Круги ада Далера Кузяева

У Кузяева тягуче медленно ворочается перед глазами мир, обрушивается на тяжелые веки, придавливая к земле, и выбивает из груди последние порции кислорода. Крутится смазанным месивом ярких мячей и голевых передач, ревом трибун и радостью забитого гола. Горит охрипшими голосами и смятыми поражениями, горячими стычками и красочными сгустками всеобщего настроения. Мир живет кружит всюду скопищем всеобщего ликования или сгустками обидных провалов, мажет по живому нереализованными моментами и удачными отборами. Мир вокруг искрится и плавится, горит или тлеет в людском котле сбитых эмоций, выуживая на свет море душевных всплесков и задушенных слов, ярких речей или убивающего молчания. Мир кругом живет, а Кузяев в себе умирает, давится желчью запрятанной скорби по собственным нереализованным моментам желаемой близости и нереализованным попыткам наладить связь. Далер трепыхается под натиском своего же бессилия, сгибается пополам в опустевшей душевой и, кажется, не чувствует, как с садистской настойчивостью по затылку долбит щедрый напор горячей воды. Вселенная давит на него всей тяжестью странной влюбленности, и каждый день обрушивается на голову предстоящей каторгой: существовать с ним на минимальном расстоянии и просеивать сквозь пальцы маленькие клочки приятельской близости, от которой земля закипает под сбитыми бутсами. Он скромно улыбается и идет на контакт, податливо подставляясь под смятые объятия во время горячих матчей, с благоговением вдыхает запах чужого пота и прячет мокрое лицо в изгибе его плеча, обжигаясь сиюминутными касаниями теплых ладоней. Хаотичным движением мажет по голове и снова включается в эпизод, заглушая вопли бессилия скандированием трибун. Паредес яркий, горячий, совершенно чужой и никогда, никогда не способный стать здесь своим, стать его, отчего каждое такое объятие или пересечение ярких улыбок кажутся Кузяеву личным проклятием. Далер закусывает губу, пытаясь унять дрожь в пальцах, когда в воздух взмывает красная, и Лео маячит впереди понурой головой, удаляясь с поля. Кузяев отирает со лба крупные капли пота и продолжает бежать, вертя головой, пытается сбросить ненужные мысли, но те проскальзывают в самое сердце, вышибая изо рта смятые выдохи немого отчаяния. Мир теряется перед ним, мажет сгустками несвежих красок, стреляя в нос едким запахом вредоносной заразы, и каждый день, прожитый в полутьме откровенного хаоса, придавливает к земле и обвивает ноги тяжелыми путами. Кузяев давится миром, задыхаясь приступом тошноты, и каждый прожитый день застревает в горле непереваренным сгустком бессилия. Провожает Паредеса пожирающим взглядом, тут же кидая в пол каждое сокрытое там ничтожное проявление слабости, и остается тихо сидеть в полупустой раздевалке, чувствуя на себе привычно настойчивый взгляд. Дергается скорее по инерции, подскакивает на месте и даже не поднимает головы, когда обычным мягко-настойчивым жестом Дриусси касается его плеча и тянет на себя за локоть, вынуждая подняться. Себастьяна простреливает сильный удар в область солнечного сплетения каждый раз, когда Кузяев задыхается под натиском любви не к нему, и его немые страдания режут Дриусси насквозь, воспламеняя внутри негасимую бурю эмоций. Себастьян заходится странной понуростью, граничащей с острой никчемностью, глотает горечь обрушенных фраз, произнесенных Лео однажды ночью в их номере, когда он решился, спрятавшись под покровом темноты и усталости, лениво задать Паредесу вопрос, трясясь в ожидании предполагаемого ответа. Дриусси тогда ежился под толстым пледом, уходя с головой в его жаркие путы, и воздух кругом искрился от напряжения. — Как тебе Кузяев? Заметил же, наверное, как он на тебя