Ты мой смех и мой стон

      Итак, его маленькая сестрёнка скоро должна узнать взрослую жизнь. Красивая, как ангел, вся в золотом, она идёт к алтарю, на заклание к человеку, которого выбрал ей Папа Римский.       Но Чезаре ненавидел себя. Ненависть разъедала его, как кислота, мешала думать, путая мысли. Однако его кардинальский сан, Папа и эта неизбежная церемония, на которой он обречён играть роль священника - всё это удерживало его от внешнего проявления этой ненависти. Он ненавидел себя за то, что связывает свою нежную, горячо любимую сестру узами брака с этим Джованни Сфорца, с человеком, недостойным целовать даже пыль у её ног. С человеком, для которого Лукреция была лишь выгодным приобретением, чем-то вроде племенной кобылы.       Почти автоматически совершая ритуал, и делая героические усилия, чтобы казаться равнодушным, Чезаре жалел, что не нашёл предлога, чтобы на кого-то другого скинуть это бремя. И в то же время, мучимый ревностью, понимал, что убил бы всякого, кто посмел стать на его пути в проведении этого венчания. Нет, никто другой не произнесёт его сестрёнке этих страшных слов, никто, кроме него, не обречёт на это горькое и хладнокровное замужество! Пусть это будет его ноша, как расплата за постыдное бессилие, за подчинение отцу и все грехи. Он смотрел в её бесконечно дорогое, словно застывшее лицо, и душа рвалась на части от боли, понимая, что этот брак не сделает сестру счастливой, а ведь счастье - единственное, чего он желал для неё. Единственное, что он вообще мог позволить себе желать! Но даже эту ничтожную малость отняли у него в тот момент, когда отец стал главой всего христианского мира. А для отца христианского мира, дочь - лишь товар, который можно выгодно продать за несколько тысяч воинов для Церкви. За благополучие семьи Борджиа.       Но цена слишком, недопустимо высока! И холодный, расчётливый ум Чезаре, его характер, и всё его существо, несмотря на экономические, политические и социальные выгоды этого союза, громко протестовали, потому что Лукреция была единственным человеком в мире, которого он любил, даже если он сам не понимал, насколько. Любил смиренно, любил пылко, любил самозабвенно, до боли, как брат, как отец, и как самый преданный возлюбленный. И если бы на одну чашу весов можно было положить его чувства к остальной семье: привязанность, почитание, долг, и любовь, наконец; а на другую - то возвышенно-низменное, сладко-солёное, и чистое, и греховное одновременно, что он испытывал к сестре, вторая чаша многократно перевесила бы.       Но вот его прекрасная сестричка говорит "Согласна" этому безликому неприятному мужчине, голосом, в котором нет уверенности, и это ставит крест на её счастье так же точно, как и на счастье Чезаре. Дальше все проходит, как в кошмаре, из которого никак не вырваться из-за глупого церемониала. А ему, терзаемому душевными муками кардиналу, брату и влюблённому, просто необходимо выбраться отсюда, даже если он знает, что это не смирит ни его мятежного духа, ни громко колотящегося сердца. Прочь! Прочь от удушающего запаха благовоний, от Папы, Церкви, и от желания убить Сфорца своими руками!       Он ушёл настолько скоро, насколько смог позволить, и, стоя в почти пустой молитвенной зале, не считая двух послушников, срывал с себя удушающее кардинальское одеяние. Будто эти и без того осточертевшие ненавистные одежды теперь были запятнаны этим венчанием, как поражённые опасной болезнью, и Чезаре торопился сбросить их, будто опасался подхватить заразу. Но он уже подхватил. Слепая ненависть к Сфорца, к родному отцу, продавшего дочь, к себе... "Я сделаю что-нибудь, сестрёнка. Я что-нибудь придумаю." Однако, что же? Что можно придумать, чтобы оградить сестру от недостойных её рук? И будь Чезаре кем-то другим, он бы сдался. Но он был Борджиа.       Через час Чезаре был у отца, горячо настаивая, что сестра ещё слишком юна, чтобы делить супружеское ложе. Папа Римский предусмотрел нечто подобное: о трепетной любви старшего брата к сестре он прекрасно знал. Поэтому Родриго был готов к этому разговору и не имел намерений уступать, но настойчивость сына, граничащая с гневом, пробила брешь в убеждениях Папы. - Но ты должен понимать, что надолго мы не можем и не должны это откладывать. Наши требования о сохранении её целомудрия почти неуместны, ведь Лукреция уже принадлежит ему. "Принадлежит ему"... Эти слова вонзились в сердце Чезаре не хуже флорентийского клинка. Его милая Лукреция, его свет и ангел в руках другого мужчины! Мужчины, который будет иметь право любить её, беречь, предугадывать и исполнять желания, делить с ней постель, растить их детей.       Внезапно в сознании Чезаре что-то прояснилось, и он замер, оглушённый своим внезапным открытием. Перед глазами бежала его жизнь, жизнь, которую он себе с трудом представлял без Лукреции. Без их долгих разговоров, совместных шалостей, без их взаимопонимания, без тех улыбок, взглядов и счастливых минут, что она дарила, эта жизнь теряла свой смысл. А сейчас, когда она вышла замуж, Чезаре сгорает от ревности, и всё вокруг теряет свои краски. Нет, это не обычное юношеское нездоровое влечение. И это не братская привязанность. Это была любовь. Та любовь, которую испытывает мужчина к женщине. И всё стало на свои места. Он понял, отчего она являлась ему во снах. От чего звук её голоса для него был ангельским пением, а её лицо - образцом красоты, с которым никто не мог сравниться. Он любил её. Но, как кардинал и брат даже это чистое чувство он не может себе позволить. Любовь, или плотское влечение, на которое он поначалу грешил - неважно. Он никогда ей не признается. Не имеет права отравлять этим их светлые отношения, ставить под угрозу ту любовь, что может существовать между ними - любовь сестры и брата. Он не может потерять её. Он боится потерять. Ведь это всё, что у него есть, и что может быть. И он будет беречь это и свою Лукрецию, как может. - Выиграй для неё хотя бы полгода, отец. Столько, сколько сможешь. - твёрдо сказал Чезаре, нарушая затянувшееся молчание. Это было единственное, что в его силах, хотя вариант с перерезанным горлом Сфорца стал выглядеть ещё соблазнительнее. Но Чезаре взял себя в руки. Как бы ему ни хотелось, но без повода убивать Джованни нельзя. Этот брак имеет значение для Папы. И для Борджиа.