Ты мой смех и мой стон

      Лукреция Борджиа не ожидала счастливого замужества. Но ожидала первой брачной ночи. Ей было по-детски интересно, будет ли у неё с мужем так же, как у Чезаре с его любовницами. Сольются ли их тела в таком же чувственном танце, и что она испытает от этого? Но казалось, что её мужа это не интересует. Его вообще интересует мало что, кроме охоты. В особенности - Лукреция. С ней он был холоден и отчуждён днём, и не теплее становился ночью, ложась спать к супруге спиной. И юная Борджиа недоумевала. Такое поведение казалось обидным, но в глубине души что-то ей подсказывало, что она должна благодарить Господа за такое развитие событий. О причастности к ним Чезаре она не догадывалась.       Однако время шло, и невольно быстро взрослеющая Лукреция начала ценить свой брак именно в той форме, в которой он был. Иногда она почти забывала, что была замужем: ей не приходилось заниматься ничем необычным, или часто видеть Джованни, а ей жизнь протекала так же праздно, как и в Риме. Лишь ранее неизвестное ощущение какой-то невосполнимой потери часто терзало её. Пустоты. Она ошибочно полагала, что дело в смене обстановки, и в Джованни, ведь они не делили супружеское ложе и не любили друг друга. Слишком печальны обстоятельства их союза, слишком разные люди.       Лукреция - нежная, как лепесток розы, утончённая, прекрасная и такая полная жизнью. Весь мир кажется ей волнующим и светлым, как она сама. В то время, когда 27-летний Джованни Сфорца казался просто стариком. Не только внешне, но и морально. Тусклые глаза, лицо, лишённое благородства, было будто помято временем, а взгляд - равнодушным, пресыщенным жизнью. На фоне своей очаровательной супруги он выглядел неуместно, как неизвестно кем поставленное чернильное пятно, испортившее картину великолепного художника-портретиста.       Однако, существовала ещё одна причина, из-за которой Лукреция не могла принять мужа: Чезаре. Романтичная и только взрослеющая девушка, любящая брата и считающая его идеалом во всём, не находила в супруге и толики от него. Ни одной, даже самой маленькой детали, которая напоминала бы о нём и могла служить как мост, по которому могла пройти если не любовь Лукреции, то хотя бы уважение и смирение. Таким образом, Сфорца был совершенно далёк от того, чтобы иметь хоть шанс привлечь её, и, в свою очередь, даже не старался это сделать. А простить эти немые холодность и безразличие она не могла.       С этими мыслями, сидя у окна одним летним днём, она вспомнила собственные слова, сказанные брату как-то до свадьбы: "Я никогда не смогу полюбить мужа так, как люблю тебя, Чезаре". Сейчас они наполнились особым, почти пророческим смыслом, и юная графиня, впервые анализируя себя и собственные чувства, обнаружила, что эти слова, вылетевшие тогда почти неосознанно, под влиянием минутных эмоций, были правдой. Но Лукреции это не показалось странным, а наоборот - самым очевидным знанием, коим она когда-либо обладала. Ведь это было так логично, так просто, что глупо и пытаться объяснить такую естественную вещь! Почему? Потому что Чезаре - неотъемлемая часть её самой, необходимая, как воздух, которым она дышит. Странным же ей показалось другое: то, что она задумалась об этом только сейчас, но никогда - раньше. И Лукреция удивилась себе самой, потому что почувствовала какую-то едва ощутимую, однако, очень важную перемену. В чём именно - она не могла понять. Зато одно она теперь понимала совершенно точно: всё это время в Пезаро она невероятно скучала по брату. Он и был её необъяснимой потерей.       И в одну из ночей, спустя два месяца после замужества, это чувство ещё более усилилось... Супруг решил предъявить право на её невинность. Сначала он, в грубых выражениях рассказал, чем была их свадьба, а потом... То, что случилось потом, навсегда изменило Лукрецию.       Если супружеский долг подразумевал это омерзительное действо, когда мужчина, как мешок, наваливается на женщину, вторгаясь в неё своим мужским естеством, - то Лукреция предпочла бы постричься в монахини перед венчанием, или прыгнуть с Римских стен. Всё что угодно, лишь бы никогда больше не знать такой боли и унижения. Она проплакала всю ночь, так и не сомкнув глаз. - Ты не храпела, - обратился Джованни к супруге на следующее утро, поняв, что она не спит - но ты хныкала... Всю ночь. Пора прекратить это. Он начал подниматься с постели, и, поднимая одеяло, заметил что-то на простынях. - Боже, ещё и кровь. - сказал он почти удивлённо, - Девственница! Должно быть, для вашей семьи это редкость. "Ведь Борджия" - говорили мне. "Неужели меня так низко ценят" - отвечал я. "Дочь Папы" - говорили мне. Как не стыдно! Джованни поднялся с кровати, но Лукреция лежала всё так же на боку, спиной к нему, и пыталась не разреветься. - Твоё приданое было достойно бы принцессы, Лукреция Борджия Сфорца. Ответом ему было молчание, но его это не смущало, и он продолжил говорить, натягивая сапоги. - Любишь охоту? Нет. Тем лучше. Тогда нам почти не придётся видеться. Разве что для исполнения супружеского долга. Но и это будет коротко... И по делу. Наконец дверь захлопнулась за ним, и Лукреция дала волю слезам. Как опозорена и унижена она была! Как несчастна! Как ужасала её перспектива каждую ночь терпеть это насилие на протяжении всей жизни! А ведь где-то в Ватикане сейчас её брат, который не знает, что она вытерпела. Кажется, она отдала бы всё на свете, чтобы вновь очутиться рядом с ним, почувствовать его нежность и тепло объятий, которые могли защитить её от чего угодно. А когда эти объятия бы разомкнулись, то руки взяли меч, и проткнули Сфорца сердце, которое, как обещал Чезаре, подал бы ей. Как сильно она хотела этого, и как невозможно это было... Она, Лукреция Борджиа, не может сообщить брату. Её брак - дипломатическое соглашение о поддержке между её отцом, Папой Римским, и семьёй Сфорца. Ему нужны войска. Если же Чезаре убьёт Джованни Сфорца, соглашение будет расторгнуто и войск не будет. "А значит" - подумала она, - "мне остаётся только одно - терпеть".       В этот момент детство Лукреции закончилось.