смотрит. Паредес тогда усмехнулся, и эта усмешка, кинутая куда-то в стену перед его лицом, ударила Себастьяна по голове болезненным омерзением. Собственная отчаянная влюбленность снова столкнулась с чужой неспособностью оценить то, как любит его человек, от которого сам Дриусси теряет дар речи, трескается по швам в взмывает в воздух облаком пыли. — Пару раз вставил бы. Не более. Себастьян помнит это каждый раз, когда Кузяев зажимается перед ним порывами острого и яркого чувства, обращенного не на того человека, теряется в попытках скрыть собственное безумие и проигрывает, копошась в невозможности удержать в себе такое скопище разъедающих чувств. Дриусси сжимает его шею в нежных тисках, врезаясь взглядом в понурую голову, и Кузяев молчаливо сверлит его оголенную грудь, задушено дышит и не сопротивляется, когда Себастьян обыденно уже подталкивает его к столу в пустой раздевалке. Воздух кругом искрится, перемешивает облака летающей боли, и та съедает все живое на своем пути, разрастаясь в огромного монстра, затмевающего собой горизонт. Раздевалка пахнет их безысходностью, и это амбре сильно ударяет обоих по носу. Голый Дриусси по-хозяйски размещается меж его разведенных ног, ладонями давит на грудь и мягко укладывает, подминает под себя и нависает сверху, лаская горячим дыханием через толстовку онемевшее тело. — Малыш, не грусти, — смотрит с искрящейся болью, обугленной просьбой и яркой тоской — так, как сам Кузяев смотрит на Лео, а на Дриусси смотреть никогда не будет. Себастьян задыхается им, утопает в нем каждый раз, но Далер неуклонно встречает чужую яркость зашторенной тьмой, и Себастьян заходится очередной порцией острого отторжения. — Хочешь, помогу расслабиться? Отвлеку. Мажет ладонью по джинсам, тянется к собачке молнии, уже заранее зная, что как и в прошлые попытки, снова не дойдет до желаемого, отвергнутый тупой неспособностью Кузяева переключиться. У Далера перед глазами только Лео, в голове набатом бьет это имя, и виски ломаются под натиском воспоминаний о тактильных контактах, ничего не значащих и ни к чему не обязывающих. Дриусси останавливается, когда привычным жестом Кузяев одергивает его ладонь и скидывает парня с себя, сводя ноги. Себастьян горячий, красивый, яркий и искренний с ним, полный тугого чувства искрящей привязанности и, может быть, даже влюбленности, и Кузяев заходится каждый раз откровенной тоской от того, что полюбил не его. Что полюбить, кого хочется, невозможно. Далер давится такими моментами, каждый раз обрывая их слишком поздно, захлебывается ядом очевидной невозможности заменить одного на другого и не может смотреть Дриусси в глаза, старательно прячет взгляд, съедаемый порывами броситься перед ним на колени и умолять, и правда, отвлечь его от этого кромешного ада. Как будто Себастьян волшебник. Кузяев ослаблено выдыхает крупную порцию спертого воздуха, отталкивает Дриусси от себя, так и не осмелившись посмотреть на него, и в полной тишине без сопротивления выходит в безлюдный коридор, до боли сжимает в руке лямку спортивной сумки и ведет по стене, скользя ладонью по гладкой поверхности. Мир дышит в лицо безжалостным холодом, осыпаясь на голову редкими хлопьями крупного снегопада, заползает за шиворот ядовитой влюбленностью и бьет по бокам, опрокидывая навзничь безжалостностью не проходящего притяжения. Паредес бьет по щекам, ничего не делая, никак не обижая и не доставляя явного дискомфорта… Он просто существует в его вселенной, и это уже придавливает Далера к земле невозможностью оставаться от него на расстоянии и не иметь возможности стать с ним ближе. Кузяев мечется под его дверью, грея замерзшие руки в глубоких карманах, сидит часами на лавочке у подъезда и леденеет внутри и