит чем-то таким, чего никогда не будет, сам понимая и принимая это, но продолжает умирать под натиском нарастающей безысходности. Это не останавливается по щелчку пальца, не переключается нажатием кнопки и не умирает, когда объект воздыхания больно бьет по лицу умерщвляющей отчужденностью. Это тлеет, разгорается с новой силой и выбивает воздух из легких, ломает ребра и гасит жизнь, испепеляя сухую землю под ногами. Кузяев, загнанный в мир сокрушительного остервенения, ломает себя, крошит себя и рассыпается у собственных ног безжизненными осколками, гулко стуча в его номер, и теряется под взглядом Дриусси, который так некстати живет по соседству с Леандро. Себастьян не существует, обстрелянный со всех сторон чувствами и эмоциями, болезненно морщится, пропуская Кузяева внутрь, и тут же уходит, схватив на ходу теплую куртку и быстро переобувшись. Паредес встречает его удивлением, отрываясь от ноутбука, наблюдает без особого интереса за тем, как Далер мнется в проходе и давится воздухом, сокрушаясь в смущении и проваливаясь в бездну откровенного отчаяния и пустоты. — Птичка, давай оставим? — выдавливает, наконец, Лео, нервно гладя ладонью красивую шею. — Поиграли и хватит. Он живет уже не здесь, и это видно. Лео мыслями совсем в другом месте, ласкаемый другой жизнью и плавающий в жарких амбициях и предвкушении чего-то большего, чем этот чемпионат и надоевший Далер Кузяев. Это бросается в глаза, набивая оскомину, разрушает спокойствие и заставляет Кузяева задрожать, поджав губы в попытке не разреветься, тем самым окончательно убив последние пылинки самоуважения. Паредес устало выдыхает, отчего что-то острое упирается Далеру в солнечное сплетение, и дальнейшие слова, разрезая воздух, мажут по лицу звонкой пощечиной: — Было и было. Не заморачивайся, сладкий. Кузяев как-то обреченно кивает оловянным солдатиком, понуро опустив голову, медленно на нетвердых ногах выходит из номера и давится миром, вползающим ему в легкие, бредет по широкому коридору. Себастьян ловит его на полпути, показываясь из-за угла, хватает за запястье и преданно заглядывает в глаза, словно понимает и чувствует каждую деталь чужого отчаяния. Кузяев вглядывается в него, не одергивая руки, рассыпается вдребезги, и Дриусси собирает его по частям, обволакивая объятиями. — Тише, маленький, — шепчет куда-то в шею, обдавая кожу жарким дыханием. И каждый его выдох проходится легким успокоением. — Тише. Далер жмется к нему всем телом, впервые так остро нуждаясь в поддержке и понимании, обхватывает собой и давится выдохами в горячую шею, смачивая кожу, безмолвно плачет у него на плече. Дриусси гладит по голове, мягко скользя ладонями по короткой прическе, захватывает волоски и чуть оттягивает, расслабляя и отвлекая. Гладит по дрожащей спине и вдруг резко отстраняется, обхватывает мокрые щеки Далера руками и порывается к полуоткрытым губам. Кузяев утыкается ладонями в его грудь, и поцелуй мажет по воздуху, встречаясь с очередной порцией сопротивления. Дриусси подчиняется, не предпринимая новых попыток, лишь ловит его руки и крепко сжимает в своих. Сталкивается лбами и долго, проникновенно смотрит в глаза, снабжая душу теплой улыбкой. Далер сам подается вперед, убаюканный нежностью, той самой, которую так хотел видеть в другом, а нашел в Себастьяне. Отвергал ее за ненадобностью, обугленный пламенным ожиданием, а сейчас потерялся в порыве искреннего тепла, опоясанный ею. Целует Себастьяна в щеку, побежденный каким-то щемящим ощущением необходимости этого действия, и горячая кожа опаляет губы приятным касанием. Кузяев чувствует себя грязным. Чувствует себя вычурным и выделяющимся на белом фоне черным пятном, мнется и отстраняется, отчаянно видя на месте касания собственных губ плесневелую метку. Хмурится и кривится, испытывая яркое и ни с чем не сравнимое отвращением к самому себе, выдергивает руки и порывается убежать, овеянный чувством стыда. Ему стыдно перед Дриусси, и Далер сам себе не может объяснить, почему именно перед ним ему хочется провалиться сквозь землю, лишь бы не встречаться со взглядом, полным тягучей нежности и откровенной влюбленности. Себастьян не дает раствориться, исчезнуть в темноте номера и забыться порывами самобичевания. Он ловит Кузяева со спины и мягко прижимает к себе, дыша жаром в бледную шею. — Маленький, все хорошо. Кузяев ловит в отчаянии его руки, опускается на пол, потому что не может больше стоять на ногах, и Дриусси сам оказывается на жестком ковре коридора, все так же прижимая Далера спиной к собственной груди. Мажет поцелуями шею и снова сжимает его руки, круша все препоны, долгое время выстраиваемые между ними Далером. — Нехорошо, — шепчет Кузяев, проваливаясь куда-то к самому низу, но будто боясь упасть на дно, больно сжимает руки Себастьяна, переплетая пальцы. — Все плохо. Боже, все плохо. Дриусси читает его, глотая абзацами и страницами, узнавая и проникая в самую суть, обволакивает проницательностью и обезоруживает, окончательно припечатывая к себе как к единственному источнику поддержания жизни. Его фраза, идентичная с только что сказанными словами Паредеса, резко контрастирует с ними и вселяет в Кузяева слабое желание жить. — Ну, было и было, малыш. Все хорошо. Далер отстраняется спустя время. Медленно поднимается — Себастьян поддерживает его под локти — и бредет к номеру на нетвердых ногах, оставляя Дриусси в коридоре, тихо прикрывает входную дверь и проходит в понурую комнату. Паредес живет своей жизнью, уже мысленно находясь далеко от холодной России, а под босыми ногами Далера по-прежнему щекочет ступни ворсистый ковер.