Круги ада Далера Кузяева

Провожать его мутными взглядами — сущий кошмар, взрывающий жизнь миллиардом гирлянд, гаснущим под ногами. Кузяев грузно переминается с ноги на ногу, конфузится под его взглядом и мечтает раствориться в затхлом воздухе душной раздевалки, когда вокруг жизнь разносится по стенам гулкими репликами и громкими шутками. Мир кругом расщепляется на множество голосов, отдается в голове яркими вспышками разноплановых чувств, врезаясь в Далера отчаянными помехами, потому что у самого Кузяева в арсенале только звенящая пустота со стойким запахом скорой потери. Далера сжимает собственная квартирка, больно давит на плечи и опускает к земле, выбивая из легких последние надежды на лучшее. Огромная лавина смазанных чувств разрывает внутренности, расширяясь в объеме, и своя же фрустрация больно бьет по щекам. Ему до сих пор невыносимо провожать человека, который отчетливо дал понять: ну, было, и было. Захлопнулось, обнулилось, сверкая во тьме искрами сиюминутного самообмана, все растворилось в похотливой случайности и звонких залпах надрывного голоса, который вышибал жизнь хриплыми нотками с примесью откровенной пошлости. Сборы оттесняют реальность, давят на голову иллюзией нескорой разлуки, и каждое присутствие Лео на тренировке снабжает Кузяева всполохом грустной надежды на лучший исход, где Паредес задержится хотя бы до лета. Помучит его месяцами бесчувствия, обратится с улыбкой к кому-то другому, бросая тем самым в Далера сгустки заведомой боли, но будет существовать в зоне видимости, будет существовать в одном с ним ритме и времени. И это кажется очень важным, хотя на деле не значит совсем ничего. Паредес как был чужим, так чужим и остался, отскочил от Далера резиновой пулей, не вписавшись, не найдя нужной ячейки, сам оградил себя от нового залпа и замер в ожидании перемен, не видя, не чувствуя, как под боком человек рассыпается искрами отравленной горечи. Кузяев прячет понурые взгляды, сгорбившись, поспешно собирается в раздевалке после изнурительной тренировки, несется к себе, закрывается в номере и, скатываясь по стене на ворсистый ковер, кусает костяшки пальцев. Оплот тепла и благополучия, берег, который сам притягивает к себе, не давая потеряться в шторм и утонуть в порывах грозной стихии, — теперь выжженная земля. Дриусси кажется отстраненным, холодным с ним и… совершенно обычным, каким был всегда, словно не было боли в его глазах и отчаянного желания закрыть Далера от всего мира в коконе крепких объятий. Кузяев пару недель избегает его после случая в коридоре, и Себастьян, предприняв еще десяток попыток, просто растворяется где-то поблизости, дыша жизнью и радостью, расщепляет серость перед собой молнией яркой улыбки. Далер наблюдает за ним, окруженным компанией аргентинцев, окруженным компанией Лео, и вдруг недавние проявления нежности и влюбленности со стороны Дриусси кажутся вспышкой фантазии. Себастьян открытый и радостный — отстраненный и чуждый — щебечет на родном языке, прожигая мир жизнью, и больше не ловит опустошенного Кузяева в коридорах, не ждет в раздевалке, припечатывая к столу, а просто… живет где-то рядом, никак не касаясь и не проявляя заботы. Это… опустошает. В груди у Далера образуется зияющая дыра, притягивающая в себя отрицательные порывы и всполохи грузной тоски, и некому теперь, кажется, прикрыть собой некий вакуум, разверзшийся в его голове, когда внутри — обугленная, растоптанная и уничтоженная любовь, растерзанная парой бездушных контактов и несколькими грязными фразами. Паредес кружит последними вспышками, капает на голову болезненным прошлым и не вселяет более уверенности в чем-то хорошем, окончательно принимая решение перевернуть страницу и, уехав в Париж, стать частью большого футбола. Это странным образом не убивает, не расщепляет на атомы и даже не заставляет кричать, болезненно заламывая в истерике пальцы. Это просто происходит у него на глазах, разламывая жизнь под ногами, но больше не задевая так откровенно сердце и душу в попытке стереть их в пыль, уничтожив само естество Кузяева. Потому что Далер