снаружи, не ощущая на себе даже сиюминутной горячности смятых объятий в окружении многотысячных трибун, пестрящих красивой поддержкой. Далер безнадежно в него влюблен. Так сильно и остро, что каждый прожитый день кромешным адом проносится перед глазами, крутится под ногами скопищем ядовитых рептилий, шипящих с упоением его имя и норовящих одарить своим ядом. Далер плавится в своей одержимости и бессильно хватает воздух открытым ртом, расширенными глазами ловя кругом лопнувшее терпение. Неуклюже мнется, мечется на месте и побеждено опускает голову в землю, когда Леандро ловит его у подъезда, и Далер побитым псом ластится об его ноги. Паредес ухмыляется, жестом указывая идти за ним после небольшой паузы, и Далер слепо переступает через ступеньки, вжимая голову в плечи, болезненно вдавливает короткие ногти в мякоть ладоней и задыхается под натиском нервного ожидания продолжения. Чужая квартира отдает сливочными оттенками и приятным запахом свежести, мягкой прохладой и нереальностью чуда оказаться в доме Леандро, стоять перед ним, заведя за спину руки и неловко смотреть в его грудь, безжалостно кусая щеки. Они оба знают, что будет дальше, и пошлая, открытая улыбка Леандро служит сигналом к действию, накаляет до предела сгусток эмоций в груди и выливает на свет страх и смущение ярким румянцем на бледном лице. — Душ там, — указывает жестом не небольшую комнатку Лео, и Кузяев несколько минут неуклюже мнется в коридоре, теряясь в разрываемом позыве уйти, сбежать, хлопнув за спиной дверью, но медленно идет в ванную и облокачивается ладонями о раковину, вглядываясь в свое отражение. Гладит лицо ледяными руками, охлаждая горящие щеки, и все-таки встает под струи прохладной воды, тщательно вымывая с себя любые намеки на отступление. Кузяев не ждал чего-то другого, но первый раз, самый первый раз в его жизни всегда представлялся иначе, кружил в голове нежностью мягких касаний и аккуратных слов, влажных объятий и чарующего тепла в объятиях того самого человека. Но первый раз рисуется пошлой решимостью, резкими фразами и грубым подчинением. Паредес вытряхивает Кузяева из халата и ставит на расстеленной кровати на четвереньки, больно шлепая раскрытой ладонью по краснеющей ягодице. За спиной слышится шлепок крышки, и холодные пальцы, щедро смазанные прохладной субстанцией, кружат вокруг входа, заставляя Далера интуитивно сжаться и почувствовать себя… отвратительно. — Выпяти попку, Далерка, — доносится сзади, и Лео снова болезненно шлепает его по горящей коже, разводит в стороны ягодицы и толкается средним пальцем, разрывая очаг неосознанного сопротивления и растягивая узкий вход. — Расслабься, сладкий, иначе не смогу тебе вставить. Далер хрипит себе под нос несвязные глупости, давит слезы, зажмуривая глаза, и умирает в порыве отвратительной пошлости, обижающей, простреливающей до глубины души и ломающей что-то навечно, будто Леандро топчется грязными сапогами по белоснежному ковру, с которого Кузяев тщательно и самозабвенно сдувал пылинки, день за днем сберегая его только лишь для Паредеса. — Я говорю, расслабься, — снова шлепок, разрушающий тишину болезненным вскриком и смачным ударом. Далер подчиняется, глотая ком опустошающей фрустрации, и безмолвно плачет в изгиб локтя, перемежая всхлипы с болезненным стоном при грубой растяжке. — Вот так, зайка. Еще чуть-чуть. Паредес толкается двумя пальцами, больно придерживая за бок, растягивает и мучает откровенной бесчувственностью, похотливой бесчеловечностью и животным желанием просто грубовато трахнуть того, кто сам так податливо подставляется. Далера трясет под ним, ломает на части и рушит на мелкие куски невысказанного отчаяния. Его первый раз оборачивается кошмаром, пестрящим