готовится к этому долго. Кажется, с самого первого вздоха, обращенного к Лео, с первого залпа щемящей влюбленности он готовился с ним попрощаться, тогда еще не рассчитывая на то, что окажется им растоптанным. Готовился отпустить, разорвав сгусток привязанности, не затронув при этом душу, и ожидания оправдываются. Как только трансфер подтверждается, душа оказывается настолько истерзанной, что, скорее всего, просто лишается возможности ярко и отчетливо чувствовать. Кузяев смотрит ему вслед, когда Лео бредет в сторону душа, кажется, видя его в форме Зенита в последний раз, и не провожает потухшим взглядом на выходе, только потому что не может смотреть, как он снова уходит. Что-то ломается внутри, разлетается болезненным градом мельчайших осколков, разрезая, кромсая и уничтожая внутреннее сопротивление и желание прекратить умирать от человека, не способного принять его чувства и ответить взаимностью, не способного просто остаться с ним, потому что… зачем ему это? Кузяев то заходится вспышками неуместного жара, трясется как в лихорадке, болезненно поджав ноги, скручивается на своем месте, сжимая в руках уличную одежду. То встает с насиженной скамейки, глубоко вдыхая спертый воздух, неуклюже натягивает брюки на влажные после душа ноги и перестает чувствовать, тут же снова искрясь от залпа свежих эмоций. Будто кто-то играется с ним, то включая, то выключая энергию, и эти перебои оказываются куда более страшными, нежели перманентное высокое напряжение. Дриусси наблюдает со стороны, давится яркой улыбкой и говорит-говорит, обращаясь к приятелям в раздевалке, пронизанный насквозь пеленой чужой боли. Он держится на расстоянии все это время, стараясь заглушить собственный жар напускной холодностью, и Кузяев действительно замерзает, сраженный двумя выстрелами одновременно. Себастьян откровенно кашляет чужой болью, которую раньше так самоотверженно всасывал мягкими прикосновениями и сильными объятиями, исключающими возможность высвободиться. Заходится порывом осязаемой грусти, и холодок чужого бессилия леденит тело откровенным чувством вины. Себастьян давит на грудь раскрытой ладонью, втягивая задушенный кислород, сверлит Далера обостренным вниманием, когда тот скрывается из поля зрения, и тут же оборачивается на зов, пожимая руку товарищу. Леандро — друг. Всегда был и останется, несмотря на испепеляющее остервенение и заостренную ревность. Дриусси искренне обнимает его на прощание, произносит слова напутствия и почти искренне сетует на скорый отъезд, внутри плавясь противоречиями, потому что друга терять катастрофически тяжело, но Кузяев… Кузяев застилает щемящую грусть расставания предвкушением возможности оказаться вплотную и попробовать завладеть его мыслями, закравшись в сердце и голову. Паредес улетает во Францию, дышит свободой и предвкушением. Окрыленный скоротечностью перемен и совершенно другой реальностью, он оставляет позади Петербург и сине-бело-голубой клуб, под эгидой которого крошится в пыль забытый уже и не запомнившийся чем-то особенным тихий Далер Кузяев. Себастьян не решается подойти сразу, словно ждал удобного случая, влететь ураганом в потухшую жизнь и осветить его яркостью чувств и соком эмоций. Лопается чужой отстраненностью, наблюдает со стороны и ходит понурой собачкой, ступая точно по следам, отирает лицо в попытке не утерять надежды и трезвой уверенности в чем-то хорошем и положительном. Дриусси падает, находясь в свободном падении, кажется, достаточно долго, чтобы ожидаемо в любой момент, наконец, закономерно достигнуть дна и сломать позвоночник, но все еще держится. Царапает стены в полете, цепляется за ветки деревьев, и также стремительно, обреченно и скоротечно снова и снова срывается вниз. Эта любовь нездоровая, отвратительная, калечащая его психику и разрушающая, заставляет, день за днем изнывая в бессилии, снова подниматься с кровати и улыбаться товарищам по команде, рассыпая кругом себя жизнь, самому давиться ее отсутствием. Себастьян бывает собой только дома. Играет с ребенком, и взаимная любовь родного человечка исцеляет, затягивает глубокие раны, каждое утро вновь проявляющиеся на поджарой коже. Успокаивается в объятиях жены — все знающей, все понимающей, — и на ее мягкие поглаживания отвечает глубокими вздохами. Кузяев вообще совершенно не то, на чем стоило бы заострить взгляд, к чему стоило бы прикипеть так сильно, что все остальное меркнет перед глазами, смазываясь в единую кляксу. Далер из другого теста, из другого мира, и, может быть, именно это и послужило толчком безобидного интереса, переросшего в нечто большее. Сложнее всего оказалось пережить не собственное принятие откровенной влюбленности, не признание жене в один из вечером яркого выяснения отношений, а понимание, четкое и болезненное, что объект его восхищения восхищается кем-то другим. Отъезд Паредеса раскручивает жизнь по новому, словно пелена одинаковых дней и тоскливых иллюзий получает новый виток развития с перспективой возможности чего-нибудь большего, нежели насильственное удержание в плену горячих прикосновений и утешений. Себастьян ходит за ним по пятам, незаметно и тихо, на виду отстранено щебечет с приятелями по команде, маскируя отчаянный взгляд открытой улыбкой, и все кажется затянувшимся маскарадом ровно до тех пор, пока Далер не оказывается в покинутом спорткомплексе совершенно один. Гонимый сюда ночью бессонницей и откровенным одиночеством, граничащим с глубоким отчаянием, он долго стоит у бортика пустого бассейна, безвольно опустив руки по швам, и набрав в легкие кислород, опускается на самое дно, падая грузным солдатиком. Не спешит подниматься, болезненно сжимая голову одеревеневшими пальцами, зажмуривает глаза и сворачивается калачиком, больно ударяясь о дно под водой худыми коленями. Себастьян прыгает следом, подлетая ужаленным зверем, не снимая одежды, бросается вниз, в толщу воды, обхватывает обмякшее тело и тут же отталкивается ногами, поднимается на поверхность и выбрасывает на пол онемевшее тело Кузяева. Далер кашляет, выплевывая мокрые кляксы, дрожит на ледяном кафеле, соприкасаясь с ним оголенной кожей, и Себастьян не спешит заставлять его подниматься, приваливается рядом со спины и притягивает к себе за талию, прижимая к горячему торсу, сокрытому за тканью промокшей одежды. Жарко дышит Кузяеву в шею и так сильно сжимает в объятиях, что у Далера с трудом получается поглощать необходимый сейчас кислород. — Мой хороший. Маленький мальчик, — Дриусси проходится мелкими поцелуями, успокаивая, порождая мурашки на шее, вынуждает Далера подняться и насильно ведет в душевую, ни на секунду не выпуская из кольца крепко держащих рук. — Мое солнышко, зачем же ты так. Кузяев срывается, ломается пополам и пытается собрать себя заново, в порыве тягучей опустошенности жмется к Дриусси, словно пытаясь найти в нем недостающие части своей же души, и тот гладит его под горячими струями, водит ладонями по оголенной спине без какого-либо подтекста, успокаивающе, утешая. В ушах звенят струящиеся потоки, разгоряченным дождем разбивающие шею и спину, и мерное дыхание у самого уха дает почувствовать полумертвый покой, разъедающий склизкую муть. — Себа, — мычит совершенно потерянно, воет, пряча лицо в изгибе его плеча, больно цепляется за бока Дриусси мертвыми пальцами, жарясь в тесноте его объятий и прикосновений, словно стоит на веревочном мостике, норовя вот-вот сорваться в самую бездну, — Себа… Себастьян рядом, в каких-то паре миллиметров, а то и вовсе словно срастается с ним, неприятно трет молнией олимпийки об оголенный живот, все так же утешающе гладит по спине, мазано водит по голове и мягко чешет за ухом. — Себа, — Кузяев тычется открытым ртом в его солоноватую шею, одергивая воротник, не целует, а врезается воздухом в смуглую кожу, вживляясь всем телом в мокрую ткань липнущей к Дриусси одежды, — Себа, пожалуйста. Кузяев не знает, чего именно просит. Просто слова вылетают сами собой, прожигая глотку отчаянным залпом свирепой печали, и оплот тепла снова врывается в его жизнь горячечной дымкой порывистой близости, лениво оживляя и предоставляя возможность нормально дышать. Недели без Дриусси — с отстраненным, чужим