агонией не взаимности и пустого желания просто воспользоваться тем, что само идет к Лео в руки. — Такая шлюха, — лопается очередная взрывчатка, и Далер закусывает губу, когда Паредес вытаскивает пальцы и, раскатав по члену презерватив, пристраивается сзади, грубо толкаясь головкой. — Впусти меня, зайка. Такая сладкая дырочка. Далер зажимается, до побелевших костяшек вдавливая руки в изголовье кровати, и Паредес нависает сверху, кружа губами возле вспотевшей шеи. Не целует. Лишь шепчет на ухо, и его ухмылка стреляет в голову отчаянной болью: — Впусти меня, красавчик. Ну же. Кузяев плавится от омерзения, от тотального, вселенского самообмана и отчаянной глупости собственных ярких надежд, разрывающих голову около полугода глупой влюбленностью. Это же Лео, это же Лео, вот он, как ты хотел! Разрушает и скользит по оголенному телу раскаленным железом, оставляя на коже рубцы омерзительной похоти. Леандро толкается грубо и остро, прошибая виски холодной испариной, замирает на пару мгновений и сдавленно стонет, вцепляясь пальцами в худые бедра. — Такой узкий. Горячий, — выходит и снова вдавливается на всю длину, выбивает из Кузяева смазанных вскрик. Ухмыляется, толкаясь и постепенно наращивая темп, трахает грубо и пошло, выбивая из Далера остатки самоуважения. — Все думал, когда ты придешь. Такой скромник. Кузяев больно врезается зубами в щеки, царапает ногтями изголовье кровати и ничего не чувствует, кроме раздирающей боли в груди и наполненности сзади. Грубо и неестественно противно, но собственный член все равно истекает смазкой, требует к себе внимания, и Далер, заходясь неловкостью, обхватывает его рукой, ритмично водя разгоряченной ладонью по всей длине. — А оказался такой податливой шлюшкой, — Паредес замирает внутри, сипло стонет и изливается в презерватив, покидая ослабшее тело. Далер грузно опускается на смятые простыни, кончает в свою ладонь и прячет рваные выдохи в жар крупной подушки, пока Лео, морщась, отбрасывает на пол использованный презерватив. — Такси себе тогда вызови. Утром жена приезжает. Кузяев быстро ополаскивается, ничего не чувствуя, скорее по инерции водит по телу ладонями, стоя под ледяной водой, стучит зубами и вяло натягивает одежду, мажет взглядом перед собой, и сливочная квартира отдает теперь болезненной отчужденностью. — Можешь заглянуть как-нибудь. Повторим, — Паредес шлепает его по ягодице, нагло ухмыляется, закрывая входную дверь перед его носом, и Кузяев медленно сходит со ступенек, облокачиваясь о перила. Улица встречает ночной морозностью, горькой опустошенностью, колотится в сердце тягучим отчаянием, и Далер сгибается пополам у подъезда, опустошая желудок, валится в пушистый сугроб и заходится новыми позывами тошноты. Запрокидывает голову к небу и тихо, сумасшедше смеется, бессильно бьет покрасневшей рукой по свежему снегу и неуклюже поднимается на ноги, когда во двор медленно вкатывается такси, останавливаясь в непосредственной близости. Себастьян со всей силы сжимает руль в онемевших руках, безмолвно наблюдая за чужим падением, давится затхлым воздухом, битый час безвылазно сидя в машине, и когда Кузяев садится в такси, вылетает на улицу и прыжками преодолевает этажи до квартиры Паредеса. Останавливается на лестничной клетке и замахивается для удара в дверь, но вдруг безжизненно опускает руку по шву и прислоняется лбом к стене, глубоко вдыхая и громко выпуская воздух из легких. Он не имеет право выяснять отношения и заявлять права на Кузяева, потому что он ему… Кто? Стучит по стене раскрытой ладонью, выбегает на улицу и садится за руль. Долго летает по пустынным улицам безлюдного города, и кругом разносятся тягуче пронзительные, тоскливые гудки его небольшого автомобиля.