Себастьяном, копошащимся в компании аргентинцев и подальше от его проблем — добивают, расклеивают и расщепляют на атомы, чтобы снова собраться по частям в его нужных и лечащих прикосновениях. — Себа, пожалуйста. Пожалуйста, — голос предательски дрожит, срывается и растекается под мощным напором горячей воды, но Дриусси отчетливо слышит, ближе — насколько это уже возможно — прижимает Далера к себе, присваивает его жизнь, ставя от себя в подчинение, будто сам впускает Кузяеву в легкие кислород и дает возможность под наблюдением самостоятельно выдохнуть. — Все хорошо, малыш, — снова гладит по голове, зарываясь пальцами в короткие волосы, отстраняет его лицо от плеча и внимательно вглядывается в лихорадочный взгляд, болезненно сжатые губы, — все хорошо, маленький. Далер тянется к собачке на молнии, порывает ту вниз, и сам Дриусси с трудом, остервенелой поспешностью стягивает с себя неприятно липнущую к телу одежду, та грузной тяжестью спадает к ногам, и Себастьян, минуя преграду, снова втягивает Кузяева в омут объятий, прожигая тело насквозь собственным жаром и жизнью. Далер прячет лицо в изгибе шеи Дриусси, лихорадочно водит ладонями по его спине и бокам, греясь под струями душа, подставляется под щекочущие касания пальцев и плавится под точечными поцелуями в плечо, когда Дриусси уколами нежности вводит в него дозу живительной силы. — Мой маленький мальчик, — Себастьян не может его отпустить, слишком долго ходил кругом затравленным зверем, мучаясь в голоде и отстраненности, держит за руку, выключая душ, и сам кутает Кузяева в полотенце, чуть ли не на себе тащит того в раздевалку. Опустошенность и прохлада помещения пробегаются дрожью по телу, и Себастьян, игнорируя собственный дискомфорт, усаживает Далера, тщательно отирает остывшее тело, откладывает полотенце на лавку и садится перед ним на корточки, минуя слабое сопротивление, натягивает трусы и носки, целует в колено и надевает на Кузяева джинсы, вооружаясь футболкой. — Давай, солнышко. Подними руки. Кузяев заметно смущается, опаленный нежностью и беспокойством, просто не может поверить, что кто-то так сильно опекает его, вручает в руки доброту и неравнодушие, дарит любовь и желание, кажется, ничего не прося взамен или, по крайней мере, сейчас ничего не требует. Он чувствует себя, и правда, совсем маленьким мальчиком, разбитым и брошенным, а эта лавина струящейся нежности в виде Дриусси рисуется смазанной дымкой временного укрытия. — Почему ты… избегал меня? — зачем-то спрашивает тихо-тихо, бредя следом по пустым коридорам гостиницы, наблюдая за тем, как Себастьян сжимает его ладонь и ведет за собой в сторону жилых номеров. Дриусси на миг застывает, выпуская ладонь Далера, но тут же снова ловит того за запястье и разворачивается, свободной рукой обнимает его за плечо и горячечно шепчет на ухо, так что Кузяев плавится в жаре и жизни этого человека: — Извини меня за это, малыш. Кузяев молча поджимает губы, когда Дриусси с улыбкой кивает ему и сам прикрывает за собой дверь, оставляя Далера в номере наедине с самим собой, а сам, не решаясь спугнуть только что полученную возможность, не форсирует события, а понуро бредет к своей комнате, безжизненно повесив голову на груди. Далер жмурится, стоя в темном необжитом помещении, прижимается спиной к закрытой двери и скатывается на пол, зажимая рот дрожащей ладонью. В висках отбивает чечеточный ритм ощущение собственной неправоты, вина душит и вытягивает душу с надрывом, и извинения Дриусси разносятся эхом по внутренностям, сталкиваясь с собственной ничтожностью и потасканностью. Привычка постоянной помощи и поддержки со стороны Дриусси закралась в самую глубь, сжигая кислород на подступе к легким каждый раз, когда этой самой поддержки — уже ставшей обыденной и необходимой — по какой-то причине не было. Номер плещется магией тишины, хладнокровной безлюдностью и открытой печалью, забираясь под ребра осознанием невозможности ожидать постоянной помощи от человека, чью любовь и привязанность Кузяев топчет точно так же, когда когда-то Паредес растоптал его собственные.